Империй. Люструм. Диктатор

Долабелла взял ребенка из рук кормилицы, повернул его и осмотрел так, словно тот был вазой, после чего объявил, что хочет взять сына с собой в Рим. Цицерон не возражал.

— Я выделил ему содержание в своем завещании, — сказал он зятю. — Если пожелаешь поговорить о его воспитании, приезжай в любое время.

Они вместе пошли взглянуть на то место в Академии, где покоился прах Туллии — в освещенном солнцем месте, рядом с ее любимым фонтаном. Впоследствии Цицерон рассказал мне, что Долабелла опустился на колени, положил цветы на могилу и заплакал.

— Увидев его слезы, я перестал на него сердиться, — признался Цицерон. — Туллия всегда говорила, что знала, за кого выходит замуж. И если первый муж был для нее скорее другом детства, а второй — всего лишь удобным способом спастись от матери, то, по крайней мере, третьего она страстно любила, и я рад, что она испытала это чувство, прежде чем умерла.

За обедом Долабелла, неспособный полулежать из-за раны и вынужденный есть сидя, подобно варвару, описывал испанский поход. Он признался, что все чуть не закончилось бедой: однажды строй оказался прорван, и самому Цезарю пришлось спешиться, схватить щит и собрать вокруг себя бегущих в панике легионеров.

— Когда все закончилось, он сказал нам: «Сегодня я впервые сражался за свою жизнь». Мы убили тридцать тысяч врагов, пленных не брали. Голову Помпея насадили на шест и выставили перед людьми по приказу Цезаря. Могу сказать, что это была страшная работа, и я боюсь, что, когда Цезарь вернется домой, ты и твои друзья не найдете его таким же уступчивым, как раньше.

— Пока он дозволяет мне спокойно писать книги, у него не будет со мной трудностей.

— Мой дорогой Цицерон, тебе следует беспокоиться меньше всех. Цезарь тебя любит. Он всегда говорит, что теперь остались только ты и он.

Позже, тем же летом, Юлий Цезарь вернулся в Италию, и все римские честолюбцы поспешили приветствовать его, но мы с Цицероном остались в деревне и продолжали работать. Мы закончили «Беседы», Цицерон послал их Аттику, чтобы его рабы могли скопировать книгу и распространить ее, он в особенности просил отправить одну копию Цезарю, а потом начал составлять два новых трактата: «О природе богов» и «О дивинации»[135]. Время от времени его все еще пронзали шипы горя, и он уходил на много часов в удаленный уголок сада. Но все чаще и чаще Цицерон испытывал удовлетворение.

— Скольких неприятностей избегает человек, отказываясь якшаться с вульгарным стадом! — говорил он порой. — Не иметь работы и посвящать время сочинительству — это самое прекрасное, что есть на свете.

Но даже в Тускуле мы ощущали, как далекую бурю, возвращение диктатора. Долабелла сказал правду. Цезарь, вернувшийся из Испании, был не тем Цезарем, который отбыл туда. Он не просто проявлял нетерпимость к инакомыслию, казалось, он начал терять связь с действительностью, некогда пугающе надежную. Сперва он распространил ответ на панегирик Цицерона Катону — «Анти-Катон», — полный пошлых намеков на то, что Порций Катон был пьяницей и безумцем. Поскольку почти каждый римлянин питал хотя бы невольное уважение к Катону, а большинство и вовсе благоговели перед ним, этот мелочный поклеп повредил скорее доброму имени Цезаря, а не Катона.

— Что за неуемное желание властвовать над всеми? — вслух недоумевал Цицерон, прочитав это сочинение. — Желание, которое заставляет его топтать даже прах умерших?

