Империй. Люструм. Диктатор

— По крайней мере, относительно последнего я с тобой согласен, — отозвался Брут. — Я не могу больше прятаться от людей. С каждым днем я все больше теряю их уважение. Но Азия? Нет, на самом деле мне нужно отправиться в Рим и начать делать то, что всегда делает городской претор в такое время года: устроить Аполлоновы игры и показаться римскому народу.

Его выразительное лицо было полно муки.

— Ты не можешь отправиться в Рим, — ответил Цицерон. — Это слишком опасно. Послушай, Брут, мы можем потерять почти любого из нас, но не тебя — твое имя и твоя слава объединяют вокруг тебя всех друзей свободы. Мой тебе совет: прими назначение, достойно веди общественную работу вдали от Италии, в безопасности, и ожидай благоприятных событий. Все меняется, а в государственных делах все меняется постоянно.

Тут появился Кассий, и Сервилия попросила Цицерона повторить только что сказанное. Но если Брута напасти превратили в благородного страдальца, то Кассия они привели в ярость, и он застучал кулаком по столу:

— Я не для того пережил бойню в Каррах и спасся в Сирии от парфян, чтобы стать сборщиком зерна в Сицилии! Это оскорбление!

— И что же ты будешь делать? — спросил Цицерон.

— Покину Италию. Взойду на корабль. Уеду в Грецию.

— В Греции, — заметил Цицерон, — скоро станет многолюдно, в Сицилии же безопасно, кроме того, ты исполнишь свой долг, как истинный сторонник наших учреждений, и, наконец, будешь ближе к Италии, чтобы воспользоваться благоприятными возможностями, когда они появятся. Ты должен быть нашим великим военачальником.

— Какого рода возможностями?

— Ну, например, Октавиан все еще может доставить Антонию всевозможные неприятности.

— Октавиан? Это одна из твоих шуточек! Куда больше вероятность того, что он набросится на нас и перестанет ссориться с Антонием.

— Вовсе нет… Я видел мальчика, когда тот был на Неаполитанском заливе, и он настроен по отношению к нам вовсе не так дурно, как ты думаешь. «Мне нужно мое наследство, а не месть» — вот его собственные слова. Он — настоящий враг Антония.

— Тогда Антоний его раздавит.

— Но сперва ему придется раздавить Децима, и вот тогда начнется война — когда Антоний попытается отобрать у него Ближнюю Галлию.

— Децим, — горько проговорил Кассий, — подвел нас больше всех. Подумайте только, что мы могли бы сделать с двумя его легионами, если бы он привел их в марте на юг! Но теперь уже поздно: македонские легионы Антония вдвое превосходят его числом.

Упоминание о Дециме Бруте будто прорвало плотину. Обвинения хлынули из уст всех сидевших за столом, особенно Фавония, по мнению которого Децим должен был предупредить всех, что он упомянут в завещании Цезаря:

— Это восстановило против нас людей больше всего остального!

Цицерон слушал, все сильнее расстраиваясь. Он вмешался и сказал, что нет смысла плакать над прошлыми ошибками, но не смог удержаться и добавил:

— Кроме того, если уж говорить об ошибках, не беспокойтесь о Дециме: семена наших нынешних затруднений были посеяны, когда вы не смогли созвать заседание сената, сплотить людей вокруг нашего дела и взять власть в республике.

— Нет, право слово, я никогда не слышала ничего подобного! — воскликнула Сервилия. — Чтобы не кто-нибудь, а ты обвинял других в недостатке решимости!

Цицерон бросил на нее сердитый взгляд и тут же замолчал. Щеки его горели — то ли от ярости, то ли от смущения. Вскоре встреча закончилась.

