Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной»

Прежде чем телепатическое внушение Кити («Хочу, чтоб он оборотился… Хочу, ну!») прерывает его работу, Левин успевает повторить вслух только что написанное, благодаря чему эта фраза только одна и доходит до нас не в монотонном пересказе нарратива (правда, возможно не без ляпсуса, затемняющего важный мотив силы, сил, со стороны другого медиума — толстовского копииста): «[О]ни отвлекают к себе все соки [силы? — М. Д.] и дают ложный блеск» (408/5:15)[1218].

В столь безапелляционном отстаивании примата сельского хозяйства в экономике и социальной жизни, а также инвективах против «ложного блеска» урбанизма и индустриализации Левин прямо-таки проводит взгляды физиократов второй половины XVIII века. Анахронизм только оттеняется сопоставлением с самим Толстым той поры. Действительно, в романе о народе — «силе завладевающей», который он, как мы уже видели, обдумывал начиная с 1875 года, мужик-землепашец должен быть стать центральным типом. В одной из позднейших — 1877 года — записей Софьи Андреевны, наблюдавшей формирование замысла, герой описывается как «переселенец, русский Робинзон, который сядет на новые земли (Самарские степи) и начнет там новую жизнь, с самого начала мелких, необходимых, человеческих потребностей», а главная мысль произведения определяется сходно с уже цитированной более ранней записью, но теперь упор по-левински сделан на хозяйство: «[Н]арод и сила народа, проявляющаяся в земледелии исключительно»[1219]. Даже спустя еще шесть лет, уже оставив намерение создать такой роман и, больше того, резко настроенный теперь против самой идеи завладения каким бы то ни было имуществом, — тогда-то и была написана притча «Много ли человеку земли нужно?» — Толстой так передавал в письме жене впечатление от переселенцев, встреченных им на пути в самарское имение: «[О]чень трогательное и величественное зрелище»[1220]. Однако в том и дело, что действие своей саги о стихии земледельческого быта Толстой планировал поместить в эпоху первой половины XIX века, когда страна, к добру или худу, оставалась преимущественно аграрной и дилеммы экономической модернизации вообще и массивного строительства железных дорог в частности еще не были столь остры.

Более того, отрицание за новыми путями сообщения и способами передвижения какой бы то ни было позитивной роли для аграрного развития парадоксально именно в случае Левина. Ведь если не прямо в процитированном пассаже, то и в предшествующих, и в последующих (о чем еще пойдет речь) размышлениях и высказываниях он постулирует то ли инстинктивное, то ли осознанное стремление «народа» к освоению «огромных незанятых пространств». Разве не от железных дорог в первую очередь ожидалось тогда ускорение и расширение такой колонизации? Примечательно, что всего за несколько месяцев до написания этих глав АК стало официально известно о решении правительства строить железную дорогу от Нижнего Новгорода до Тюмени. У Достоевского, мечтавшего на свой — отличный и от Толстого, и от Левина — лад о восточной экспансии России, эта новость встроилась в духоподъемную картину обновления страны:

Страшный толчок ожидает общество: дорога в Сибирь, соединение с Сибирью, торговлю можно вызвать в 10 раз, а в бесплодных степях земледелие, усиленное скотоводство и даже фабрики. Россия, соединенная дорогами с Азией, скажет новое слово, совсем новое[1221].

В этом свете резкая критика Левиным экономического дисбаланса предстает не столько отражением целенаправленно антимодернистской программы, сколько гиперболой, призванной подчеркнуть неотложность «устройства земледелия», не вдаваясь в дальнейшие детали. Вообще, в контексте середины 1870‐х годов даже общая констатация «наше[го] неправильно[го] пользовани[я] землей» и тем более — «неправильного распределения поземельной собственности» могла звучать довольно рискованно. Так, из аксиомы о неудовлетворительном решении земельного вопроса в рамках крестьянской реформы 1861 года исходили тогдашние революционно настроенные народники, призывавшие к «черному переделу». Толстой вряд ли опасался того, что его героя заподозрят в симпатиях к радикальному, в ущерб землевладельцам пересмотру законодательства 19 февраля, не говоря уж о насильственной экспроприации в духе лозунга «Земля и воля». И все-таки материя была деликатная, так что найти более ясный намек на желательную, согласно аргументации Левина, перемену можно не в ОТ, а лишь в черновике — автографе этой главы:

[В]нешние формы цивилизационные, как-то: банки, железные дороги и телеграфы <…> у нас явились искусственно, преждевременно, прежде чем определилась правильная форма пользования землей, прежде чем сняты преграды разумного пользования, как-то: пасп община и паспорты <…>[1222].

И хотя «правильная форма» землепользования здесь так и не обозначена, очевидный из рукописи акцент на крестьянскую общину как главное препятствие «разумному пользованию» (уже наполовину написанное, слово «паспорты» отодвигается на второе место в перечислении) выдает уверенность Левина в том, что необходимая предпосылка к новому «устройству земледелия» заключается в предоставлении крестьянам бóльшей свободы передвижения и выбора занятий. Соседство общины и паспортов не случайно. В середине 1870‐х специальная правительственная комиссия не слишком плодотворно обсуждала реформу допотопной паспортной системы, которая продолжала существенно ограничивать мобильность податного населения, будучи, в частности, спаяна с общинной круговой порукой[1223]. Именно тогда, когда Толстой обдумывал или уже писал намеченные на апрельский номер главы Части 5 (все они создавались наново)[1224], в середине марта 1876 года, влиятельные «Московские ведомости» опубликовали передовую статью на тему паспортной реформы, где первопричина неудач последней усматривалась в самом порядке — не отмененном, а, наоборот, укрепленном в 1861 году — общинного землепользования и уплаты податей:

Свобода передвижения есть первое условие успешного экономического развития страны, а пока существует круговая порука, община не может допустить ни совершенно беспаспортных отлучек своих членов, за которых она отвечает карманом, ни таких облегчений в выдаче паспорта, которые существенно уменьшили бы ее гарантии против отсутствующего <…>[1225].

Толстой не был горячим сторонником той своеобразной — частью охранительно-продворянской, частью модернизаторской — программы социально-экономических мер, которую в те годы проводила газета М. Н. Каткова, издателя его романа[1226], но в конкретном вопросе о крестьянской общине его персонаж имел резон согласиться с передовицей «Московских ведомостей». Как я старался показать выше, в уже вышедших на тот момент «деревенских» главах АК и в формировавшемся в сцеплении с ними замысле эпопеи о народе — «силе завладевающей» фигура хозяйствующего, нерасторжимого с землей мужика возникает в скрытом или явном противопоставлении общинному большинству. Так что, давая Левину высказаться об «устройстве земледелия» не иначе как туманно, в терминах отсутствия, ОТ романа тем не менее связывает в одно целое дайджест книги Левина и его попытку найти «правильный» способ землепользования в собственном имении экспериментальным путем, кооперируясь с сильными крестьянами.

Правовая небрежность Левина в определении земли товарищества как «общей» (наперекор юридическому статусу имения — оно целиком принадлежит ему на праве собственности) в проекции на его теорию подразумевает, что важны не столько создание массы номинальных землевладельцев и оформление собственнических юрисдикций, сколько перераспределение аграрных трудовых ресурсов между освоенными и, как видится ему, еще не освоенными землями, даром что эти последние могут быть нужны степным кочевникам как пастбища. Важно «направление труда»[1227], его организация внутри аграрной сферы, недопущение ухода из нее «соков/сил», а не то, возьмет ли крестьянин-переселенец землю в долгосрочную аренду или купит в собственность. Наконец, в качестве комментария на злобу дня невымышленного мира резюме аргументации Левина было вполне приложимо к тогдашней проблеме расхищения земель в заволжской степи — потенциального фонда для переселенцев из центральных губерний, аллюзия к чему в смежных главах о Каренине, вышедших незадолго до того, в январе и феврале 1876 года, рассматривается в своем месте на этих страницах[1228].

Близость между Левиным и его творцом во взглядах на основы землепользования, включая более или менее очевидное неодобрение существующего в Великороссии крестьянского общинного хозяйствования, не отменяется известной апофегмой в записной книжке Толстого 1865 года о праве собственности на землю. Согласно ей, «всемирно-народная задача России состоит в том, чтобы внести в мир идею общественного устройства без поземельной собственности», предпосылки к чему уже налицо: «Русской народ отрицает собственность самую прочную, самую независимую от труда, и собственность, более всякой другой стесняющую право приобретения собственности другими людьми, собственность поземельную». В последующих строках содержится не только часто цитируемое в толстоведческой литературе смелое предсказание: «Русская революция не будет против царя и деспотизма, а против поземельной собственности» — но и особенно ценное для нашего анализа пояснение насчет оптимальных для «русского народа», по мнению Толстого, способов землепользования: «Эта истина не есть мечта — она факт — выразившийся в общинах крестьян, в общинах казаков. Эту истину понимает одинаково ученый русской и мужик — к[отор]ый говорит: пусть запишут нас в казаки и земля будет вольная»[1229]. Да не введет нас в заблуждение дважды употребленное в форме множественного числа слово «община»: из контекста вполне ясно, что речь идет не о передельно-уравнительной великорусской общине, а об общинах, или сообществах, казачьего типа, в которые могли объединяться переселенцы или беглые, то есть как раз те, кто стремился освободиться от любой — помещичьей ли, казенной или собственной деревенской — регламентации землепользования. (То-то собирательный мужик и просится в казаки…) Свойственное русскому народу решительное отрицание земельной собственности усматривается вовсе не в периодическом, жестко диктуемом демографической динамикой и налогообложением перераспределении земли внутри традиционной общины — напротив, под таким углом зрения она сама выступает разновидностью права собственности на землю, препоной между земледельцем и землей. Спустя десять лет протагонист АК и оказывается тем, хотя и не профессиональным, «ученым русским»[1230] из толстовского рассуждения, который пытается на условном языке если не строгой науки, то публицистики обосновать взаимосвязь между императивом «устройства земледелия» и народной тягой к переселению.

К Левину и вернемся. Что же само товарищество и пайщики после его женитьбы? В ОТ женатый Левин ни разу не показан нам занимающимся этой статьей своего хозяйства или хотя бы думающим о ней, несмотря на то что и во вторую по календарю романа страдную пору он погружен в хлопоты по управлению имением. Урожай с поднятого из залежи поля резуновской компании и маслодельные успехи Ивана-скотника — явно не на первом плане забот. Охлаждение Левина к своему эксперименту угадывается по умолчанию, но, как и во многих других случаях, любопытно взглянуть на то, как именно «изготовлено» умолчание. Сигнальный флажок над этой назревающей переменой в характеристике героя отыскивается в авантексте. В развернутой промежуточной редакции глав Части 6 о хозяевах и гостях в летнем Покровском, которую Толстой быстро и азартно писал в декабре 1876 года, впритык к сроку публикации этих глав[1231], Левин подробнее, чем в ОТ, объясняет Кити свое изменившееся понимание подлинного и задушевного в жизни. Представляя брата Сергея Ивановича образчиком человека, который живет сугубо головными интересами и «любит самое делание» в противоположность «делу», конечной и непосредственно переживаемой цели усилий, он так разделяет надуманное и настоящее в собственном опыте: