Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной»

4. «Волны моря бессознательного»: «Заколдованный круг» персонажа и «бесконечный лабиринт» автора

Обратимся теперь непосредственно к моменту, когда Вронский «стал стреляться». Итак, два года спустя — вероятнее всего, в феврале 1876 года — Толстой садится доделывать долго ожидавший своей очереди кульминационный сегмент романа, чью редакцию 1874 года, напомню, заключала в беловом (пока еще) виде рукопись 38 — копия 68‐й и ряда других автографов. «Что-то недоконченное» густо исписанного черновика предстает перед автором, возможно, еще более зримо на страницах аккуратной копии, оттененное каллиграфическим почерком С. А. Толстой (см. ил. 5), и вся сцена с оживающим к новой жизни Вронским подвергается правке — содержательной и композиционной.

Переработанный на страницах рукописи 38 текст глав о событиях после выздоровления Анны, предшествующий (в той редакции) оглядке на шесть недель Вронского, прямо перебеливался в параллельно прираставшей 39‐й. Вронский же, предпринимающий попытку застрелиться, потребовал себе отдельного, пусть и недлинного, манускрипта-автографа (которому в систематике рукописного фонда АК присвоен номер 71). Говоря иначе, действию героя был дан больший простор не только в сознании автора, но и в материальном измерении процесса письма: вставка на полях уже заполненных страниц могла вместить полтора месяца прострации, но не то, к чему устремился творимый персонаж. В рукописи 38‐й остался след зарождения этой новой редакции — неровность текста, повернувшая нарратив к теме самоубийства. Из того самого абзаца, где мучимый неопределенностью герой, узнав о возможности развода Анны, мгновенно решает отказаться от назначения в Ташкент и исполняет это решение, вычеркивается предложение: «Он был в отчаяньи, он чувствовал себя пристыженным, униженным, виноватым и лишенным возможности загладить, искупить свою вину»[753]. Вычеркивается небезвозвратно: именно этим пассажем, заново набросанным рукой Толстого, разве что в несколько иной модификации, открывается упомянутый отдельный автограф новой главы — о покушении Вронского на самоубийство[754].

Написанный, судя по крупному почерку и малому числу поправок, в самом деле быстро, этот автограф содержит текст, который в главном и во многих частностях уже близок окончательному. Он соответствует главе 18 и первой половине главы 23 Части 4 (кончаясь описанием отчаянной надежды уже вылечившегося от ранения героя еще раз увидеть Анну). Мучительное для Вронского чувство, что он унижен перед Карениным и потому лишен права на любовь Анны, соотнесено с тем, как Вронский теперь взирает на самого Каренина: обманутый муж, являвший собою презренную или в лучшем случае смешную фигуру, оказывается «не притворным, не злым, не фальшивым, но, напротив, искренним, простым и необ[ыкновенно?] трогательным любящим и потому истинно великим». Цитируемая редакция запечатлела в себе поиск Толстым того нарративного приема, который преподнес бы попытку самоубийства хотя и мотивированной известными обстоятельствами, но прежде всего импульсивной, порывистой, движимой словно бы извне. Вронский переносится из тревожной неопределенности к кажущейся полной определенности через серую зону полусна:

И действительно в одно мгновение мысли стали путаться — Яшвин — безиг, лекарство, кисть от подушки, и он стал проваливаться в пропасть забвения. Вода Воды Море Волны моря[755] бессознательного стали уже сходиться над его головой, как вдруг как будто галванический ток сильнейший заряд электричества был разряжен в него[756].

Воспроизведенные мною поправки отражают выбор, сделанный в пользу более сильных и, главное, более современных, специализированных метафор и фразеологии. В отвергнутой версии с «галваническим током» сквозь эту зарисовку проступает романтический литературный канон первой половины столетия. В нем метафора гальванизма (обязанная своей популярностью прежде всего тогдашним анатомическим экспериментам, призванным «реанимировать» покойников при помощи электричества) часто использовалась для придания готической экспрессии картинам старости или болезненных телесных состояний[757]. Вронский, в чьей голове вновь звучат слова Каренина и мелькают связанные с ними зрительные впечатления, кажется сам себе теряющим рассудок, но его физическая крепость плохо сочетается с конвульсиями гальванизируемого трупа. «Сильнейший заряд электричества» (так же будет и в ОТ [391/4:18]) явно истекает из новейшей эпохи, и вызванный неким подобием электрического разряда толчок в мозгу производит во Вронском не пародию на воскресение, а непреодолимую потребность лишить себя жизни.

Внутри авантекста самого романа суицидально предрасположенный Вронский наследует Анне из уже знакомого нам черновика глав трагической развязки[758]. Вновь перед нами диффузия двух темпоральных пластов — времени в самом произведении и времени его создания: позднейшее место романа, как оно уже оформилось в ранней (в данном случае — Дожурнальной цельной 1874 года) редакции, по ходу дальнейшей переработки этой самой редакции влияет на место предшествующее. Если в ОТ попытка Вронского застрелиться предвосхищает своим подчеркнутым драматизмом самоубийство Анны, то в генезисе романа — позволю себе выразиться фигуративно — творимый герой вдохновляется примером творимой же героини. Подобно Анне накануне самоубийства, с ее холодным, пронизывающим светом ясности, обманчиво сменяющим туманный «рой мыслей»[759], когда она пребывает в замешательстве на грани ступора, Вронский испытывает резкий переход от путаницы в голове к напряженной самопроизвольной работе мозга.

