Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной»

2. «Я прорвала запрет»: Поворот в работе над романом в ноябре 1876 года

Характер злободневной полемики в АК, направленной как против религиозной, так и против политической коллективной ажитации, решительно определился в середине ноября 1876 года. До этого в течение нескольких месяцев Толстой, несмотря на желание поскорее закончить роман, не мог перейти из «летнего состояния духа» к писанию в полную силу[945]. А, как мы помним, приостановилась работа весной 1876 года на Каренине в его новом одиночестве. Запись в дневнике С. А. Толстой от 20 ноября — одно из немногих такого рода конкретных свидетельств о ходе создания АК — сообщает о наконец наметившейся подвижке:

Всю осень он говорил: «Мой ум спит», и вдруг неделю тому назад точно что расцвело в нем: он стал весело работать и доволен своими силами и трудом. Сегодня, не пивши еще кофе, молча сел за стол и писал, писал более часу, переделывая главу: Алексей Александрович в отношении Лидии Ивановны и приезд Анны в Петербург[946].

Несомненно, речь здесь идет о материале будущих глав 22–25 и 28 Части 5, входящем в одну большую рукопись, где фрагменты копии правленой предыдущей рукописи чередуются с позднейшими вставками-автографами. Одна из таких вставок, написанная довольно крупным, разгонистым почерком — тем, который был сподручнее Толстому при скором писании наново чего-либо заранее обдуманного, — относится именно к моменту обращения Каренина[947]. «Я прорвала запрет (j’ai forcé la consigne)», — с таким галлицизмом на устах, «тяжело дыша», появляется перед читателем в этой первой редакции сцены вбегающая без доклада в кабинет Каренина Лидия Ивановна, и сам выбор русского глагола показывает, что в жизни Каренина вот-вот произойдет перемена[948]. Наверное, было здесь и созвучие прорыву в долго перед тем не шедшей работе Толстого над романом. Добавленная таким образом сцена продолжала шлифоваться в последующих рукописях (это была спешная работа: успеть следовало к декабрьскому номеру «Русского вестника»), но в главном установилась сразу[949]. Благодаря именно ей существенно меняется характеристика Каренина: неофитская набожность и начетничество в Священном Писании, которыми наделяют его, окончательно оставленного женой, первые из созданных в 1876 году редакций этих глав[950], предстают теперь прямым следствием миссионерства Лидии Ивановны, а не его собственной отчаянной и неуклюжей борьбы с горем, и обретают подчеркнуто святошеский обертон.

В этой первой версии сцены обращения, написанной — подчеркну еще раз — после долгого перерыва в работе, фальшивый, но заразительный энтузиазм графини почти открыто связывается с редстокизмом: «Дух этот вытекал из того периодически возвращающегося религиозного настроения в высшем обществе, явившегося в последнем году в виде нового проповедника». Сам Каренин первоначально близок этому историческому объяснению редстокизма как очередной попытки искания спиритуалистической религиозности:

А[лексей] А[лександрович] был спокойно[951] верующий человек, интересовавшийся религией преимущественно в политическом смысле <…> Он видел, что новый взгляд был только одно из бесчисленных применений христианства к одной из потребностей души и что это толкование открывало двери спора и анализа, а это было противно его принципу[952].

Однако его скептицизм побежден жаждой осязаемого утешения и ощущением, что Лидия Ивановна действует также из симпатии лично к нему, — развязка сцены, поданная еще рельефнее в позднейшей версии, в которой сомнения Каренина приглушены. В датируемом тем же ноябрем 1876 года варианте секрет производимого графиней (а по умолчанию — и «новым проповедником») впечатления горячей веры объясняется с точки зрения Анны — та «считала Л. И. притворщицей, хотя и не такой притворщицей, которая притворялась бы для того, чтобы обманывать других, но притворщицей, обманывавшей первую себя и никогда не могущую [sic!] быть естественной»[953]. В отказе от «непосредственного чувства» Каренину было не миновать принять неестественное за естественное.

