Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной»

***

Начальным звеном в эвристическом процессе, приводящем Левина к дерзанию сопрячь теорию и практику аграрного эксперимента, выступает его знакомство с фермерским хозяйством, крупным хутором старого мужика, у которого он кормит лошадей на полпути к Свияжскому в «дальний уезд», куда «не было ни железной, ни почтовой дороги» (306/3:24–25). Позднее, в главах о дворянских выборах, уезд Свияжского оказывается входящим в губернию с вымышленным названием Кашинская, где у Левина тоже есть какое-то маленькое поместье, в то время как Покровское числится в соседней губернии (541/6:25; 546/6:27); к слову, в Кашинской же губернии находится и Воздвиженское Вронского, по пути куда из Покровского Долли делает остановку у того же «богатого мужика-хозяина» (509/6:16). Вообще, по ряду примет, разбросанных там и сям в романе, ясно, что в проекции на невымышленную действительность 1870‐х имения Левина «должны» располагаться в одной из обильных дворянскими усадьбами местностей южной Великороссии[1167]. Автобиографичность героя (которую, впрочем, не стоит преувеличивать и в деталях его социального профиля) первой приводит на ум Тульщину, отождествляя Покровское с Ясной Поляной, но именно топография сельских глав Части 3 указывает также на Орловскую губернию, чья западная закраина — лесистая Брянщина, частью относившаяся тогда к Черниговской губернии, — особенно подходит под описание этой поездки Левина. Из известных по литературным репрезентациям дворянских усадеб там, в брянско-северских лесах, находился, например, Красный Рог А. К. Толстого.

Отдаленность и периферийность уезда, по дороге куда Левин наблюдает процветающее мужицкое хозяйство, — черточка едва ли случайная. Перед ним — с поправкой на плебейское происхождение старика — материализуется будущность его недавнего мечтания о слиянии с труженическим миром: «Оставить Покровское? Купить землю? Приписаться в общество? Жениться на крестьянке?» (263/3:12), — тем более что в черновой версии процитированного пассажа тип чаемого Левиным в своей новой жизни семейного хозяйства назван конкретно: «Заведу хутор и буду жить, работать»[1168]. В интертекстуальной перспективе этот богатый старик, чей хутор вполне сопоставим с той же Степановкой Фета[1169] и под рукой которого трудятся и трое сыновей, и невестки, и племянник, оказывается, так сказать, более удачливым двоюродным братом старика Дементия из незадолго перед тем набросанного зачина «народного» романа: ему удается жить независимо от сельской общины не на степной целине, до которой еще надо добраться, а в родной среднерусской местности, посреди деревень, где царят общинные порядки. На связь всего этого эпизода с темой переселений за Волгу указывает и свидетельство С. Л. Толстого. Точно характеризуя оборотистого старика из романа отца: «[б]ыл в сущности небольшим помещиком», — он замечает, что в персонаже могли отразиться встречи автора с «зажиточным крестьянином» в Самарской губернии, у которого Толстые останавливались по пути в свое тамошнее имение[1170].

Накопленные деньги знакомец Левина тратит не на то, чтобы откупиться от круговой поруки, а на расширение своего хозяйства посредством приобретения земли у соседних дворян-землевладельцев (308–309/3:25). На Левина это хорошо налаженное хозяйство, умеренные и при этом результативные агрикультурные новшества, совместный труд членов семьи и батраков производят тем большее впечатление, что он именно тогда на собственном опыте убеждается в невозможности найти точки соприкосновения между целями крупного землевладельца и самим укладом жизни крестьянства, поставляющего вольнонаемных рабочих. Представленный нарратором вослед мыслям Левина реестр форм, в которых выражается стихийное сопротивление рабочих любым навязываемым сверху методам интенсификации производства, от сломанной сеноворошилки до нечаянного замора племенного скота, читается как трагикомическая иеремиада незадачливого агрария-новатора: «[Д]елалось это только потому, что хотелось весело и беззаботно работать, и интересы его были им не только чужды и непонятны, но фатально противоположны их самым справедливым интересам» (305/3:24). Левин, вероятно, согласился бы с уподоблением этой противоположности культурному антагонизму между колонизаторами и колонизованными.

В хозяйстве же старика-хуторянина он находит, как формулирует он чуть позже, уже после бесед у Свияжского, пример организации труда, «где рабочий действует сообразно с своими привычками» (320/3:28). В размышлениях Левина этот остающийся безымянным предприимчивый земледелец, он же землевладелец, трижды упоминается как мужик/старик «на половине дороги» (317, 319, 320/3:28)[1171], и, кажется, понять это прозвание можно не только в прямом, но и в переносном смысле. Иначе говоря, этот обособленный от общины — ниже я вернусь к заключенному в этом статусе мотиву дальности, отдельности, индивидуальности, звучащему в деревенских главах с Левиным, — крестьянин оказывается тем «туземцем», который, в согласии с постулатами постколониальной теории, способен в состязании за блага с привилегированной элитой использовать именно свое плебейство, естественную включенность в низовые социальные структуры и приверженность традиции.