В моих записях указаны только два решения. Брут и Кассий скрепя сердце согласились хотя бы подумать о том, чтобы стать уполномоченными по зерну, но только после того, как Сервилия объявила в своей чрезвычайно самоуверенной манере, что постарается облечь решение сената в более лестные выражения. Кроме того, Брут нехотя согласился с тем, что поездка в Рим для него невозможна и преторские игры поневоле должны пройти в его отсутствие.

В остальном совещание завершилось полным провалом — больше ничего не постановили. Цицерон объяснил Аттику в письме, продиктованном по дороге домой, что теперь «каждый сам за себя»: «Корабль я нашел совсем разломанным или, лучше, разобранным: ничего по плану, ничего обдуманно, ничего последовательно. Поэтому, хотя я даже ранее не колебался, теперь еще меньше колеблюсь улететь отсюда»[145].

Жребий был брошен. Он отправится в Грецию.

Мне было уже под шестьдесят, и про себя я решил, что для меня пришло время оставить службу у Цицерона и провести остаток дней одному. Из наших разговоров я знал, что он не ожидает расставания со мной. Цицерон полагал, что мы станем вместе жить на вилле в Афинах и вместе писать философские труды, пока один из нас не умрет от старости. Но я не мог вынести очередного отъезда из Италии. Здоровье мое было слабым, и, как бы я ни любил Цицерона, я устал быть придатком его разума.

Меня ужасала необходимость сказать об этом, и я все откладывал и откладывал роковое признание. Цицерон предпринял своего рода прощальное путешествие по югу Италии, говоря «до свиданья» всем своим имениям и воскрешая старые воспоминания, пока в начале июля — или квинтилия, как все еще, в знак вызова, величал этот месяц, — мы наконец не добрались до Путеол. Осталась последняя вилла, которую он хотел посетить, — в Помпеях, у Неаполитанского залива, и он решил проделать оттуда морем первый этап своего путешествия: проплыть вдоль побережья до Сицилии, а после пересесть на торговый корабль в Сиракузах. Цицерон рассудил, что плыть из Брундизия слишком опасно, поскольку македонские легионы должны появиться со дня на день.

Для перевозки всех его книг, прочего имущества и домочадцев я нанял три десятивесельные лодки. Цицерон отвлекся от мыслей о путешествии, которого так страшился, пытаясь решить, за какое сочинение мы возьмемся во время плавания. Он работал над тремя трактатами одновременно, переходя от одного к другому, в зависимости от прочитанного за день или от настроения: «О дружбе», «Об обязанностях» и «О добродетели». Этими произведениями он завершил бы свой великий замысел: изложить греческую философию на латыни и превратить ее из набора отвлеченных утверждений в правила жизни, которыми можно руководствоваться.

— Любопытно, подвигнет ли это нас на сочинение собственной «Топики», вслед за Аристотелем? — спросил он меня. — Давай посмотрим правде в лицо: есть ли что полезнее в это смутное время, чем учить людей пользоваться диалектикой, дабы приводить веские доводы? Это может быть диалог, как «Беседы», — между тобой и мной. Как думаешь?

— Друг мой, — сказал я нерешительно, — если я могу тебя так называть… Я уже некоторое время хочу с тобой поговорить, но не знаю, как это сделать.

— Звучит зловеще! — нахмурился он. — Лучше продолжай. Ты снова заболел?

— Нет, но я должен сказать, что решил не сопровождать тебя в Грецию.

— А…

Цицерон стал смотреть на меня — пристально и, как мне показалось, очень долго. Его челюсть слегка двигалась, как часто бывало, когда он пытался найти нужное слово. В конце концов он спросил:

— И куда ты отправишься?

— В имение, которое ты так милостиво мне подарил.

Голос Цицерона стал очень тихим:

— Понятно. И когда ты хочешь это сделать?

— В любое удобное для тебя время.

— Чем скорее, тем лучше?

— Это не имеет значения.

— Завтра?

— Если желаешь, могу и завтра. Но в этом нет необходимости. Я не хочу причинять тебе неудобств.

— Значит, завтра.

И с этими словами Цицерон вернулся к чтению Аристотеля.

Поколебавшись, я задал еще один вопрос:

— Ничего, если я одолжу из конюшен молодого Эроса и маленькую повозку, чтобы перевезти свои пожитки?

Не поднимая глаз, Цицерон ответил:

— Конечно. Возьми все, что тебе нужно.

Я оставил его в покое. Вплоть до позднего вечера я складывал и связывал свои вещи, а затем выносил их во внутренний двор. Цицерон не появился к обеду, и на следующее утро о нем тоже не было ни слуху ни духу. Молодой Квинт, который надеялся получить должность при Бруте и оставался с нами, пока его дядя пытался заполучить нужные для него представительные письма, сказал, что Цицерон уехал спозаранку, желая посетить старый дом Лукулла на острове Несида. Он положил руку мне на плечо в знак утешения:

— Дядя попросил передать тебе — «до свидания».

— И больше ничего не сказал? Только «до свидания»?

— Ты же знаешь, каков он.

— Я знаю, каков он. Не будешь ли ты так добр сказать ему, что я вернусь через день-другой, чтобы как следует с ним попрощаться?

Я был подавлен, но настроен решительно, не собираясь отступать от задуманного.

Эрос отвез меня в имение. Это было недалеко, всего две или три мили, но расстояние показалось мне намного большим: я словно переехал из одного мира в другой.

Управляющий и его жена не ожидали увидеть меня так скоро, но, похоже, были рады моему приезду. Одного из рабов позвали из сарая, чтобы он отнес мою поклажу в дом. Коробки с моими книгами и записями отправились прямиком на верхний этаж, в комнату под стропилами, которую я еще во время первого посещения решил сделать своей библиотекой.

В комнате, закрытой ставнями, было прохладно. Как я и просил, тут соорудили полки — грубые и простые, но меня это не заботило, — и я сразу принялся развязывать вещи. В одном из писем Цицерона к Аттику есть замечательная строка, в которой он описывает свой переезд в дом и говорит: «Я привел мои книги в порядок, и мне кажется, что мое жилище получило разум»[146]. Именно это я и чувствовал, опустошая коробки. А потом, к моему удивлению, в одной из них обнаружился оригинал рукописи «О дружбе». Я озадаченно развернул его, думая, что захватил его по ошибке, но увидел, что Цицерон дрожащей рукой написал вверху отрывок из этого же трактата — о том, как важно иметь друзей. Мне стало ясно, что это его прощальный дар. «Если бы кто-нибудь поднялся на небеса и обозрел устройство вселенной и великолепие светил, то это изумительное зрелище его бы не очаровало; оно было бы гораздо приятнее ему, если бы нашелся человек, которому он мог бы рассказать об этом. Так природа не любит полного одиночества»[147].

Я выждал два дня, прежде чем вернуться на виллу в Путеолах, чтобы как следует попрощаться с Цицероном: мне нужно было убедиться, что моя решимость достаточно сильна и переубедить меня не удастся. Но управляющий сказал, что Цицерон уже отбыл в Помпеи, и я тут же вернулся в свое имение. С террасы открывался широкий вид на весь залив, и я часто стоял там, вглядываясь в необъятную голубизну, протянувшуюся от туманных очертаний Капрей до самого Мизенского мыса, и гадал, не плывет ли он на одном из множества судов.

Но постепенно меня затянула повседневная жизнь в имении. Близилось время сбора винограда и оливок, и, несмотря на свои поскрипывающие колени и нежные ладони человека, привычного к книгам, я надел тунику и соломенную шляпу с широкими полями и работал вместе с остальными, поднимаясь с рассветом и отправляясь в постель, когда день угасал, — слишком измотанный, чтобы думать о чем-либо. Мало-помалу прежняя жизнь начала выцветать в моей памяти, как узоры оставленного на солнце ковра. Во всяком случае, мне так казалось.