Редстокизм, конечно же, не был случайной мишенью Толстого. Как показывает в недавней монографии Л. Нэпп, Каренин — не единственный герой АК, подвергаемый воздействию пропаганды «евангелического христианства английского происхождения» — течения, беллетристические воплощения которого Толстой мог хорошо знать, в частности, по сочинениям Дж. Элиот. Еще в Части 2 Кити Щербацкая на водах в Содене преодолевает искус обретения ложного благочестия через профессионализированные (и тем самым, по толстовской логике, душевно выхолощенные) занятия благотворительностью. Ее так и не состоявшаяся духовная наставница мадам Шталь — живущая за границей русская аристократка неясной конфессиональной принадлежности и пиетистских религиозных воззрений, напоказ симулирующая тяжелый недуг и находящаяся «в дружеских связях с самыми высшими лицами всех церквей и исповеданий» (210/2:32). В качестве проповедниц евангелического пиетизма и «гуру этих неправославных сект», полагает Нэпп, мадам Шталь и графиня Лидия Ивановна образуют одну из тех пар второстепенных, но значимых персонажей, которые оттеняют смысловую общность фабульно не переплетенных сюжетных линий романа. Нэпп заключает, что повторяющееся в АК высмеивание «альтернатив в английском стиле» традиционному православию готовит почву для того, чтобы нисходящее на Константина Левина в случайном разговоре с мужиком откровение воспринималось как подлинно русская развязка, «удовлетворительное заключение „Анны Карениной“ в целом»[954].

Интерпретация, предложенная Нэпп, углубляет и конкретизирует понимание взаимосвязи между религиозными исканиями Толстого, который как раз тогда склонялся к приятию народного православия в его устойчивых обрядовых формах, и созданием его второго романа. Проблема, однако, в том, что исследовательница фактически отождествляет все критикуемые в АК предметы веры и способы переживания религиозного опыта с заимствованным из Англии евангелизмом. Это приводит к абсолютизации противопоставления почвенного православия завозному вероучению и к недооценке эклектичности, а отчасти и мозаичности в изображении соответствующих персонажей (так, трактовка Нэпп союза Лидии Ивановны и Каренина упускает из виду нечто все-таки не до конца карикатурное в характеристике отношений между двумя героями). Главное же, такой подход не дает попасть в фокус анализа биографическому и историческому подтексту, не имеющему прямого отношения к освоению Толстым традиции викторианского романа.

Космополитка мадам Шталь (любезно разговаривающая с католическим — а не каким-нибудь другим — священником или шведским графом и неохотно приветствующая давно знакомого ей русского князя [214/2:33; 220–221/2:34]) и представленная читателю при первом же появлении в романе религиозной панслависткой графиня Лидия Ивановна подразумевают исторически и психологически совсем не идентичные профили женского христианского пиетизма[955]. Более того, как продемонстрировано мною выше, в главе 1, самый топос «утонченной восторженности» — надуманного религиозного воодушевления появился в творимом романе на самой ранней стадии работы, в 1873 году, до первого приезда Редстока в Россию, а ближайшим объектом аллюзии в описаниях этого умонастроения был знакомый автору женский придворный кружок, где культивировалась — независимо от возможных веяний евангелизма или мистицизма — именно православная, вовсе не порывающая с официальной церковью набожность. Иными словами, значимы не только сходства, но и различия между возникающими на страницах АК образчиками неестественной религиозной экзальтации.

Ко времени возобновления и окончания работы Толстого над финалом Части 5 в конце 1876 года одним из ключевых политических проявлений православной религиозности толка графини Лидии Ивановны решительно стал панславизм. Как заведомой фарисейке, графине Лидии Ивановне в общем-то не противопоказаны ни сектантское толкование доктрины оправдания верой, ни инвектива против русских монахов в духе религии сердца, ни даже увлечение спиритизмом. Но ее энтузиазм по поводу войны Сербии против Турции в 1876 году исторически правдоподобнее. И впечатление Толстого, которое, очень вероятно, послужило толчком к ее «назначению» в наставницы Каренина, с соответствующей корректировкой тематики этого сегмента романа (а следом вписывается характеристика ее самой, с мини-ретроспекцией неудачного замужества[956]), прямо относилось к страстям по славянскому вопросу. 12 ноября 1876 года, за неделю до утреннего, «не пивши еще кофе», прилива творческой энергии, Толстой писал А. А. Фету:

