Империй. Люструм. Диктатор

— На удивление, весьма приятно, — ответил тот. — Мы избегали касаться государственных дел и говорили большей частью о литературе. Он сказал, что только что прочитал наши «Беседы», и сыпал похвалами. «Однако, — заявил он, — должен сказать, что я — живое опровержение твоего главного утверждения». — «Какого же?» — «Ты заявляешь, что лишь тот, кто ведет добродетельную жизнь, может победить страх смерти. Так вот, согласно твоему определению, я вряд ли веду ее, однако не боюсь умереть. Что ответишь?» На это я сказал, что для человека, который не боится умереть, он берет с собой на удивление много телохранителей.

— Он засмеялся? — спросил я с любопытством.

— Ничего подобного! Сделался очень серьезен, точно я его оскорбил, и сказал, что как глава государства обязан принимать меры предосторожности. Если с ним что-нибудь случится, начнется хаос, но это не означает, будто он боится смерти, — отнюдь нет. Поэтому я стал рассуждать дальше и спросил, почему он настолько не боится ее: верит в бессмертие души или считает, что все мы умрем вместе с нашими телами?

— И каков был ответ?

— Он сказал, что не знает насчет других, но сам он явно не умрет вместе со своим телом, ведь он — бог. Я вгляделся в него, желая понять, не шутит ли он, но не уверен, что он шутил. В тот миг, скажу честно, я перестал завидовать его могуществу и славе. Они свели его с ума.

Я вновь увидел Цезаря всего один раз, когда тот уходил. Диктатор вышел из главного триклиния, поддерживаемый Цицероном, и смеялся над каким-то замечанием, которое тот только что отпустил. Цезарь слегка раскраснелся от вина, что случалось редко, — обычно он пил умеренно, если вообще пил. Солдаты образовали почетный караул, и он, пошатываясь, ушел в ночь — его поддерживал Филипп, далее следовали центурионы.

На следующее утро Цицерон написал Аттику: «О гость, столь для меня тяжкий, но не вызывающий сожаления! Однако гость не тот, которому скажешь: прошу сюда ко мне, когда вернешься. Достаточно одного раза»[137].

Насколько мне известно, это была последняя беседа между Цицероном и Цезарем.

Накануне нашего возвращения в Рим я поехал посмотреть на свое имение. Его было трудно найти: плохо видное с прибрежной дороги, оно располагалось в конце длинной тропы, поднимавшейся в холмы. Старинный, увитый плющом дом стоял на возвышенном месте, откуда открывался великолепный вид на остров Капреи. Низкие стены, сложенные из камней, не скрепленных раствором, окружали оливковую рощу и маленький виноградник. В полях и на близлежащих склонах паслись козы и овцы, бубенчики на их шеях звенели нежно, как ветряные колокольчики. Не считая этих звуков, было совершенно тихо.

Усадьба была скромной, но полностью обустроенной: двор с портиком, амбары с оливковым прессом, стойлами и кормушками, пруд для разведения рыбы, огород с овощами и травами, голубятня, цыплята, солнечные часы… Рядом с деревянными воротами, под сенью фиговых деревьев — терраса, выходившая на море. Внутри дома с терракотовой крышей имелась каменная лестница, которая вела в большую, сухую комнату, где я мог держать свои книги и писать. Я попросил управляющего соорудить там несколько полок. Шестеро рабов поддерживали порядок, и я рад был видеть, что все они выглядят здоровыми, незапуганными и сытыми. Управляющий с женой — у них был один ребенок — жили там же; они умели читать и писать.

Забудь про Рим и его империю! Этого было для меня более чем достаточно.

Мне следовало бы остаться там и сказать Цицерону, что ему придется вернуться в город без меня, я уже тогда понимал это. Но разве так следовало отблагодарить его за щедрость? Кроме того, оставались незаконченные книги, и ему требовалась моя помощь. Поэтому я попрощался со своими немногими домочадцами, пообещал, что вернусь к ним, как только смогу, и поехал обратно, вниз по холму.