А потом Цезарь решил получить еще один триумф, на сей раз — чтобы отпраздновать победу в Испании. Большинству людей казалось, что истребление тысяч собратьев-римлян, в том числе и сына Помпея, — не то, чем можно гордиться. Более того, Цезарь по-прежнему был страстно влюблен в Клеопатру. Плохо было уже то, что он поселил ее в великолепном доме с садом возле Тибра; но когда он воздвиг золотую статую своей чужеземной любовницы в храме Венеры, то оскорбил и тех, кто глубоко чтил богов, и тех, кто горел любовью к отечеству. Он даже объявил себя богом, «Божественным Юлием» — которому полагались собственные жрецы, храмы и статуи, — и на правах Бога начал вмешиваться во все повседневные дела: ограничил право сенаторов путешествовать за границу, запретил изысканные трапезы и предметы роскоши — вплоть до того, что разместил на рынках соглядатаев, врывавшихся в дома граждан посреди обеда, чтобы обыскивать их и задерживать собравшихся.

В конце концов, словно его честолюбие за последние годы еще не привело к достаточному кровопролитию, Цезарь объявил, что весной снова возглавит громадное войско из тридцати шести легионов, дабы для начала уничтожить Парфию, в отместку за гибель Красса, а потом обойти Черное море, покорить Гирканию, побережье Каспийского моря, Кавказ, Скифию, все страны, сопредельные с Германией, и, наконец, саму Германию, после чего возвратиться в Италию через Галлию. Предполагалось, что его не будет в Риме три года. Сенаторы не нашли что сказать. Подобно тем, кто возводил пирамиды для фараонов, сенаторы были лишь рабами, призванными выполнять великие замыслы господина.

В декабре Цицерон предложил переместиться в более теплые места и трудиться там. Марк Клувий, его богатый клиент, живший на побережье Неаполитанского залива, недавно умер, оставив ему большое имение в Путеолах. Именно туда мы и отправились, потратив на путешествие неделю и прибыв на место в канун сатурналий. Вилла оказалась большой и роскошной. Она стояла на песчаном берегу и была даже красивее дома Цицерона, находившегося по соседству, в Кумах. Поместье отошло Цицерону вместе со множеством лавок в самом городе и имением в непосредственной близости от него. Цицерон, как ребенок, восторгался своими новыми владениями и, едва мы прибыли, снял сандалии, поддернул тогу и сошел на берег, к морю, чтобы омыть ноги.

На следующее утро, раздав рабам подарки на сатурналии, он позвал меня в свою комнату для занятий и вручил мне красивую шкатулку из сандалового дерева. Я решил, что это мой подарок, и стал благодарить Цицерона, но тот велел мне открыть шкатулку. Внутри я обнаружил дарственную запись на имение рядом с Путеолами — оно передавалось мне. Я был ошеломлен этим поступком, так же как и в тот день, когда он даровал мне свободу.

Цицерон сказал:

— Мой дорогой старый друг, я бы желал, чтобы надел был больше и чтобы я мог подарить его раньше. Вот, наконец, имение, которое ты всегда хотел, — может быть, оно принесет тебе столько же радости и утешения, сколько ты принес мне за все эти годы.

Даже в праздник Цицерон работал. У него не осталось родных, с которыми он мог бы устроить торжество: кто-то скончался, кто-то разошелся с ним, кто-то был вдали от Италии. Полагаю, сочинительский труд помогал ему переносить одиночество. Но нельзя сказать, что Цицерон пребывал в печали. Он начал новую работу — философское исследование, посвященное старости, — и наслаждался этим трудом («О, сколь жалок старик, если он за всю свою столь долгую жизнь не понял, что смерть надо презирать!»[136]). Однако он настоял, чтобы я взял выходной. Я отправился на прогулку вдоль берега, размышляя о том удивительном обстоятельстве, что теперь я — человек, имеющий собственность, взаправдашний владелец имения. Я чувствовал, что одна часть моей жизни закончилась и начинается другая, потому что наша совместная работа близка к концу и мы вскоре расстанемся.

На этом участке побережья повсюду стоят большие виллы, смотрящие на залив, в сторону Мизенского мыса. Поместье, расположенное рядом с имением Цицерона, принадлежало Луцию Марцию Филиппу, бывшему консулу. Он был на несколько лет моложе Цицерона и во время гражданской войны оказался в неудобном положении, поскольку являлся тестем Катона и одновременно — мужем ближайшей из ныне живущих родственниц Цезаря, его племянницы Атии. Обе враждующие стороны разрешили Луцию держаться в стороне от схватки, и он пересидел ее здесь — предусмотрительная отстраненность, прекрасно подходившая его беспокойному нраву.