Ездил я в Москву узнавать про войну [накануне, 8(?) — 9 ноября 1876 года[957]. — М. Д.]. Всё это волнует меня очень. Хорошо тем, которым всё это ясно; но мне страшно становится, когда я начинаю вдумываться во всю сложность тех условий, при кот[орых] совершается история, как дама, какая-нибудь Аксакова [Анна Федоровна, жена И. С. Аксакова. — М. Д.] с своим мизерным тщеславием и фальшивым сочувствием к чему-то неопределенному, оказывается нужным винтиком во всей машине[958].

В версии С. А. Толстой цель той же поездки Толстого в Москву выглядит приземленнее, но характерно, что тема патриотической войны как бы нанизывается на сообщение о прозе жизни и что отношение Софьи Андреевны к назревавшей войне на тот момент отличалось от толстовского:

Вчера Лёвочка вернулся из Москвы, куда ездил себе платье и обувь покупать. Купил также чудесную шубу медвежью за 450 руб. с. и халат, и проч. Это я уж очень его стыдила, что плохо он одет. Но он приехал унылый и не совсем здоровый. Война всех ужасно занимает, и только и толков, что о войне. Патриотизм на этот раз действительно очень велик, даже нас, деревенских, смирных жителей, забирает. <…> Право, если б не дети и не Лёвочка, а дело мое было бы одинокое, я ушла бы на войну. Помнишь, ты надо мной смеялась, а я эту мысль и поныне не оставила[959].

Действительно, на те самые недели 1876 года пришелся поворотный момент в эволюции панславистского общественного движения[960]. Начавшись еще в 1875 году с поступлением первых известий о волнениях в Герцеговине, оно нарастало параллельно расширению антиосманского восстания, которое вскоре перекинулось в Болгарию и Сербию и переросло в войну. Хотя направителями и глашатаями российского общественного мнения в пользу войны с Турцией за единоверных «братьев-славян» были прежде всего объединявшие людей разных сословий Славянские благотворительные комитеты в столицах, а также журналистика в лице М. Н. Каткова, И. С. Аксакова, Ф. М. Достоевского (как автора «Дневника писателя») и других, свой вклад в этот подъем внесла и правительственная сфера. Среди тех, кто муссировал панславистские настроения, были бюрократы, царедворцы, дипломаты и военные, не удовлетворенные излишне, как им казалось, «космополитическим» курсом Александра II во внешней и внутриимперской национальной политике.

Фактором панславистского возбуждения стали также не афишируемые, но известные многим разногласия политического характера внутри самой правящей семьи. В силу и внешнеполитических, и финансовых, и собственно военных, и сугубо личных соображений Александр II довольно долго противился дрейфу страны к войне. В течение почти всего 1876 года власти отстранялись от широко развернувшейся кампании по сбору средств на помощь восставшим, как и от организации отправки в Сербию добровольцев. (Когда Вронский в последней части романа отправляется в июле 1876 года воевать в Сербию — эта часть составляет тот фрагмент действия, который неоспоримо проецируется на конкретный отрезок исторического времени, — его мать обеспокоена тем, что «ce n’est pas très bien vu à Pétersbourg» — «на это косо смотрят в Петербурге», то есть в ближайшем кругу императора [653/8:4].) Императрица же, издавна благоволившая застрельщикам «славянского дела», была горячей сторонницей вмешательства России в обострявшийся конфликт. Так, в феврале 1877 года, за два месяца до официального объявления Россией войны Турции, возмущаясь примирительной позицией российского посла в Лондоне графа П. А. Шувалова, она в частном письме поверяла свои размышления — и эмоции — министру императорского двора графу А. В. Адлербергу, который служил своего рода посредником между нею и императором при обсуждении спорных политических вопросов: