Империй. Люструм. Диктатор

Но, несмотря на всю пышность праздников (а может, и благодаря ей), укоризненный призрак Катона как будто витал даже над этими событиями. Когда во время африканского триумфа флот проплывал мимо и было показано, как Катон вырывает себе внутренности, толпа испустила громкий стон. Говорили, что его смерть имеет особое религиозное значение, что он сделал это, желая навлечь на Цезаря ярость богов.

Когда в тот же день ось триумфальной колесницы диктатора сломалась и его вышвырнуло на землю, это было воспринято как знак божественного неудовольствия. Цезарь отнесся к беспокойству народа достаточно серьезно и приготовил самое величественное зрелище из всех: ночью он на коленях поднялся по склону Капитолийского холма — слева и справа от него следовали сорок слонов, на которых ехали люди с горящими факелами, — чтобы искупить свою вину перед Юпитером за недостаточное благочестие.

Как некоторые верные собаки, говорят, лежат у могил хозяев, будучи не в силах смириться с их смертью, так в Риме кое-кто цеплялся за надежду, что старая республика может внезапно вернуться к жизни. Даже Цицерон ненадолго стал жертвой этого заблуждения.

После того как триумфы закончились, Цицерон решил посетить заседание сената. Он не собирался выступать и отправился туда отчасти ради воспоминаний о прежних временах, а отчасти потому, что Цезарь назначил несколько сотен новых сенаторов и ему было любопытно взглянуть на них.

— Я увидел зал, полный незнакомцев, — позже сказал он мне, — в том числе чужестранцев, и многие не были избраны. Но, несмотря ни на что, это был все же сенат.

Сенат собирался на Марсовом поле, в здании, примыкавшем к театру Помпея: там созвали срочное заседание после того, как сгорело старое здание сената. Цезарь даже разрешил оставить на прежнем месте большую мраморную статую Помпея, и вид диктатора, председательствующего на возвышении с этой статуей за спиной, дал Цицерону надежду на будущее. Предмет обсуждения был следующим: дозволить ли вернуться в Рим бывшему консулу Марку Марцеллу, одному из самых непримиримых противников Цезаря, отправленному в изгнание после Фарсала и живущему на Лесбосе? Брат Марцелла Гай — магистрат, который утвердил мою манумиссию, — возглавлял тех, кто призывал к милосердию, и он как раз завершал свою речь, когда над головами сенаторов пронеслась словно бы ниоткуда появившаяся птица, вылетевшая затем за дверь. Тесть Цезаря, Луций Кальпурний Пизон, немедленно встал и объявил, что это знамение: боги говорят, что вот так же следует разрешить Марцеллу вернуться домой. Тут все сенаторы, включая Цицерона, встали, как один, и приблизились к диктатору, взывая к его милосердию. Гай Марцелл и Пизон даже упали на колени у его ног.

Цезарь знаком велел им вернуться на места и сказал:

— Человек, за которого вы просите, осыпа́л меня ужасными оскорблениями, как никто из живущих ныне. Однако меня тронули ваши мольбы, и знамения кажутся мне особенно благосклонными. Для меня нет нужды ставить свое достоинство превыше единодушного желания этого собрания: я прожил достаточно долго и по меркам природы, и по меркам славы. Поэтому пусть Марцелл вернется домой и мирно живет в городе своих выдающихся предков.

Последовали громкие рукоплескания, и некоторые сенаторы, сидевшие вокруг Цицерона, побудили его встать и выразить благодарность от лица всех присутствующих. Случившееся так подействовало на Цицерона, что он забыл о своей клятве никогда не выступать в незаконном сенате Цезаря и сделал то, о чем его просили, прославляя диктатора в лицо в самых невероятных выражениях:

— Самое победу ты, мне кажется, победил, возвратив ее плоды побежденным. Итак, по всей справедливости непобедим ты один[128].

Цицерону внезапно показалось вероятным, что Цезарь может править как «первый среди равных», а не как тиран. «Я, казалось мне, видел как бы образ оживающего государства»[129], — писал он Сульпицию.

В следующем месяце Цицерон молил о помиловании для еще одного изгнанника, Квинта Лигария — сенатора, почти столь же отвратительного Цезарю, как и Марцелл. И снова Цезарь выслушал его и проявил милость.

Но мечты о том, что это приведет к восстановлению республики, были беспочвенными. Несколько дней спустя диктатор в спешке покинул Рим, чтобы вернуться в Испанию и противостоять восстанию, поднятому сыновьями Помпея Великого — Гнеем и Секстом. Авл Гирций рассказал Цицерону, что Цезарь был в ярости. Многих мятежников он ранее помиловал с условием, что те не возьмутся больше за оружие, а теперь они посмеялись над его великодушием. Гирций предупредил, что больше не будет никаких милосердных деяний и примирительных жестов.

Цицерону настоятельно посоветовали ради собственного же блага держаться подальше от сената, не лезть на рожон и заниматься только философией, ибо «на сей раз это будет смертельная битва».

Туллия снова забеременела от Долабеллы, — как она мне сказала, это произошло во время пребывания ее мужа в Тускуле. Сперва она пришла в восторг от этого открытия, посчитав, что ее брак спасен, и Долабелла как будто тоже был счастлив. Но когда Туллия вернулась в Рим с Цицероном, чтобы присутствовать на триумфах Цезаря, и отправилась в дом, который делила с мужем, собираясь приятно удивить его, то обнаружила в своей кровати спящую Метеллу. Это было ужасным потрясением, и я до сего дня я чувствую глубокую вину за то, что не предупредил ее о виденном мной во время предыдущего посещения этого дома.

Туллия спросила моего совета; я предложил ей без промедления развестись с Долабеллой. Ребенок должен был появиться на свет через четыре месяца, и, если бы она во время родов была замужем, Долабелла, согласно закону, получал право забрать его, но при разводе все становилось куда сложнее. Долабелле пришлось бы через суд доказать свое отцовство, и тогда в распоряжении Туллии, по крайней мере, оказывался лучший из всех возможных защитников — ее отец. Она поговорила с Цицероном, и тот согласился: ребенок должен был стать его единственным внуком, и он не собирался смотреть, как малыша отбирают и вверяют заботам Долабеллы и дочери Клодия.

Поэтому в то утро, когда Долабелла должен был уехать вместе с Цезарем на испанскую войну, Туллия вместе с отцом отправилась в его дом и сообщила, что их брак прекращает существовать, но она желает сама заботиться о ребенке. Цицерон рассказал мне, как отнесся к этому Долабелла:

— Негодяй просто пожал плечами, пожелал ей удачи с ребенком и сказал, что, конечно, тот должен остаться с матерью. А потом оттащил меня в сторону и сообщил, что сейчас никоим образом не может возвратить ее приданое и надеется, что это не отразится на наших отношениях! Что тут скажешь? Вряд ли я позволю себе враждовать с одним из ближайших сподвижников Цезаря. К тому же я до сих пор не могу заставить себя окончательно возненавидеть его.

Цицерон мучился и винил себя за то, что довел дело до беды:

— Я должен был настоять на разводе в тот самый миг, когда услышал о его поведении. А теперь как ей быть? Брошенная мать, тридцатиоднолетняя, со слабым здоровьем и без приданого, едва ли может рассчитывать на удачный союз.

Если кто и должен сочетаться браком, мрачно осознал Цицерон, так это он сам, как бы мало ему этого ни хотелось. Ему нравилось новое холостяцкое существование, он предпочитал жить со своими книгами, а не с женой. Теперь ему было шестьдесят, и, хотя он все еще выглядел достойно, плотские желания, даже в юности не сильно снедавшие его, стали угасать. По правде говоря, он ухаживал за женщинами тем больше, чем старше становился. Ему нравились пирушки в обществе юных особ — однажды он даже возлежал за одним столом с любовницей Марка Антония, актрисой Волумнией Киферидой, выступавшей обнаженной, — чего в прошлом сам ни за что бы не одобрил. Но он ограничивался тем, что бормотал любезности за трапезой и порой отправлял наутро с гонцом любовное стихотворение.

К несчастью, ему необходимо было жениться, чтобы раздобыть деньги. Теренция втайне забрала свое приданое, нанеся удар по его состоянию, и к тому же Цицерон знал, что Долабелла никогда не возместит ему приданого Туллии. Хотя у Цицерона было много домов — в том числе два новых, на острове Астура, рядом с Анцием, и в Путеолах, на берегу Неаполитанского залива, — он едва мог их содержать. Вы можете спросить: тогда почему же он не продал некоторые из них? Но Цицерон никогда так не поступал. Он всегда жил согласно правилу: «Доходы должны соответствовать расходам, а не наоборот». Теперь, когда нельзя было увеличить доходы, выступая в судах, единственный выход состоял в том, чтобы снова взять богатую жену.

Это грязная история. Но я с самого начала поклялся рассказывать правду, и я это сделаю. Имелись три доступные невесты. Одна — Гирция, старшая сестра Авла Гирция. Ее брат безмерно разбогател в Галлии и, чтобы сбыть эту надоедливую женщину с рук, готов был предложить ее Цицерону с приданым в два миллиона сестерциев. Но, как выразился Цицерон в письме к Аттику, имея в виду Гирцию, «я не видел ничего более скверного»[130]. Ему казалось нелепым, что для сохранения его красивых домов следует ввести в них некрасивую жену.

Далее шла Помпея, дочь Помпея Великого. Раньше она была замужем за Фавстом Суллой, который владел рукописями Аристотеля и недавно был убит в Африке, сражаясь за сенат. Но если бы Цицерон женился на ней, то Помпей-младший — человек, угрожавший убить его на Керкире, — стал бы его шурином. Это было немыслимо. Кроме того, Помпея очень напоминала своего отца.

— Ты можешь вообразить, — сказал мне мой бывший хозяин, содрогнувшись, — каково это — просыпаться каждое утро рядом с Помпеем?

Оставалась наименее подходящая — Публилия[131]. Девушке было всего пятнадцать. Ее отец, Марк Публилий, богатый всадник и друг Аттика, умер, оставив свое имущество опекунам дочери — до тех пор, пока та не выйдет замуж. Главным опекуном являлся сам Цицерон. Это была мысль Аттика — «изящное решение», как он выразился: Цицерон женится на Публилии и получает доступ к ее состоянию. В этом не было ничего незаконного. Мать девушки и дядя были всецело «за», польщенные тем, что такой выдающийся человек желает породниться с ними. И сама Публилия, когда Цицерон нерешительно заговорил об этом, заявила, что почла бы за честь стать его женой.

— Ты уверена? — спросил он. — Я на сорок пять лет старше тебя… Я достаточно стар, чтобы быть твоим дедом. Ты не находишь это… неестественным?

Девушка уставилась на него в упор:

— Нет.

После того как Публилия ушла, Цицерон сказал:

— Что ж, похоже, она говорит правду. Я бы и не мечтал об этом, если бы ей была отвратительна сама мысль обо мне. — Он тяжело вздохнул и покачал головой. — Полагаю, лучше довести дело до конца. Но люди отнесутся к этому очень неодобрительно.

Я не удержался от замечания:

— Тебе надо беспокоиться не о людях.

— Ты о чем? — не понял он.

— О Туллии, конечно, — ответил я, удивившись, что Цицерон не принимает ее в расчет. — Что, по-твоему, почувствует она?

Цицерон прищурился на меня в искреннем недоумении:

— А почему Туллия должна возражать? Я делаю это точно так же ради нее, как и ради себя самого.