Говорят, что спартанский государственный деятель Ликург семь столетий тому назад заметил: «Когда на человека гневаются боги, прежде всего они рассудка его лишают»[138].

Такая же судьба постигла и Цезаря. Я уверен, что Цицерон был прав: он сошел с ума. Успех сделал Цезаря тщеславным, а тщеславие пожрало его рассудок.

Примерно в то же время («Поскольку дни недели уже все заняты», — пошутил Цицерон) Цезарь велел переименовать седьмой месяц в свою честь, назвав его июлем. Ранее он объявил себя богом и издал указ, чтобы его статую возили в особой колеснице во время религиозных процессий, а теперь его имя стали добавлять к именам Юпитера и римских пенатов[139] в каждой официальной клятве. Цезаря сделали пожизненным диктатором, он величал себя императором и отцом нации. Он руководил сенатом, сидя на золотом троне, и носил особую тогу, пурпурно-золотую. К статуям семи древних царей, стоявшим на Капитолии, он добавил собственное изваяние, и его изображение начали чеканить на монетах, что также делали одни только цари.

Теперь никто не говорил о возрождении былого государственного устройства с его свободами: стало ясно, что объявление монархии — лишь вопрос. В феврале на празднике луперкалий перед толпой, собравшейся на форуме, Марк Антоний возложил на голову Цезаря корону. Никто не знал, в шутку это или всерьез, но дело было сделано, и люди негодовали.

На статуе Брута — далекого предка жившего в наше время Юния Брута, — изгнавшего царей из Рима и учредившего консульство, появилась надпись: «Если бы ты сейчас был жив!» А на статуе самого Цезаря кто-то нацарапал:

Брут, изгнав царей из Рима, стал в нем первым консулом.
Этот, консулов изгнавши, стал царем в конце концов[140].

Цезарь намеревался покинуть Рим и начать свой поход с целью завоевания мира в восемнадцатый день марта. Перед отъездом ему предстояло объявить, кто будет занимать высшие должности в последующие три года.

Вскоре список был опубликован. Марку Антонию предстояло быть консулом до конца года вместе с Долабеллой, затем их сменяли Гирций и Панса, а на третий год в должность вступали Децим Брут, которого я далее буду звать Децим, чтобы не путать с его родственником, и Луций Мунаций Планк. Сам Юний Брут должен был стать городским претором, а потом — наместником Македонии, Кассий — претором, а после этого — наместником Сирии, и так далее. В списке значились сотни имен, и он напоминал приказ о расположении войск перед битвой.

Увидев его, Цицерон покачал головой, изумленный такой неприкрытой наглостью.

— Юлий-бог, похоже, забыл то, чего Юлий-политик никогда не забыл бы: каждый раз, производя назначение на какую-нибудь должность, ты вызываешь у одного человека чувство благодарности, а у десятерых — обиду.

Накануне отъезда Цезаря Рим был полон сердитых и разочарованных сенаторов. Например, Кассия, уже оскорбленного тем, что ему не доверили возглавить борьбу с парфянами, разозлило еще и то, что менее опытному Бруту предстояло занять более важную преторскую должность, чем ему. Но больше всех негодовал Марк Антоний — из-за Долабеллы, своего будущего соконсула, — он так и не простил ему связь со своей женой и к тому же считал, что превосходит его во всем. Его ревность была такова, что он попытался воспользоваться своей властью авгура и запретить назначение Долабеллы ввиду дурных предзнаменований. Пятнадцатого числа, за три дня до отъезда Цезаря, сенаторы должны были собраться в портике Помпея, чтобы раз и навсегда уладить это дело. По слухам, диктатор потребовал также, чтобы они даровали ему царское звание.

Цицерон старался не появляться в сенате, будучи не в силах смотреть на происходящее там.

— Ты знаешь, что некоторые выскочки из Галлии и Испании, которых Цезарь назначил туда, даже не умеют говорить на латыни? — возмущался он, когда мы бывали наедине.

Он чувствовал себя старым и оторванным от событий. У него сдавало зрение, однако он решил присутствовать на идах — и не только присутствовать, но и в кои-то веки выступить, в интересах Долабеллы, с осуждением Марка Антония, который, по его мнению, становился очередным тираном. Он предложил мне сопровождать его, как в былые дни, «хотя бы ради одного — увидеть, что божественный Юлий сделал из нашей республики простых смертных».

Мы отправились в двух носилках спустя пару часов после рассвета. Был всенародный праздник. На этот же день, попозже, назначили гладиаторские бои, и улицы вокруг театра Помпея, где должны были состояться состязания, уже заполнились зрителями. Лепид — проницательный Цезарь счел, что помощник из него слишком слабый, и поэтому назначил его начальником конницы — разместил легион на Тибрском острове, готовясь отбыть в Испанию, где ему предстояло стать наместником. Многие из его людей хотели перед отплытием посмотреть на игры.

В портике отряд примерно из ста гладиаторов, принадлежавших Дециму Бруту, наместнику Новой Галлии, упражнялся в выпадах и замахах под голыми платанами. За гладиаторами наблюдали их владелец и толпа поклонников. В Галлии Децим был одним из самых блестящих центурионов диктатора, и говорили, что Цезарь обращается с ним почти как с сыном. Но этого человека не очень хорошо знали в городе, и я вряд ли когда-нибудь видел его. Коренастый и широкоплечий, он и сам мог бы быть гладиатором. Помню, я задался вопросом, зачем ему нужно столько пар бойцов для небольших игр.

За крытыми дорожками вершили суд и разбирали различные дела несколько преторов, в том числе Кассий и Юний Брут. Место было очень удобным — ближе к сенату, чем к форуму. Цицерон высунулся из носилок и попросил поставить их на солнце, чтобы мы могли насладиться весенним теплом. Носильщики так и сделали, и, пока Цицерон, откинувшись на подушках, читал свою речь от начала до конца, я наслаждался лучами, падавшими мне на лицо.

Спустя некоторое время я увидел из-под полуопущенных век, как через портик в зал сената несут золотой трон Цезаря. Я показал на него Цицерону, и тот свернул свиток с речью. Двое рабов помогли ему встать, и мы присоединились к толпе сенаторов, выстраивавшихся в очередь, чтобы войти внутрь. Думаю, их было не меньше трехсот. Когда-то я мог назвать по имени почти каждого члена высокого собрания, определить его трибу и семью, рассказать, что для него особенно важно. Но сенат, который я знал, был истреблен при Фарсале, Тапсе и Мунде.

Мы гуськом входили в зал. В отличие от старого, он был светлым и просторным, в современном вкусе, с проходом, выложенным черными и белыми мозаичными плитками. С каждой стороны от него стояли три широкие невысокие ступени, а на них, друг напротив друга, — скамьи. В дальнем конце, на возвышении, водрузили трон Цезаря, рядом со статуей Помпея, на голову которого чья-то злокозненная рука водрузила лавровый венок. Один из рабов Цезаря прыгал, пытаясь сбросить венок, но, к большому удовольствию наблюдавших за этим сенаторов, никак не мог дотянуться. В конце концов он принес табурет и взгромоздился на него, чтобы убрать оскорбительный символ, за что был награжден издевательскими рукоплесканиями. Цицерон покачал головой, возвел глаза к потолку при виде такого легкомыслия и отправился на поиски своего места. Я остался у двери вместе с остальными зрителями.

После этого прошло еще много времени — я бы сказал, не меньше часа. В конце концов четыре помощника Цезаря вернулись из портика, прошагали к трону, с трудом подняли его на плечи, так как он был из чистого золота, и снова вынесли наружу. По залу прокатился раздраженный стон. Многие сенаторы встали, чтобы размять ноги, а некоторые ушли.