Своего рода озарение (ложное в телеологии протагониста, которому предстоит пройти через нечто более похожее на обращение) нисходит на Левина, когда он гостит у Свияжского. Благополучно женатый, но бездетный помещик в возрасте под сорок, прогрессист, противопоставляющий себя массе дворянства как «крепостникам», этот персонаж типизирует антипатичных автору дворянско-земских деятелей пореформенной поры, сделавших из своей общественной активности специальность и ремесло. Условным аналогом Свияжского в современной роману реальности можно назвать полуславянофила-полузападника князя В. А. Черкасского. То был видный деятель освобождения крестьян 1861 года, не полюбившийся Толстому еще в свою бытность членом Тульского губернского комитета по крестьянскому делу («Компания Черкасского дрянь такая же, как и их опозиторы, но дрянь с французским языком»[1172]), а затем один из творцов бонапартистской аграрной реформы в Царстве Польском и застрельщик более решительного, чем допускал Александр II, поворота монархии к русскому национализму как в политике на имперских окраинах, так и в международных делах. В скором будущем, уже совсем незадолго до скоропостижной смерти, Черкасский достигнет вершины своей нестандартной и прерывистой служебной карьеры в качестве главы гражданской администрации в основанном под эгидой России после победы над турками Болгарском княжестве, и у Толстого будет случай резко отозваться о примененных там «двигателем», как он съязвил уже о покойном Черкасском, методах панславистской социальной инженерии[1173]. (Напомню, что в те самые месяцы, когда в творимой АК возникает фигура Свияжского, который хотя и не становится затем в романе, в отличие от Кознышева, панславистом, но являет сходные черты интеллектуала-«двигателя»[1174], — в те самые месяцы новости об антиосманском восстании на Балканах начинают электризовать публику в России.)

Свияжский соединяет либеральное доктринерство с барством в укладе жизни, возможным благодаря еще приносящему доход имению, а действительную эрудицию, начитанность — с праздностью ума и души: «[Е]му совершенно было все равно, к чему приведет его рассуждение; ему нужен был только процесс рассуждения» (319/3:28). Все неустройства в пореформенном дворянском хозяйстве, терзающие Левина, легко объясняются для него недостаточной модернизацией по некоему универсальному европейскому образцу (314–316/3:27; 318–319/3:28). Прямолинейность суждений Свияжского даже несколько анахронична для середины 1870‐х годов. Его совет Левину изучить европейские модели «устройства рабочих», включая проекты ассоциаций и кооперативов, — «Шульце-Деличевское направление… Потом вся эта громадная литература рабочего вопроса, самого либерального лассалевского направления…» (317/3:27) — делается как бы из конца 1850‐х — начала 1860‐х, из эпохи жадно читаемого «Современника» и первого знакомства образованного общества с левыми социальными и экономическими теориями. Процитированные слова кажутся прямым отголоском пародийного диалога в тургеневском «Дыме» (где действие происходит в 1862 году) между новоявленным наставником радикализирующейся русской молодежи Губаревым и одним из его адептов: «[Я] вас попрошу изложить мне также свои соображения… насчет… насчет ассоциаций. / — По методе Лассаля прикажете или Шульце-Делича? / — Ммм… по обеим»[1175]. Названные в таком же ключе, имена этих авторитетов словно бы релятивизируют время действия на данном отрезке АК.

Для понимания социальной природы эксперимента, который Левин обдумывает в гостях, важно учесть генезис самой фигуры Свияжского, насколько он восстанавливается по фрагментарно сохранившимся рукописям этих глав. Все они относятся ко второй половине осени — началу зимы 1875 года: этот сегмент романа, как уже отмечалось, писался наново и стремительно, чтобы вскоре же пойти в печать и увидеть свет в январе 1876 года. Предшественник Свияжского в первой редакции этих глав носит фамилию Свентищев. Кроме первой буквы фамилии, с будущим Свияжским его сближают значительное состояние, образованность и частые заграничные путешествия[1176]. В части же воззрений на реформы 1860‐х, положение дворянства и основы помещичьего хозяйства Свентищев — это существенно иной социально-политический профиль дворянского сословия того времени, совсем не энтузиаст углубления преобразований. Он представляет тип более или менее аристократически настроенных, по преимуществу богатых землевладельцев, не просто недовольных причиненным эмансипацией крестьян материальным ущербом, но и стремившихся по-новому сформулировать историческую миссию поместного дворянства как привилегированного класса, ориентируясь зачастую на иностранные — английские, прусские — прецеденты[1177]. (В ближайшем кругу Толстого выразителем — до известной степени — таких взглядов и тогда, и позднее был его старший брат Сергей Николаевич.) Как мы вскоре увидим, по ходу дальнейшего писания из Свентищева выросло целых два персонажа, и трансформация эта была прямо связана с изображением исканий Левина.

В первой редакции сцены, где происходит беседа хозяина с гостем, Свентищев едко жалуется на посрамляющую либеральные аксиомы неэффективность вольнонаемного труда (что для Левина уже не открытие) и, излагая «смелый взгляд» на хозяйство, ратует за неотступное, посредством даже телесных наказаний через волостного старшину, принуждение мужиков к правильно организованной работе и усвоению технических новшеств: «Нет, надо биться. Он сломает, я починю и заставлю». Под впечатлением этого разговора, и скорее от противного, Левин задумывается о возможности иного, согласованного с крестьянскими навыками и привычками устройства хозяйства[1178]. Следующая редакция беседы, сохранившаяся в копии, снятой рукой С. А. Толстой, поднимает Свентищева с его по-прежнему «смелым взглядом» до роли почти вдохновителя левинского эксперимента. В добавленном фрагменте беседы он не только подхватывает замечания Левина о преуспеянии виденного тем накануне мужицкого семейного хозяйства (старика «на половине дороги» в ОТ), но и растолковывает важное различие в самом положении рабочей силы между помещичьим и крестьянским аграрным производством: