Империй. Люструм. Диктатор

Наконец, я должен упомянуть четвертого посетителя — вероятно, самого неожиданного из всех. Это был Долабелла, заблудший муж Туллии. Та считала, что он сражается в Африке на стороне Цезаря против Катона и Сципиона, но в начале весны Авл Гирций получил донесение, что поход окончен и Цезарь только что одержал великую победу. Прервав свое обучение, Гирций поспешил в Рим, а несколько дней спустя, рано утром, гонец доставил Цицерону письмо: «Долабелла шлет привет своему дорогому тестю Цицерону. Имею честь сообщить, что Цезарь разбил врага и что Катон умер от собственной руки. Я прибыл в Рим этим утром, чтобы сделать доклад в сенате. Я остановился в своем доме, и мне сказали, что Туллия с тобой. Позволишь ли ты явиться в Тускул и повидаться с двумя людьми, которые для меня дороже всех на свете?»

— Одно потрясение, второе потрясение, третье потрясение, — заметил Цицерон. — Республика разбита, Катон мертв, а теперь мой зять просит дозволения повидать свою жену.

Он уныло уставился на окружающую местность и далекие холмы Рима — все было голубым в свете раннего весеннего утра — и добавил:

— Мир без Катона будет совсем другим.

Он послал раба за Туллией и, когда та пришла, показал ей письмо. Молодая женщина так часто рассказывала о жестоком обращении Долабеллы, что я, как и Цицерон, счел, что она откажется с ним повидаться. Но вместо этого Туллия сказала, что предоставляет решать это отцу и, как бы тот ни поступил, ее это не слишком волнует.

— Что ж, если ты и вправду так думаешь, я позволю ему приехать, — проговорил Цицерон. — Хотя бы ради возможности сказать, что́ я думаю о его обращении с тобой.

— Нет, отец! — быстро сказала Туллия. — Умоляю, не надо, пожалуйста! Он слишком горд, чтобы его распекать. Кроме того, винить следует только меня — еще до свадьбы все говорили мне о том, каков он.

Цицерон колебался, не зная, как поступить, но в конце концов желание узнать из первых рук, что случилось с Катоном, перевесило нежелание принимать у себя этого подонка, — между прочим, он вел себя так не только в семейной жизни, но и в государственных делах, ратуя, наподобие Катилины или Клодия, за списание всех долгов. Цицерон попросил меня немедленно отправиться в Рим с приглашением для Долабеллы. Перед самым отъездом Туллия отвела меня в сторону и спросила, не может ли она взять письмо своего мужа. Само собой, я отдал его, и только впоследствии обнаружил, что у нее не было ни единого письма Долабеллы, предназначенного лично ей, — поэтому она хотела сохранить послание на память.

К полудню я был уже в Риме — спустя полных пять лет после того, как в последний раз вступал в этот город. Будучи изгнанником, я в пылких мечтах рисовал себе широкие улицы, прекрасные храмы и портики, отделанные мрамором и золотом, полные хорошо одетых, образованных граждан. Вместо этого я нашел грязь, дым и изрытые колеями улицы — гораздо более узкие, чем они мне запомнились, обветшавшие здания и безруких, безногих, обезображенных ветеранов, просивших милостыню на форуме.

От здания сената все еще оставался лишь почерневший остов. Места перед храмами, где раньше проходили судебные разбирательства, были заброшены. Меня изумило повсеместное запустение. Когда позже, в том же году, провели перепись населения, оказалось, что в городе осталось меньше половины жителей по сравнению с тем, что было до гражданской войны.

Я думал, что найду Долабеллу на заседании сената, но, похоже, никто не знал, где проходят такие заседания и бывают ли они вообще в эти дни. В конце концов я отправился в дом на Палатинском холме, который указала мне Туллия, — там, по ее словам, она жила с мужем. Я нашел Долабеллу в обществе изысканно и дорого одетой женщины (впоследствии я узнал, что это была Метелла, дочь Клодия). Она вела себя как хозяйка дома, велела принести мне освежающий напиток и кресло, и я с первого взгляда понял, что семейная жизнь Туллии обречена.

