Империй. Люструм. Диктатор

Когда Пизон закончил, Цицерон даже не потрудился встать. Он сидел, опустив голову на грудь и сердито глядя в пол. Следующий оратор, Публий Сервилий Ватия Исаврик, также был предполагаемым союзником: он выдал множество общих мест и резко высказался об Антонии, но еще резче — об Октавиане. Через свою жену он был родственником Брута и Кассия и заговорил о том, что было на уме у многих:

— С тех пор как Октавиан появился в Италии, он произносил самые свирепые речи, в которых клялся отомстить за своего так называемого отца, предав его убийц суду. Эти речи угрожают безопасности известнейших людей в государстве. С ними советовались насчет почестей, которые предлагают оказать приемному сыну Цезаря? Кто может поручиться, что, если мы сделаем этого честолюбивого и незрелого юнца «мечом и щитом сената», как предлагает благородный Цицерон, он не обрушит свой меч на нас?

Эти пять выступлений, сделанных после торжественного открытия, заняли весь короткий январский день, и Цицерон вернулся домой, так и не произнеся подготовленной им речи.

— Мир! — Он словно выплюнул это слово. В прошлом Цицерон всегда стоял за мир, но теперь это было не так. Он негодующе выставил подбородок, горько жалуясь на консулов: — Эти двое… что за бесхребетные посредственности! Сколько часов я провел, втолковывая им, как нужно выступать… И зачем? Уж лучше бы меня наняли, чтобы я научил их здраво мыслить!

Что же касается Калена, Пизона и Исаврика, то они, по мнению Цицерона, были «пустоголовыми миротворцами», «трусливыми сердцами», «уродцами республики» и еще много кем, — спустя некоторое время я перестал записывать его оскорбления.

Выпустив пар, Цицерон удалился в комнату для занятий, где переписал свою речь, и на следующее утро отбыл, чтобы присутствовать при продолжении прений, наподобие военного корабля в полном боевом порядке.

С самого начала заседания он стоял, показывая, что ожидает вызова и ответ «нет» его не устроит. Видя это, сторонники Цицерона начали выкрикивать его имя. Пансе оставалось лишь дать понять знаками, что Цицерон может выступить.

— Ничто и никогда, граждане, — начал Цицерон, — не казалось мне столь запоздалым, как наступление этого нового года и вместе с ним — это заседание сената. Мы ждали… Но те, кто ведет войну против республики, не ждали. Марк Антоний желает мира? Тогда пусть сложит оружие. Пусть попросит мира. Пусть умоляет нас о пощаде. Но отправить посланцев к человеку, которому вы тринадцать дней назад вынесли самый суровый и жестокий приговор, — если я могу говорить откровенно, то это безумие!

Один за другим Цицерон разбивал доводы своих противников; его слова казались камнями, выпускаемыми из могучей баллисты. Антоний, сказал он, не имеет права быть наместником Ближней Галлии: он протолкнул свой закон на собрании, состоявшемся в грозу и не имеющем законной силы. Он — подделыватель указов. Он — вор. Он — предатель. Отдать Антонию Дальнюю Галлию — значит дать ему доступ к «движущей силе войны — неисчерпаемым деньгам». Нелепая мысль!

— И к такому человеку, всеблагие небеса, мы с радостью отправляем посланников? Он никогда не подчинится ничьим посланникам! Мне известно, насколько он безумен и высокомерен. Но время между тем будет потеряно. Приготовления к войне будут вестись не спеша — они уже затянулись из-за медлительности и проволочек. Если бы мы действовали быстрее, сейчас нам вообще не пришлось бы воевать. Любое зло легко сокрушить при рождении, но, если дать ему укорениться, оно непременно наберет силу. Поэтому я предлагаю, граждане, не отправлять посланников. Я говорю, что вместо этого следует объявить чрезвычайное положение, закрыть суды, надеть военную одежду, начать набор солдат, отменив любые поблажки во всем Риме и всей Италии, и объявить Антония врагом отечества…

Окончание потонуло в громе внезапных рукоплесканий и топанье ног, но Цицерон продолжал говорить сквозь шум:

— Если мы сделаем все это, он почувствует, что начал войну против государства. Почувствует силу и мощь единого сената. Он говорит, что это война партий. Каких партий? Войну развязали не какие-то партии, а он один! А теперь я перехожу к Гаю Цезарю, к которому мой друг Исаврик относится так насмешливо и подозрительно. Не живи этот юноша на земле, кто из нас смог бы сейчас жить? Какой бог даровал римскому народу этого посланного небесами мальчика? Его защита разрушила тиранию Антония. Поэтому позвольте вручить Цезарю необходимую власть, без которой невозможно управлять военными делами, набирать войско, вести войну. Позвольте ему быть пропретором со всей возможной полнотой власти. Он — наша надежда на свободу. Я знаю этого юношу. Для него нет ничего дороже республики, нет ничего важнее вашей власти, нет ничего более желанного, чем мнение достойных людей, нет ничего милее подлинной славы. Я даже рискну дать вам слово, граждане, — вам и римскому народу: я обещаю, ручаюсь, торжественно заверяю, что Гай Цезарь всегда будет таким же гражданином, как сегодня! Именно о таком гражданине мы бы сейчас всеми силами молились и такого желали бы иметь.

