Империй. Люструм. Диктатор

У меня не было причин покидать свое имение, кроме одной: там не имелось ванны. Хорошая ванна — вот о чем я скучал больше всего, не считая бесед с Цицероном. Я не мог постоянно мыться в холодной воде из горного ручья и поручил построить купальню в одном из амбаров. Но это можно было сделать только после сбора урожая, поэтому каждые два или три дня я посещал одну из общественных бань, встречавшихся повсюду вдоль побережья. Я перепробовал много таких заведений — в самих Путеолах, в Бавлах и в Байях — и наконец решил, что баня в Байях лучше прочих благодаря горячим сернистым источникам, которыми славилась округа. Туда устремлялись приличные люди, включая вольноотпущенников-сенаторов с близлежащих вилл, — я был знаком с некоторыми из них. Сам того не желая, я начал выслушивать последние римские сплетни.

Выяснилось, что игры Брута прошли успешно: средств на них не пожалели, хотя сам претор не присутствовал. По такому случаю Брут собрал сотни диких зверей и, отчаянно нуждаясь в одобрении народа, отдал приказ, чтобы всех до последнего зверей забрали для сражений и охот. Были также выступления музыкантов и театральные представления. Среди прочего, поставили «Терея», трагедию Акция[148], полную упоминаний о преступлениях тиранов: очевидно, ее встретили понимающими рукоплесканиями.

Но, к несчастью для Брута, его игры, хоть и дорогостоящие, быстро затмило еще более пышное представление, которое Октавиан дал сразу после них в честь Цезаря. То было время знаменитой кометы, хвостатой звезды, ежедневно появлявшейся за час до полудня, — мы видели ее даже в сверкающих солнечных небесах Кампании, — и Октавиан объявил, что это сам Цезарь, возносящийся на небеса. Мне сказали, что это произвело огромное впечатление на ветеранов Цезаря; известность и популярность юного Октавиана начали стремительно взмывать вверх вместе с кометой.

Спустя некоторое время, в послеполуденный час, я лежал в бане — в горячем бассейне на террасе, выходившей на море. Туда пришло еще несколько человек, и вскоре я понял по их разговорам, что они — служители Кальпурния Пизона. В Геркулануме, милях в двадцати оттуда, у Пизона был настоящий дворец, и, полагаю, эти люди, выехавшие из Рима, решили сделать остановку на ночь и добраться до поместья своего хозяина на следующий день. Я не подслушивал нарочно, но глаза мои были закрыты, и они могли подумать, что я сплю. Как бы то ни было, из обрывков их беседы быстро сложилась потрясающая новость: Пизон, отец вдовы Цезаря, напал на Антония в сенате, обвинив его в воровстве, подлоге и измене, а также в том, что он готовит новую диктатуру и ведет народ ко второй гражданской войне.

— Да, больше ни у кого в Риме не хватает храбрости сказать такое теперь, когда наши так называемые освободители или прячутся, или бежали в чужие страны, — проговорил один из купальщиков. Я внезапной испытал острую боль, подумав о Цицероне: ему очень не понравилось бы, что поборником свободы теперь считают не его, а Пизона.

Я подождал, пока они не уйдут, прежде чем выбраться из бассейна. Помню, что, размышляя об услышанном, я подумал: надо бы послать весточку Цицерону. Я уже двинулся туда, где в тени стояли столы, и тут появилась женщина, несшая стопку свежевыстиранных полотенец. Не скажу, что я сразу ее узнал — прошло почти пятнадцать лет с тех пор, как мы виделись, — но, сделав несколько шагов мимо, я остановился и оглянулся. Она поступила так же. И я узнал ее! Это была та самая рабыня, Агата, которую я выкупил, прежде чем отправиться в изгнание с Цицероном.

Это история Цицерона, а не моя, и уж точно не история Агаты. Тем не менее наши три жизни переплелись, и, прежде чем вновь вернуться к нити своего повествования, я немного расскажу об Агате. Полагаю, она этого заслуживает.

Я познакомился с ней, когда она, семнадцатилетняя, была рабыней Лукулла и прислуживала в банях его громадной мизенской виллы. Солдаты Лукулла захватили ее в Греции вместе с родителями, уже покойными во время нашего с ней знакомства, и привезли в Италию наряду с прочими пленными. Красота и нежность девушки, тяжелое положение, в котором она оказалась, тронули меня. Затем я видел ее в Риме — в числе шести домашних рабов, вызванных как свидетели на суд над Публием Клодием: им предстояло подтвердить слова Лукулла о том, что Клодий, его бывший шурин, совершил в Мизене кровосмешение и измену, вступив в близость с бывшей женой Лукулла. После этого я мельком видел Агату еще раз, когда Цицерон посетил Лукулла перед своим изгнанием. Тогда мне показалось, что она сломлена духом и полумертва. У меня имелись небольшие сбережения, и в ту ночь, когда мы бежали из Рима, я отдал их Аттику, чтобы он мог от моего имени выкупить Агату у хозяина и дать ей свободу. Много лет я высматривал ее в Риме, но так ни разу и не увидел.

Ей было тридцать шесть, и для меня она была все еще красива, хотя по морщинам на лице и худым рукам я понял, что ей все еще приходится выполнять тяжелую работу. Казалось, Агата смутилась; тыльной стороной руки она то и дело отбрасывала назад выбившиеся пряди начинающих седеть волос. После неуклюжих приветствий наступило неловкое молчание, и вдруг я услышал свой голос:

— Прости, что отрываю тебя от работы, — у тебя будут неприятности с хозяином бани.

— Никаких неприятностей не будет, — ответила моя давняя знакомая, впервые рассмеявшись. — Хозяйка — я.

После этого мы заговорили более непринужденно. Она рассказала, что, получив свободу, пыталась найти меня, но, конечно, к тому времени я уже был в Фессалонике. В конце концов Агата вернулась на побережье Неаполитанского залива: эти края она знала лучше других и они напоминали ей Грецию. Благодаря службе в доме Лукулла она легко получила место управляющей в горячих банях. Спустя десять лет богатые торговцы из Путеол устроили ее в это заведение, которое теперь принадлежало ей.

— Но все это благодаря тебе, — сказала Агата. — Как я могу отблагодарить тебя за твою доброту?

«Веди добродетельную жизнь, — всегда говорил Цицерон, — пойми, что в добродетели и заключается счастье».

Сидя рядом с Агатой на скамье под палящим солнцем, я чувствовал, что по меньшей мере это положение его философии доказано.

Мое пребывание в имении продлилось сорок дней.

Сорок первый был кануном праздника Вулкана. Вечером я трудился в винограднике; один из рабов окликнул меня и показал на тропу. По колеям, подпрыгивая, двигалась повозка в сопровождении двадцати верховых. Все они поднимали столько пыли в летнем солнечном свете, что казалось, будто повозка плывет по золотистым облакам. Она остановилась рядом с домом, и из нее вылез Цицерон.

Думаю, в глубине души я всегда знал, что он будет меня искать. Судьба не давала мне сбежать от бывшего хозяина.

Я пошел к нему, сдернув с головы соломенную шляпу и поклявшись про себя, что он ни под каким предлогом не уговорит меня вернуться в Рим. Я шептал себе под нос:

— Я не буду слушать… Я не буду слушать… Я не буду слушать…

Когда Цицерон повернулся ко мне, чтобы поздороваться, я сразу понял по мерному покачиванию его плеч, что он в великолепном настроении. От недавнего уныния не осталось и следа. При виде меня он подбоченился и расхохотался:

— Я оставил тебя одного на месяц — и посмотри, что случилось! Ты превратился в призрак Катона-старшего!

Я позаботился о том, чтобы спутникам Цицерона дали подкрепиться. Мы с ним тем временем прошли на затененную террасу и выпили прошлогоднего вина, которое он нашел весьма недурным.

