Империй. Люструм. Диктатор

Но тот покачал головой:

— Боюсь, я отдал свою верность другим — тем, кто сразил твоего приемного отца. Но если когда-нибудь появится возможность твоего примирения с ними… Тогда, в интересах государства, я сделаю все, чтобы тебе помочь.

— Я не возражаю против примирения. Мне нужно мое наследство, а не месть.

— Могу я передать им твои слова?

— Конечно. Для того я их и сказал. До свиданья. Я напишу тебе.

Они пожали друг другу руки, и Октавиан шагнул на дорогу. Был весенний вечер, еще не совсем стемнело, и дождь прекратился, но в воздухе все еще чувствовалась влага. К моему удивлению, на другой стороне дороги, в голубом полумраке, молча стояли солдаты — больше сотни. Увидев Октавиана, они учинили тот самый грохот, который я слышал на похоронах Цезаря, колотя мечами по щитам в знак приветствия: оказалось, это ветераны диктатора, участвовавшие в галльских войнах и поселившиеся неподалеку, на кампанских землях. Октавиан подошел к ним вместе с Агриппой, чтобы поговорить. Цицерон понаблюдал за этим, а затем скрылся в доме, чтобы его не заметили.

Когда дверь была заперта, я спросил Цицерона:

— Зачем ты убеждал его отправиться в Рим? Уж наверняка последнее, чего ты хочешь, — это поддержать еще одного Цезаря.

— Отправившись в Рим, он доставит неприятности Антонию. Он раздробит его партию.

— А если его предприятие увенчается успехом?

— Не увенчается. Октавиан — милый мальчик, и я надеюсь, что он выживет, но это не Цезарь — ты только посмотри на него!

Тем не менее будущность Октавиана занимала Цицерона достаточно сильно, чтобы отложить отъезд в Афины. Он стал подумывать, не явиться ли на первоиюньское заседание сената, созванное Антонием. Но когда, ближе к концу мая, мы появились в Тускуле, все советовали Цицерону не ездить туда. Варрон прислал письмо, предупреждая, что Цицерона убьют. Гирций согласился с этим, сказав:

— Даже я не еду, а ведь никто никогда не обвинял меня в неверности Цезарю. Но на улицах слишком много старых солдат, быстро выхватывающих мечи, — вспомните, что случилось с Цинной.

Тем временем Октавиан прибыл в город целым и невредимым и прислал Цицерону письмо:

Гай Юлий Цезарь Октавиан шлет привет Марку Туллию Цицерону!

Я хочу, чтобы ты знал: вчера Антоний наконец согласился повидаться со мною в своем доме — том, который прежде был домом Помпея. Он заставил меня прождать больше часа — глупый образ действий, который, по-моему, показывает скорее его слабость, чем мою. Для начала я поблагодарил его за то, что он присмотрел ради меня за собственностью моего приемного отца, и предложил забрать любые безделушки, какие он пожелает взять на память, но попросил немедленно передать мне остальное. Я сказал, что мне нужны деньги, чтобы безотлагательно совершить выплаты тремстам тысячам граждан, согласно завещанию отца, и попросил, чтобы остаток моих расходов был покрыт ссудой из казны. Еще я рассказал о намерении выставить свою кандидатуру на свободное место трибуна и попросил предъявить различные указы, которые, как заявляет Антоний, были обнаружены среди свитков отца.

Он ответил с великим негодованием, что Цезарь не был царем и не завещал мне власть над государством, поэтому он не обязан отчитываться передо мной в своих публичных действиях. Что касается денег, то трофеи отца, по его словам, были вовсе не так велики и он оставил казну пустой, так что взять оттуда нечего. Относительно же трибуната, мое выдвижение незаконно, и об этом не может быть и речи.

Он думает, что, раз я молод, меня можно запугать. Он ошибается. Мы расстались враждебно. Однако народ и солдаты моего отца оказали мне настолько же теплый прием, насколько холодный я встретил у Антония.

Цицерон восхитился тем, что между Антонием и Октавианом возникла вражда, и показал письмо нескольким своим знакомым:

— Видите, как львенок дергает старого льва за хвост?

Он попросил меня отправиться ради него к первому июня в Рим и сообщить, что произойдет на заседании сената.

Как все и предупреждали, я нашел Рим полным солдат, по большей части ветеранов Цезаря, которых Антоний призвал в город, чтобы те стали его личным войском. Они стояли кучками на углах улиц, угрюмые, голодные, и запугивали всех, кто казался им богатым. Как следствие, в сенате собралось очень мало людей и не нашлось ни одного храбреца, способного оспорить самое дерзкое предложение Антония: он сказал, что у Децима следует отобрать наместничество над Ближней Галлией, а ему, Антонию, необходимо отдать обе галльские провинции, вкупе с начальствованием над тамошними легионами, на следующие пять лет — именно то сосредоточение власти в одних руках, которое проложило Цезарю путь к диктаторству.

Как будто этого было недостаточно, Антоний объявил, что вызвал домой три легиона из Македонии, которые Цезарь намеревался использовать против парфян, и опять-таки поставил их под свое начало. Долабелла, против ожидания, не возражал, потому что должен был получить Сирию, тоже на пять лет, а от Лепида откупились, отдав ему должность верховного понтифика, прежде занятую Цезарем.

А под конец, поскольку все эти назначения оставили Брута и Кассия без провинций, которых те ожидали, Антоний сделал их уполномоченными по зерну (обязанность, некогда исполнявшаяся Помпеем): одного — в Азии, другого — в Сицилии. При этом они вообще не должны были обладать властью. Это было настоящим унижением. Вот что вышло из пресловутого примирения.

Сенат в половинном составе утвердил законы, и Антоний на следующий день отнес их на форум, чтобы получить одобрение народа. Погода по-прежнему стояла суровая, а в середине голосования даже разразилась гроза — предзнаменование настолько ужасное, что собрание должны были тут же распустить. Но Антоний был авгуром и заявил, что не видел никаких молний, после чего постановил, что голосование должно продолжаться, и к наступлению сумерек получил все, что хотел.

Октавиана нигде не было видно.

Когда я повернулся, чтобы покинуть собрание, то увидел, что Фульвия наблюдает за происходящим из носилок. Она вымокла под дождем, но как будто не обращала на это внимания, захваченная торжеством своего мужа. Я мысленно напомнил себе, что надо предупредить Цицерона: женщина, которая до сих пор была для него лишь помехой, стала опасным врагом.

На следующее утро я пошел повидаться с Долабеллой. Он отвел меня в детскую и показал внука Цицерона, малыша Лентула, который только что научился делать несколько нетвердых шагов. Прошло уже больше пятнадцати месяцев со смерти Туллии, однако Долабелла все еще не отдал ее приданое. По просьбе Цицерона я заговорил об этом («Сделай это вежливо, имей в виду: я не могу его оттолкнуть», — напутствовал меня он). Но Долабелла тут же прервал меня:

— Боюсь, об этом не может быть и речи. Взамен ты можешь вручить ему это — свидетельство о полном и окончательном расчете, которое стоит куда дороже денег.

И он бросил через стол внушительный свиток с черными ленточками и красной печатью.

— Я назначаю его своим легатом в Сирии, — добавил Долабелла. — Скажи ему, пусть не беспокоится — он ничего не должен делать. Но это означает, что он может покинуть страну с почетом, и обеспечивает ему неприкосновенность в течение следующих пяти лет. Передай ему мой совет: он должен убраться как можно скорее. Дела с каждым днем идут все хуже и хуже, и мы не можем отвечать за его безопасность.

С тем я и вернулся в Тускул и пересказал все Цицерону, который сидел в саду, рядом с могилой Туллии. Он внимательно изучил свиток, дававший ему легатство.

— Итак, этот кусочек папируса стоил мне миллион сестерциев? Он и вправду воображает, что, если я помашу им перед лицом неграмотного полупьяного легионера, тот не станет втыкать меч мне в горло?

Цицерон уже слышал о случившемся в сенате и на народном собрании, но захотел, чтобы я прочел свои записи прозвучавших там речей. Когда я закончил, он спросил:

— Значит, противодействия не было?

— Никакого.

— А ты где-нибудь видел Октавиана?

— Нет.

— Нет… Конечно нет… Да и с чего бы тебе его видеть? У Антония есть деньги, легионы и консульство, а у Октавиана нет ничего, кроме заимствованного имени. Что же касается нас, мы даже не осмеливаемся показаться в Риме… — Он в отчаянии ссутулился, прислонившись к стене. — Я скажу тебе кое-что, Тирон, только это между нами: я начинаю желать, чтобы мартовские иды никогда не случались.

В седьмой день июня Брут с Кассием должны были держать семейный совет в Анции, чтобы решить, как быть дальше. Цицерона пригласили присутствовать, и он попросил меня сопровождать его.

Мы вышли рано, спустились с холмов, едва встало солнце, и по болотистой земле направились к побережью. Поднимался туман. Я помню кваканье лягушек-быков и крики чаек. Цицерон же почти ничего не говорил. Перед самым полуднем мы добрались до виллы Брута. Это был прекрасный старый дом, стоявший на самом берегу; ступени, вырезанные в скале, вели вниз, к морю. Ворота охранял сильный караул из гладиаторов, их сотоварищи ходили дозором по окрестностям, и еще несколько отрядов виднелось на берегу, — думаю, всего там было около сотни вооруженных людей.

Брут вместе с остальными ожидал в крытой галерее, полной греческих статуй. Он выглядел утомленным, беспокойное притопывание бросалось в глаза сильнее, чем когда-либо. Он рассказал, что уже два месяца не выходит из дома, — это было удивительно, учитывая, что он являлся городским претором и ему запрещалось находиться вне Рима больше десяти дней в году. Во главе стола сидела его мать, Сервилия, на совете также присутствовали Порция, жена Брута, и его сестра Терция — супруга Кассия. Наконец, там был Марк Фавоний, бывший претор, известный под прозвищем Обезьяна Катона из-за близости к дяде Брута. Терция объявила, что Кассий скоро прибудет.

Цицерон предложил, чтобы я заполнил время ожидания подробным отчетом о недавних прениях в сенате и на народном собрании, после чего Сервилия, до того не обращавшая на меня внимания, перевела на меня свой свирепый взгляд и сказала:

— О, так это твой знаменитый соглядатай?

Она была Цезарем в женском платье — самое подходящее для нее сравнение: быстро соображающая, красивая, надменная, твердая как скала. От диктатора она получила щедрые дары, включая поместья, отобранные у врагов, и множество драгоценностей, захваченных им во время завоевательных походов; но когда сын Сервилии подготовил его убийство и ей доставили весть об этом, ее глаза остались сухими, как драгоценные камни, врученные бывшим возлюбленным. И в этом она тоже была похожа на Цезаря. Она внушала Цицерону легкий благоговейный трепет.

Запинаясь, я кое-как прочел свою скоропись, все время сознавая, что Сервилия пристально смотрит на меня. Под конец она сказала с превеликим отвращением:

— Уполномоченный по сбору зерна в Азии! И ради этого убили Цезаря — чтобы мой сын мог стать торговцем зерном?

— И все равно я думаю, что он должен принять это назначение, — сказал Цицерон. — Это лучше, чем ничего, и уж определенно лучше дальнейшего пребывания здесь.