Его речь и в особенности его ручательство изменили все. Полагаю, можно сказать — редкая похвала для речи! — что, если бы Цицерон не произнес свою пятую филиппику, история пошла бы по-другому, потому что мнения в сенате разделились почти поровну и, пока он не заговорил, перевес был на стороне Антония. Его слова положили конец этому, и сенаторы стали отдавать голоса в пользу войны. Цицерон мог бы победить по каждому вопросу, вынесенному на голосование, если бы трибун по имени Сальвий не воспользовался своим правом вето, отсрочив дебаты до четвертого дня и дав жене Антония, Фульвии, возможность появиться у дверей храма и умолять о снисходительности. Ее сопровождали маленький сын — тот, которого посылали на Капитолий как заложника, — и Юлия, пожилая мать Антония, двоюродная сестра Юлия Цезаря, которой восхищались из-за ее благородного поведения. Все были одеты в черное и выступили до крайности трогательно: представители трех поколений, идущие по залу сената с умоляюще стиснутыми руками. Каждый сенатор сознавал, что, если Марка Антония назовут врагом общества, все его имущество будет изъято, а его близких вышвырнут на улицу.

— Избавьте нас от этого унижения, — выкрикнула Фульвия, — умоляем!

Антония не удалось объявить врагом отечества. Зато сенаторы постановили отправить посланников, чтобы в последний раз предложить ему мир. Однако все остальное было решено так, как предлагал Цицерон: войско Октавиана узаконили и объединили с легионами Децима под штандартом сената, самого Октавиана сделали сенатором, несмотря на его юность, и наградили также пропреторством с империем, а на будущее возраст, требуемый для консулов, снизили на десять лет (но и при этом Октавиан мог быть избран лишь через тринадцать лет). Верность Планка и Лепида купили, утвердив первого консулом на следующий год и удостоив второго позолоченной конной статуи на ростре. Было также приказано немедленно начать набор новых солдат и ускорить военные приготовления в Риме и по всей Италии.

И вновь трибуны попросили Цицерона, а не консулов передать решения сената тысячам собравшихся на форуме. Когда он сказал, что к Антонию будут отправлены посланники, раздался всеобщий стон. Цицерон воздел обе руки, успокаивая их:

— Полагаю, римляне, вы отвергаете эти меры так же, как и я, и не без оснований. Но я призываю вас к терпению. Я сделаю перед вами сейчас то, что сделал раньше в сенате. Я предсказываю, что Марк Антоний не подчинится посланникам, станет опустошать плодородные земли, начнет осаждать Мутину и наберет еще солдат. Я не боюсь, что, узнав о сказанном мной, он изменит свой замысел и пообещает повиноваться сенату, чтобы опровергнуть мои слова, — для этого он зашел слишком далеко. Мы потеряем драгоценное время, но не бойтесь: в конце концов мы одержим победу. Другие народы могут сносить рабство, но драгоценнейшее достояние римского народа — свобода.

Посланники, призванные добиться мира, отправились в путь с форума на следующий день, и Цицерон нехотя пошел пожелать им доброго пути. Для переговоров выбрали трех бывших консулов: Луция Пизона, который сам предложил их и не мог отказаться, Марка Филиппа, отчима Октавиана, чье участие Цицерон назвал «отвратительным и постыдным», и Сервия Сульпиция, старого друга Цицерона, настолько слабого здоровьем, что Цицерон умолял его передумать:

— Придется проделать двести пятьдесят миль посреди зимы, вокруг будут снега, волки и разбойники, а единственное удовольствие в конце пути — оказаться в военном лагере! Мой дорогой Сервий, молю тебя: сошлись на свою болезнь, и пусть они найдут кого-нибудь другого!

— Ты забываешь, что при Фарсале я был рядом с Помпеем, — возразил тот. — Я стоял и наблюдал, как истребляют лучших людей государства. Я сослужу свою последнюю службу республике, попытавшись не допустить, чтобы это случилось снова.

— Твои порывы, как всегда, благородны, но ты не смотришь на вещи здраво. Антоний рассмеется вам в лицо. Все, чего ты добьешься своими страданиями, — поможешь затянуть войну.

Сервий грустно посмотрел на Цицерона:

— Что сделалось с моим старым другом, который ненавидел военное дело и любил книги? Я порядком скучаю по нему. И явно предпочитаю его подстрекателю, который разжигает у толпы жажду крови.

С этими словами он неуклюже забрался в свои носилки и вместе с другими начал долгое путешествие.

Пока римляне ожидали вестей от посланников, подготовка к войне замедлилась и шла кое-как, о чем и предупреждал Цицерон. Хотя по всей Италии набирали солдат для новых легионов, теперь, когда непосредственная угроза вроде бы миновала, не было особого смысла спешить. Между тем сенат мог рассчитывать только на два легиона, которые встали лагерем рядом с Римом и заявили, что стоят за Октавиана, — Марсов и Четвертый. С разрешения Октавиана оба отправились на север под началом одного из консулов — вызволять Децима.

В соответствии с законом, военачальника выбирали по жребию, который — жестокая насмешка! — выпал больному Гирцию. Глядя, как тот, облаченный в красный плащ, похожий на призрак, с трудом поднимается по ступеням Капитолия, чтобы принести в жертву Юпитеру белого быка, а затем уехать на войну, Цицерон исполнился дурных предчувствий.

Прошел почти месяц, прежде чем городской глашатай возвестил, что посланники возвращаются, приближаясь к Риму. Панса созвал сенат, чтобы в тот же день выслушать их доклад. Только двое из них вошли в храм — Кальпурний Пизон и Марк Филипп. Пизон встал и мрачно объявил, что доблестный Сервий не успел добраться до стана Антония, скончавшись от изнеможения. Поскольку до Рима было далеко, а зимнее путешествие — дело долгое, пришлось сжечь его тело на месте, вместо того чтобы доставить домой.

— Должен сказать, граждане, мы обнаружили, что Антоний окружил Мутину множеством мощных осадных орудий и все то время, что мы провели в его лагере, забрасывал город снарядами, — сказал затем Кальпурний. — Он не позволил нам пройти через его порядки и поговорить с Децимом. Что же касается условий, которые нас уполномочили предложить, то он отверг их и выдвинул свои.