Теперь, приближаясь к границам его поместья, я увидел, что берег перекрыли солдаты, не разрешая людям проходить перед домом. Я стал раздумывать о том, что происходит, а когда понял, повернулся и поспешил обратно, чтобы рассказать обо всем Цицерону. Выяснилось, что он уже получил следующее послание:

Диктатор Цезарь шлет привет Марку Цицерону!

Я в Кампании, делаю смотр своим ветеранам и проведу часть сатурналий со своей племянницей Атией на вилле Луция Филиппа. Если тебе удобно, я и мои спутники посетим тебя на третий день праздника. Пожалуйста, ответь через моего центуриона.

— Что ты ответил? — спросил я первым делом.

— А какой ответ дают богу? — буркнул он. — Конечно, я сказал «да».

Цицерон притворялся, что вынужден так поступить, но могу сказать, что втайне он был польщен. Правда, когда он спросил, насколько велика свита Цезаря — которую тоже пришлось бы кормить, — и узнал, что она состоит из двух тысяч человек, то слегка опечалился. Всем домочадцам пришлось прервать празднование, остаток дня и весь следующий день были заняты лихорадочными приготовлениями: мы опустошили рынки Путеол и одалживали на соседних виллах ложа и столы.

В поле за домом был разбит лагерь и расставлены часовые. Мы получили список из двадцати человек, которые будут обедать в самом доме. Первым стояло имя Цезаря, затем шли Филипп, Луций Корнелий Гальба, Гай Оппий (последние два были ближайшими соратниками Цезаря) и центурионы числом с дюжину, чьи имена я забыл.

Все было устроено по-военному, в строгом соответствии с расписанием. Цицерону сообщили, что Цезарь будет работать со своими письмоводителями в доме Филиппа до полудня, затем в течение часа станет усиленно упражняться на берегу и будет доволен, если перед обедом в его распоряжение предоставят ванну. Что касается кушаний, то диктатор недавно принял рвотное и охотно съест все, что подадут, но особенно будет благодарен за устриц и перепелку, если их можно достать.

К тому времени Цицерон искренне сожалел, что согласился принять Цезаря.

— Где я найду перепелку в декабре? Он думает, что я Лукулл?

Тем не менее Цицерон был полон решимости, как он сам выразился, «показать Цезарю, что мы умеем жить», и постарался раздобыть все самое лучшее, от душистых масел для ванны до фалернского вина.

Позже, перед тем как диктатор должен был войти в дом, примчался вечно встревоженный Филипп с вестями о том, что Марк Мамурра, главный военный строитель Цезаря — знаменитый поразительными деяниями, в том числе сооружением моста через Ренус, — умер от удара. На мгновение показалось, что торжество испорчено, но, когда появился Цезарь, разрумянившийся после быстрой ходьбы, и Цицерон вывалил на него эту новость, диктатор и глазом не моргнул.

— Весьма сожалею о нем, — сказал он коротко. — Где моя ванна?

И больше никаких упоминаний о Мамурре. А ведь тот, как заметил Цицерон, больше десяти лет был одним из главных сподвижников Цезаря. Странно, что это незначительное событие, свидетельствовавшее о холодности Цезаря, запомнилось мне в тот день лучше всего остального, потому что вскоре меня отвлекло обилие шумных людей, заполонивших дом и разделившихся между тремя триклиниями. Естественно, я не возлежал за одним столом с диктатором. В моей комнате собрались одни лишь грубые солдаты. Сперва они еще проявляли вежливость, но вскоре напились и в промежутках между подачей блюд валили на берег, чтобы поблевать. Все разговоры вертелись вокруг Парфии и предстоящего похода. Позже я спросил Цицерона, как прошла его беседа с Цезарем.