Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной»

4. «Куда класть?»: Чего не понял и что постиг Левин на дворянских выборах

Тема Левина перед лицом коллективного воодушевления возвращает нас в Часть 6, точнее в ее финальные главы, непосредственно предшествующие зимней московской половине Части 7. Составляющий их живописный очерк происходящих поздней осенью дворянских выборов в Кашинской губернии, на первый взгляд, не находится в прямой связи с политическими обстоятельствами кануна войны с Турцией за Болгарию, да и вообще стоит как-то особняком от ускоряющегося в целом движения нарратива к развязке, хотя, как и ряд других глав Части 6 и первые шестнадцать глав Части 7, был весь написан с чистого листа (без предшествующих ранних редакций) в зиму 1876/77 года[1246]. Тем не менее, как я попытаюсь показать ниже, в этом приправленном карикатурностью очерке есть и явственные отголоски злобы дня, и подсветка того социального контекста, в котором Левин отстаивает свой кажущийся чудаковатым индивидуализм.

Эти главы несколько запоздало, но живо и с весьма оригинальной стороны подтверждают ту аттестацию, которую в начале книги дает Левину, представляя его своим подчиненным, Облонский: «[З]емский деятель, новый, земский человек <…>» (25/1:5). Облонский недаром налегает на определение «земский». Как ясно из слов самого Левина в разговорах того же дня, первого в хронологии фабулы, и из позднейших косвенных свидетельств, он в течение какого-то времени был гласным (депутатом) земского собрания и членом земской управы — и разочаровался в этом служении лишь незадолго до начала действия (26/1:5; 33/1:8). Показательно, что того же Свияжского, уездного дворянского предводителя, Левин знает преимущественно по их встречам не на дворянских, а на земских съездах: «[Свияжский] на земских выборах охотнее всех пожимал руку мужикам и выслушивал их мнения» (310/3:26). Земские собрания и управы были органами всесословного самоуправления, созданными реформой 1864 года, и земские избирательные процедуры существенно отличались от таковых дворянского сословного самоуправления, учрежденного еще при Екатерине II и подчиненного строгому регламенту в начале царствования Николая I. «Новый, земский человек» 1860–1870‐х, даже будучи богатым помещиком, мог быть редким гостем в «старых» дворянских собраниях, и с этой точки зрения растерянность, которую Левин — еще за пару лет перед тем активный земец — демонстрирует на выборах предводителя в Части 6, выглядит если не неизбежной, то оправданной[1247].

По удачному совпадению, немного напоминающему череду встреч главного героя с другими персонажами в финале тургеневского «Дыма», среди дворян-землевладельцев Кашинской губернии, кому достаточно крупное имение дает личное право голоса в дворянском собрании — распорядительном органе сословного самоуправления, — оказываются все персонажи-мужчины первого и второго ряда[1248]. Исключение составляют сановный, но беспоместный Каренин и старый князь Щербацкий, свои имения частью, кажется, проживший, частью раздавший в приданое дочерям. Обряженные в подобающие каждому по служебному или сословному статусу мундиры[1249], Левин, Вронский, Облонский, Кознышев и Свияжский, а также сердитый — но здесь уже куда более благодушный — седоусый помещик съезжаются в Кашин, чтобы принять участие в губернском триеннале, которое на этот раз имеет особое значение и широкий резонанс. Обсуждение отчетов должностных лиц и в особенности выборы губернского предводителя становятся ареной противоборства двух «партий», новой и старой, принципиально — как кажется их «коноводам» — расходящихся между собой в воззрении на пореформенные задачи дворянства.

Имеющие своим теоретиком Кознышева, а ставленником в губернские предводители — его приятеля, «бывшего профессора» Неведовского («маленький, очень молодой на вид, но очень ядовитый господин»), новаторы намерены не допустить избрания на очередной срок засидевшегося в предводительском кресле почтенного Михаила Степановича Снеткова, человека «честного в своем роде», но олицетворяющего дворянские патриархальные нравы, и «повести дело так, чтоб извлечь из всех дарованных дворянству, не как дворянству, а как элементу земства, прав те выгоды самоуправления, какие только могли быть извлечены» (543, 544/6:26). (Вариант исходного автографа: «[П]оказать, что можно извлечь из того, что уже дано русскому земству»[1250].) Кроме того, как ясно из выступлений блистающего умным красноречием и пленяющего публику дикцией Кознышева, самостоятельной целью является замещение строгими, нелицеприятными нормами и процедурами — «старинн[ых] прием[ов]» «отеческого семейного управления дворянскими делами» (544/6:26). Успехом такого начинания кашинское дворянство может дать пример собратьям по сословию во всей России. (Заметим, впрочем, что сами эти нормы и процедуры остаются такими, какими они были установлены в дореформенную эпоху, — речь идет об их подчеркнуто легалистском соблюдении, а не отмене.) Свияжский, давний либерал, естественным образом разделяет эти стремления и составляет дружественную конкуренцию Неведовскому; Вронского приводит в партию перемен его заявка на роль передового аристократа-землевладельца; Облонский вливается в ту же компанию, как птица прибивается к стае сородичей, и ему-то фарсовое сходство межфракционного противоборства с битвой двух армий и вся обстановка взвинченных страстей доставляют наибольшее удовольствие:

Степан Аркадьич, только что закусивший и выпивший, обтирая душистым батистовым с каемками платком рот, подошел к ним в своем камергерском мундире.

— Занимаем позицию, — сказал он, расправляя обе бакенбарды, — Сергей Иваныч! (545/6:27)

Вообще, бурные съезды губернских дворянских обществ, где так или иначе ставился вопрос о будущем сословия в целом, а не только его отдельных слоев и групп, были приметой в большей степени 1860‐х, чем 1870‐х годов. Пик этой активизации, принимавшей иногда явственный оттенок фрондерства перед правительством, пришелся на первую пору после учреждения земства. Тогда дворяне ряда губерний, включая Московскую и Петербургскую, весьма громко для политической культуры самодержавия высказывали на официальных собраниях циркулировавшие в их среде разнородные мнения — впрочем, чаще кастовые, чем либеральные на кознышевский манер — о способах и формах политического выживания[1251]. Господство этой атмосферы в зале губернского собрания на страницах АК — частичный анахронизм, вполне согласующийся с тем, что и по некоторым другим тематическим параметрам главы о Левине в его качестве члена дворянского сословия и сельского хозяина как бы смещены в историческую реальность предыдущего десятилетия.

Для Левина участие в выборах становится отчасти попыткой еще раз попробовать себя на стезе служения общему благу, где подвизается его брат Кознышев. Кажется, Левин не кривит душой, когда в одной из предшествующих деревенских глав говорит жене, что «все-таки» и в своем семейном счастье завидует Сергею, который «лучше меня», ибо «живет не для себя». Он, конечно, догадывается, что верностью умозрительному долгу для Кознышева исчерпывается весь смысл существования (в черновой редакции, как отмечено выше, та же мысль высказывается героем прямо и не очень лестно для характеризуемого), но занятия и сама личность брата, живущего «одною духовною жизнью» (471–472/6:3), сохраняют в глазах Левина долю обаяния. И вот теперь своей непосредственной лептой он может помочь брату в важной сфере общественной деятельности.

Редакция исходного автографа недвусмысленно связывает поездку на выборы с тем самым, еще летним, разговором между супругами: «Жена посылала его, видя, что он скучает, и желая, чтобы на этих выборах он бы раз навсегда привел в ясность свои сомнения насчет общественной деятельности <…>». (В ОТ Кити воздействует на мужа тоньше, ставя его перед фактом пошива по ее заказу восьмидесятирублевого мундира, необходимого для присутствия на выборах [542/6:26].) Приехав в Кашин вместе с Кознышевым, «одним из главных двигателей предстоящего важного переворота», Левин «виделся со всеми другими двигателями, присутствовал при совещаниях и знал всю важность предстоящего дела»[1252]. ОТ более сдержан в описании неожиданно активно социализирующегося Левина, но та же мотивация ясно подразумевается и здесь: «С тех пор как он женился, Левину открылось столько новых, серьезных сторон, прежде, по легкомысленному к ним отношению, казавшихся ничтожными, что и в деле выборов он предполагал и искал серьезного значения» (543/6:26).

Эта установка мало помогает Левину, и особенно мало тогда, когда дело доходит до кульминационного пункта повестки дня — выборов губернского предводителя: «Левин стоял в маленькой зале, где курили и закусывали, подле группы своих, прислушиваясь к тому, что говорили, и тщетно напрягая свои умственные силы, чтобы понять, что говорилось». Его недоумение углубляется при виде того, как дебатируется вопрос о признании права голоса за участником собрания, находящимся под следствием: «Взгляды и лица были еще озлобленнее и неистовее речи. Они выражали непримиримую ненависть. Левин совершенно не понимал, в чем было дело, и удивлялся той страстности, с которою разбирался вопрос о том, баллотировать или не баллотировать мнение о Флерове» (545/6:27; 547/6:28). В типичном для деконструирующего Толстого регистре остранения впечатление героя от самой обстановки голосования передается в версии наборной рукописи с добавочным юмором (в ОТ деталь не включена): «Левин вошел в залу, получил шарик беленький и должен был класть его под скворечницу с зеленой занавеской»[1253]. Так описан самый локус священнодействия — баллотировочный ящик, куда, поместив обе руки для соблюдения тайны вотирования хотя бы номинально (движения локтей могли легко выдать секрет[1254]), опускали деревянный шар — в правую секцию «за», в левую — «против»; к слову, не только «осторожность» при опускании шара, дабы «никто не мог видеть, в которую сторону» он кладется, но и зеленый цвет сукна, которым покрывался ящик, предписывались буквой закона[1255]. (А вот что касается шара, то предписывалась не его белизна, а изображение на нем герба губернии; толстовский «шарик беленький», возможно, ассоциативно произошел от «скворечницы»: чем баллотировка шарами не откладка яиц в гнездо?) Вопрос о злополучном дворянине поставлен наконец на голосование, и Левин, «совершенно забыв, в чем дело, и смутившись», обращается к Кознышеву «с вопросом: „Куда класть?“ Он спросил тихо, в то время как вблизи говорили, так что он надеялся, что его вопрос не услышат. Но говорившие замолкли, и неприличный вопрос его был услышан». Еще чуть позднее, в решающий момент выборов, вовсе приунывший — несмотря на неутихающее кипение страстей — Левин удаляется из залы собрания в закуток с закусками и, подкрепляясь котлеткой с фасолью, находит развлечение в разговоре со старичком-лакеем «о прежних господах» (548/6:28; 554/6:30).

Иными словами, практика соотнесения официальных правил с вошедшими в дворянский обиход способами организации групп поддержки и влияния на процесс голосования озадачивает героя так же, как и многих сегодняшних читателей. Преднамеренно или случайно, но в этих главах электоральная механика оставлена автором не до конца разъясненной. Чтобы объемнее увидеть Левина в его социальной ипостаси, стоит присмотреться к тому, на чем же именно он теряет первоначальный интерес к делу.