— Какой вид! — воскликнул он. — Какое место для жизни на закате дней! Собственное вино, собственные оливки…

— Да, — осторожно ответил я, — меня оно полностью устраивает. Я отсюда ни ногой. А что замышляешь ты? Что произошло в Греции?

— А-а… Я добрался до Сицилии, а потом подул южный ветер и пригнал нас обратно в гавань. Тут я задумался — не хотят ли боги сказать мне кое-что? Пока мы торчали в Регии, ожидая улучшения погоды, я услышал о поразительном выступлении Пизона против Антония. Ты, должно быть, слышал об этом даже здесь. Затем пришли письма от Кассия и Брута, в которых говорилось, что Антоний явно начинает сдавать: обоим наконец предложили провинции, и он написал им, что вскоре надеется видеть их в Риме. Антоний созвал сенат на первое сентября, и Брут разослал письма всем бывшим консулам и преторам, прося их прибыть. Тогда я сказал себе: неужели я и вправду собираюсь убежать от всех этих событий, когда все еще остается возможность что-то сделать? Неужели я войду в историю как трус? И знаешь, Тирон, показалось, будто густой туман, окутывавший меня месяцами, внезапно исчез, и я совершенно ясно разглядел свой долг. Я развернулся и поплыл обратно. Оказалось, что Брут в Велии и готов поднять парус. Он чуть ли не встал на колени, чтобы меня поблагодарить. Ему отдали Крит, а Кассий получил Кирену.

Я не удержался от замечания, что эти провинции едва ли можно назвать достаточным возмещением за Македонию и Сирию, выпавшие им по жребию.

— Конечно же нет, — ответил Цицерон, — поэтому они решили не обращать внимания на Антония и его незаконные указы и отправиться прямиком в те провинции, которые с самого начала предназначались им. В конце концов, у Брута есть приверженцы в Македонии, а Кассия восславляли в Сирии. Они поднимут легионы и станут сражаться за республику против узурпатора. Нас окрылил совершенно новый дух — величественное, белоснежное пламя.

— Ты отправляешься в Рим?

— Да, на заседание сената, которое состоится через девять дней.

— Тогда, сдается, из всех троих тебе досталось самое опасное задание.

Цицерон отмахнулся:

— И что со мной случится в худшем случае? Я умру. Очень хорошо: мне за шестьдесят, мое время прошло. По крайней мере, это будет хорошая смерть, а именно она, как ты знаешь, должна увенчать хорошую жизнь. — Он вдруг подался вперед и спросил: — Как по-твоему, я выгляжу счастливым?

— Да, — признал я.

— Это потому, что, застряв в Регии, я понял: мне удалось побороть страх смерти! Философия — наша с тобой совместная работа — сделала это для меня. О, я знаю, что вы с Аттиком мне не поверите! Вы станете думать, что в душе я все так же робок. Но я говорю правду.

— Видимо, ты ожидаешь, что я поеду с тобой?

— Нет, вовсе нет — напротив! У тебя есть имение и твои литературные занятия. Я не хочу, чтобы ты и дальше рисковал собой. Но наше предыдущее расставание было неподобающим, и я не мог проехать мимо твоих ворот, не исправив этого. — Цицерон встал и широко раскинул руки. — До свидания, старый друг! Мою благодарность не выразить словами. Надеюсь, мы снова встретимся.

Он прижал меня к себе так крепко и так надолго, что я почувствовал сильное и ровное биение его сердца, а потом отодвинулся и, помахав на прощание рукой, пошел к своей повозке и своим телохранителям.

Я смотрел, как он уходит, наблюдал за такими знакомыми жестами: вот он расправил плечи, поправил складки туники, непроизвольно протянул руку, чтобы ему помогли сесть в повозку… Я поглядел по сторонам, на свой виноград и оливковые деревья, на своих коз, овец и цыплят, на свою каменную стену… Внезапно все это показалось мне маленьким миром — совсем маленьким.