Генетическая связь двух сцен, обратная хронологии действия, отразилась не только в метафорике электричества (свет Анны, напомню, однажды прямо назван электрическим), но и в мотиве бессознательного. Выражение «Волны моря бессознательного», которое установилось, как продемонстрировано выше в цитате, после перебора нескольких вариантов, а на позднейшей стадии движения к ОТ снова подверглось правке[760], может, по контрасту с устаревшим тропом гальванизма, показаться предугадывающим фрейдистский психоанализ. Действительно, в середине 1870‐х прилагательное «бессознательное» еще нечасто употреблялось в субстантивированной форме и в столь обыденном сегодня значении автономного от рефлексии и когниции функционирования сознания; не было это словоупотребление свойственно и вокабулярию Толстого. Так, в «Войне и мире» лексема «бессознательный» многократно используется при рассмотрении проблемы стихийных людских деяний или проявлений воли, но все это — прилагательные или наречия, обозначающие свойства процесса или образ действия[761].

Субстантивация слова «бессознательное» в авантексте АК, возможно, является единичным казусом, hapax legomenon в корпусе созданных на тот момент толстовских текстов, но едва ли она была случайной обмолвкой. Ее происхождение, а с тем вместе и значимость с большой степенью вероятности устанавливается из переписки автора АК с тем же корреспондентом, кому было поведано об эволюции разбираемой сцены с Вронским. В декабре 1874 года, то есть за год с небольшим до финального витка работы над кульминационными главами Части 4, Толстой поделился со Страховым благоприятным отзывом о прочитанном им дебютном опусе многообещающего молодого философа[762]. То была напечатанная всего парой месяцев ранее магистерская диссертация В. С. Соловьева «Кризис западной философии. Против позитивистов», посвященная в значительной мере разбору «Философии бессознательного» Эдуарда фон Гартмана, и сам предмет, возможно, интересовал Толстого не меньше, чем выводы из критического анализа его.

Труд Гартмана, вышедший первым изданием на немецком в 1868 году и затем часто переиздававшийся, претендовал на развитие прозрений Шопенгауэра о мировой воле, под впечатлением которых Толстой, как известно, еще находился в то время, когда задумывал и начинал писать АК. Трактат предлагал понимать бессознательное как абсолютный принцип бытия, лежащий в основе всей совокупности актов шопенгауэрианской воли. Новизна взгляда и отчасти причина широкой популярности книги в разных странах заключались в том, что Гартман весьма оригинальным манером пытался интегрировать с идеалистической метафизикой не что иное как материалистическое естественнонаучное знание, в частности новейшие результаты в изучении психики и физиологии. Так, он полагал непременным условием наличия сознания «мозговые вибрации, более обще — материальное движение». Именно «Философия бессознательного» сообщила существительному das Unbewusste и его эквивалентам в других языках чеканность термина. При этом, однако, гартмановская дефиниция феномена оставалась по преимуществу философской и не приближалась к будущему психоанализу с его интересом к иррациональному внутри личности. Напротив, бессознательное представало у Гартмана внеличностной, надындивидуальной детерминирующей сущностью, проявления которой в жизни человека уподобляют того получателю «дара богов» (отнюдь не обязательно благого)[763]. Иными словами, бессознательное в этой теории связывалось не с подсознанием, а, так сказать, с над-сознанием, и можно попробовать вообразить, не нашел ли бы Гартман, доведись ему прочитать ранний черновик развязки АК, нечто родственное своей концепции в толстовском эксплицитном описании того, как нефизический (но обусловленный — материалистически? — кинетикой, движением коляски) пронзительный свет одновременно дарует Анне неповторимый ментальный опыт и завлекает ее в смерть.

В первой половине 1870‐х «Философия бессознательного» получила достаточную известность в России. Неполный перевод трактата на русский язык, выполненный по второму немецкому изданию, вышел в Москве двумя выпусками как раз в 1873–1875 годах[764]. Хотя бы в общих чертах Толстой представлял себе доктрину Гартмана еще до знакомства с исследованием Соловьева[765]. Как уже указано выше в главе 2, в датированном февралем 1874 года отдельном конспекте мыслей Толстого о философии и религии фраза «Гартман и Шопенгауер прав»[766] (имена сцеплены в двуединый объект ссылки, но показательно, что теоретик бессознательного назван прежде знаменитого основателя школы) замыкает постулат о самоубийстве человека, лишенного религиозной веры, из‐за разочарования в мире и обществе, — тема, которую именно тогда, в начале 1874-го, автор изобретательно развил в описании холодного озарения отчаявшейся Анны. Показательно, что и в восприятии А. А. Фета, с кем — как и со Страховым — Толстой в те годы часто обсуждал шопенгауэрианскую проблематику, философия Гартмана связывалась прежде всего с мировоззренческим пессимизмом такого рода. В статье «Наша интеллигенция», над которой Фет работал в 1878 году, материалистам, видящим только «явления внешнего мира», противополагался — как иная крайность — «целый исторический ряд школ, доходящих до полнейшего отрицания внешнего мира <…> и доведших, например в Гартмане, до надежды на всеобщее самоубийство человеческого рода!»[767].