Что касается Долабеллы, то он поразил меня тремя чертами: неистовой красотой лица, очевидной телесной силой и невысоким ростом. Цицерон как-то раз пошутил: «Кто прицепил моего зятя к этому мечу?» Этот карманный Адонис, к которому я давно питал величайшую неприязнь из-за его обращения с Туллией (хотя до этого не встречался с ним), прочитал приглашение Цицерона и объявил, что немедленно едет вместе со мной. Он сказал:

— Мой тесть пишет, что послание доставит его доверенный друг Тирон. Не тот ли это Тирон, который создал знаменитую скоропись? Тогда я очень рад познакомиться с тобой! Моя жена всегда очень тепло отзывалась о тебе — можно сказать, как о втором отце. Могу я пожать твою руку?

И таково было обаяние этого мошенника, что я почувствовал, как моя враждебность тут же начала таять.

Долабелла попросил Метелла послать за ним вдогонку рабов с его поклажей, а сам сел со мной в повозку, чтобы отправиться в Тускул. Почти всю дорогу он спал. Когда мы добрались до виллы, рабы уже собирались подавать ужин, и Цицерон велел приготовить еще одно место. Публий Корнелий направился прямиком к кушетке Туллии и положил голову ей на колени. Спустя некоторое время я заметил, что она начала гладить его волосы.

То был прекрасный весенний вечер, соловьи пересвистывались друг с другом, и несоответствие между этой чарующей обстановкой и ужасами, о которых рассказывал Долабелла, еще больше приводило нас в расстройство. Сперва была сама битва, у местечка под названием Тапс: Сципион руководил республиканским войском в семьдесят тысяч человек, находясь в союзе с нумидийским царем Юбой. Они пустили в ход слонов, пытаясь прорвать строй Цезаря, но град стрел и горящих снарядов из баллист заставил мерзких тварей в смятении повернуться и затоптать собственную пехоту. После этого случилось то же, что и при Фарсале: строй республиканцев сломали легионеры Цезаря с их беспрекословным повиновением приказам. Только на сей раз Цезарь распорядился не брать пленных: все десять тысяч сдавшихся были перебиты.

— А Катон? — спросил Цицерон.

— Катона не было на поле боя, он находился в трех днях пути оттуда, начальствуя над гарнизоном в Утике, — рассказал его зять. — Цезарь немедленно отправился туда. Я поскакал с ним, впереди войска. Ему очень хотелось взять Катона живым, чтобы помиловать его.

— Напрасная затея. Могу тебе сказать: Катон никогда бы не принял помилование от Цезаря.

— Цезарь был уверен, что он примет. Но ты прав, как всегда: Катон покончил с собой в ночь перед нашим появлением.

— Как он это сделал?

Долабелла скривился:

— Я поведаю тебе, если ты действительно хочешь знать, но мой рассказ не для женских ушей.

Туллия твердо возразила:

— Я достаточно сильна для этого, спасибо.

— И все равно, думаю, тебе лучше удалиться, — настаивал ее муж.

— Ни за что на свете!

— А что скажет твой отец?

— Туллия сильнее, чем кажется, — заметил Цицерон и многозначительно добавил: — Ей приходится быть сильной.

— Что ж, раз ты просишь… Если верить рабам Катона, когда тот узнал, что Цезарь прибудет на следующий день, он принял ванну, пообедал, поговорил с товарищами о Платоне и удалился в свою комнату. Потом, оставшись в одиночестве, взял меч и пырнул себя сюда. — Долабелла протянул руку и провел пальцем под грудиной Туллии. — У него вывалились все внутренности.

Цицерон, брезгливый, как всегда, вздрогнул, но его дочь сказала:

— Это не так уж плохо.

— Ага, — отозвался Корнелий. — Но это еще не все. Ему не удалось нанести себе смертельную рану, и меч выскользнул из его окровавленной руки. Слуги услышали стоны, ворвались в комнату и вызвали врача. Тот явился, засунул внутренности обратно и зашил рану. Добавлю, что Катон все это время был в полном сознании. Он пообещал, что не станет пытаться убить себя вновь, и слуги ему поверили, хотя из предосторожности забрали меч. Но как только они ушли, Катон пальцами разорвал рану и снова вытащил внутренности. Это его убило.

Смерть Катона произвела на Цицерона огромное впечатление. Когда ее жуткие подробности стали известны шире, нашлись те, кто счел все это доказательством безумия Катона. Так, несомненно, думал Гирций. Но Цицерон с этим не согласился:

— Он мог избрать более легкую смерть. Он мог броситься с какого-нибудь здания, или вскрыть вены в теплой ванне, или принять яд. Вместо этого он выбрал именно такой способ — вытащить свои внутренности, как во время человеческого жертвоприношения, — чтобы выказать силу воли и презрение к Цезарю. С философской точки зрения это была хорошая смерть — смерть человека, который ничего не боится. Я бы осмелился даже сказать, что он умер счастливым. Ни Цезарь, ни какой-либо другой человек, вообще ничто в мире не сможет до него добраться.

На Брута и Кассия (оба были в родстве с Катоном, один — по крови, другой — благодаря браку) эта смерть подействовала еще сильнее. Брут написал Цицерону из Галлии, спрашивая, не сложит ли тот панегирик его дяде. Письмо прибыло как раз в тот миг, когда оратор узнал, что, согласно завещанию Катона, он назначен одним из опекунов его сына. Как и остальные, принявшие помилование Цезаря, Цицерон был пристыжен самоубийством Марка Порция, и поэтому, не обращая внимания на опасность оскорбить диктатора, он выполнил просьбу Брута, продиктовав мне короткое произведение «Катон» меньше чем за неделю.

«Яркий и в мыслях, и внешне; безразличный к тому, что говорят о нем люди; презирающий славу, титулы и украшения, а еще более — тех, кто их ищет; защитник закона и свобод; страж интересов республики; пренебрегающий тиранами, их грубостью и самонадеянностью; упрямый, приводящий в ярость, резкий, не ведающий сомнений; мечтатель, фанатик, тайновидец, солдат, пожелавший под конец вырвать внутренности из собственного живота, лишь бы не подчиниться завоевателю, — только Римская республика могла породить такого человека, как Катон, и только в Римской республике такой человек, как Катон, хотел жить».

Примерно в то же время Цезарь вернулся из Африки и вскоре после возвращения, в разгар лета, наконец-то назначил четыре отдельных триумфа, один за другим, отмечая свои победы в Галлии, на Черном море, в Африке и на Ниле — такого потрясающего самовосхваления Рим еще не видывал.

Цицерон переехал в свой дом на Палатине, чтобы присутствовать при триумфах, хотя нельзя сказать, чтобы ему этого хотелось. «В гражданской войне, — писал он старому другу Сульпицию, — победа всегда неумеренна».

В Большом цирке пять раз устраивали охоту на диких зверей и один раз — шуточную битву с участием слонов, а в озере, выкопанном рядом с Тибром, дали морское сражение. В каждом квартале города шли представления, а на Марсовом поле состоялись состязания атлетов, гонки колесниц и игры в память Юлии, дочери диктатора. Был дан пир для всего города, на котором угощали мясом, оставшимся после жертвоприношений, а также раздавали деньги и хлеб. По улицам постоянно шагали солдаты, везли сокровища, вели пленников (благородный вождь галлов Верцингеторикс после шести лет заточения был удушен в Карцере), и мы слышали день за днем, даже с террасы, пошлые песнопения легионеров:

Прячьте жен: ведем мы в город лысого развратника.
Деньги, занятые в Риме, проблудил ты в Галлии[127].