Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной»

Начнем с того, что дворянское самоуправление в Российской империи не было настолько автономно, чтобы замещение его высшей выборной должности в губернии предоставлялось, на парламентский манер, исключительно воле большинства собрания (как может представиться при чтении толстовской сцены выборов). Согласно действовавшему в середине 1870‐х закону, изданному еще при Николае I, в 1831 году, и с тех пор корректировавшемуся лишь в частностях (вообще же сам институт дворянского собрания восходил к «Жалованной грамоте дворянству» Екатерины II), губернатор представлял министру внутренних дел, а тот — на «непосредственное усмотрение» императора непременно двух избранных кандидатов на должность губернского предводителя дворянства[1256]. По сложившемуся обычаю императоры утверждали того из них, кто получил большее число голосов. Однако, разумеется, буква закона не связывала монарху руки, так что и в правление Александра II не были абсолютно редки случаи, когда личность, взгляды, поведение или обстоятельства избрания, условно говоря, победителя вызывали высочайшее недовольство и должность уходила второму номеру[1257]. И номер первый, и номер второй именовались «старшими кандидатами» (по отношению к набравшим меньшее число голосов) и до высочайшего решения на их счет являлись равноправными соискателями должности.

Другой важный момент заключался в том, что кандидат мог быть признан «старшим» лишь в том случае, если он получил более половины голосов присутствующих членов. Вкупе с вышеописанным требованием двоицы это означало, что в этот день дворянские избиратели такой-то губернии в совершенно одинаковом составе и «в одно собрание» (этим гарантировалось «справедлив[ое] заключени[е] о старшинстве кандидатов») должны были непременно отдать больше половины голосов по крайней мере двум претендентам на должность[1258]. (Каждый избиратель имел полное право проголосовать за более чем одного кандидата.) Если же большинство — сколь угодно значительное — голосов получал лишь один претендент или если состав избирателей из‐за чьего-либо ухода или прихода менялся от одной вотируемой кандидатуры к другой, то баллотирование надлежало признать, по витиеватому определению из утвержденного Николаем I в 1835 году положения Комитета министров, «как бы вовсе не существовавшим»[1259]. Выборы в таком случае надо было начинать сызнова. Благодаря этим сложным правилам избирательные собрания удовлетворяли запросам как ценителей чинного ритуала, так и любителей ощущений, доставляемых азартной игрой.

Ситуация с первым и вторым претендентами, которые принадлежали к враждебным фракциям, как это и описано у Толстого, означала, что, желая опередить противника, надо было тем не менее обязательно позволить, а то и прямо помочь ему набрать больше половины голосов. Соперник являлся и союзником. Ведь, с одной стороны, без выдвинувшегося в предводители и прошедшего баллотировку влиятельного дворянина его менее известному, но амбициозному претенденту нельзя было бы выдвинуться кандидатом и тем самым получить шанс финишировать предводителем, а с другой — «забаллотированный» (не получивший большинства) номер второй лишал всех голосов и первого. Вытекающую отсюда тактику Облонский растолковывает — не очень успешно — Левину в ответ на вопрос, зачем «было враждебной партии просить баллотироваться того предводителя, которого они хотели забаллотировать»:

[В]осемь уездов согласны просить [нынешнего предводителя баллотироваться. — М. Д.]; если же два откажутся просить, то Снетков может отказаться от баллотировки. И тогда старая партия может выбрать другого из своих, так как расчет весь будет потерян. Но если только один уезд Свияжского не будет просить, Снетков будет баллотироваться. Его даже выберут и нарочно переложат ему, так что противная партия собьется со счета, и, когда выставят кандидата из наших, они же ему переложат (545, 546/6:27; курсив мой).

Развивая употребленное тем же Облонским сравнение: «Это вроде скачек. Пари можно» (553/6:30) — можно было бы сказать, что соперника надо было обскакать, не слишком от него отрываясь. Главное же, такой забег включал в себя и своеобразные обманные маневры. Быть забаллотированным на выборах почиталось в дворянской среде весьма зазорным — это воспринималось зачастую как отказ в доверии от товарищей по благородному сословию, как урон личной чести дворянина[1260], то есть существенно иначе, чем воспринимается в наши дни даже очень обидная неудача политика в электоральном состязании. Наименее понятные Левину стратагемы нацелены как раз на усыпление бдительности Снеткова и его сторонников, которые чувствуют «в воздухе приготовляемый <…> подвох» (554/6:30). Скрывая до последней черты план выставить вторым кандидатом своего человека — именно поэтому вопрос о намерении Неведовского, во всеуслышание простодушно заданный Левиным, грозит спутать карты (552–553/6:30), — партия перемен выманивает Снеткова на баллотировку. Мало того, при самой баллотировке старого предводителя сколько-то его противников получают от своих «коноводов» парадоксальное задание — положить шар направо, проголосовать положительно.

— Направо клади, — шепнул Степан Аркадьич Левину, когда он вместе с братом <…> подошел к столу. Но Левин забыл теперь тот расчет, который объясняли ему, и боялся, не ошибся ли Степан Аркадьич, сказав «направо». Ведь Снетков был враг. Подойдя к ящику, он держал шар в правой, но, подумав, что ошибся, перед самым ящиком переложил шар в левую руку и очевидно потом положил налево (554/6:30)[1261].

Левин забывает, что он в составе некоей группы отряжен создать словно бы дымовую завесу — «переложив» противнику (но строго дозированно), приуменьшить в представлении последнего численность своей «партии»[1262]. Комбинация, впрочем, удается и без Левина. Введенные в заблуждение, «снетковцы» не дают себе труда проделать аналогичный расчет и «переложить» Неведовскому лишь столько, сколько нужно добавить к его собственной базе поддержки, чтобы он взял пятидесятипроцентный барьер и тем самым, в качестве второго номера, сделал действительным и избрание Снеткова. Вместо этого они перекладывают слишком много, и Неведовский становится первым в электоральной двоице.

Какой бы замысловатой и громоздкой вся эта процедура ни казалась позднейшему читателю романа, в невымышленной действительности той эпохи она была привычной многим дворянам. «Забег» первого и второго кандидатов, словно скачущих в одной упряжке, составлял главное развлечение на губернских выборах, и участники собраний разбирались в тонкостях состязания, как ценители какого-нибудь спортивного зрелища — в правилах игры[1263]. На этом фоне Левин, не имеющий даже простой сноровки в обращении с инструментом голосования — баллотировочным шаром, выглядит больше чем недотепой-новичком — почти чужаком. Авторские конспективные пометы для наведения справок, сделанные на полях продолжавшей правиться наборной рукописи — например: «как берут шары, как кладут, где» или «считают кто»[1264], — свидетельствуют и о неизменном вкусе Толстого к прорисовке деталей, и о том, что он сам по части знакомства с кухней выборов был ближе к Левину, чем к «среднему» провинциальному дворянину.

Однако в художественной реальности акцент падает не столько на непонятную герою формализованность дворянского волеизъявления, сколько на несоответствие между нею и чрезмерным накалом страстей на самих заседаниях. Левина больше всего удручает взвинченность товарищей по сословию, не оправдываемая, как ему кажется, конкретными разногласиями: «[Е]му было тяжело видеть этих уважаемых им, хороших людей в таком неприятном, злом возбуждении». Даже долгий и внешне спокойный обряд возглашения имен дворян, имеющих право баллотироваться в предводители, не помогает Левину — он уже видел изнанку этого спокойствия! — разобраться в происходящем: «[У]бедившись, что понять этого он не может, ему стало скучно. Потом, вспомнив все то волнение и озлобление, которые он видел на всех лицах, ему стало грустно <…>»[1265] (547/6:28; 555/6:30). Малоутешительна и экзальтация, которою венчается подведение итогов состязания: «Когда Неведовский пошел из залы, толпа окружила его и восторженно следовала за ним, так же как она следовала в первый день за губернатором, открывшим выборы, и так же как она следовала за Снетковым, когда тот был выбран» (556/6:30).

Тягостное впечатление героя смыкается с несколькими подробностями повествования, которые не столько дополняют некую обобщенную картину дворянских выборов, сколько привносят в эти сцены особую атмосферу националистического энтузиазма и благочестивой воинственности, доминировавшую — хотя и не без перепадов — в образованном обществе в те самые месяцы, когда Толстой писал и издавал три последних части АК, накануне и сразу после начала войны с Турцией.

Во-первых, в невымышленном мире сторонникам Неведовского, прежде чем праздновать победу так бурно, как они это делают, надо было бы дождаться императорского утверждения в должности его, а не Снеткова, а такое решение, как уже отмечено выше, не стопроцентно предопределялось перевесом в полученных шарах и уж никак не присылалось тем же вечером по телеграфу. Поднимая тосты за Неведовского как «нашего губернского предводителя» и титулуя его «вашим превосходительством» — «с тем же удовольствием, с каким молодую женщину называют „madame“ и по имени мужа» (557/6:31), — его соратники рискуют показаться недостаточно уважающими ни много ни мало институт высочайшей воли. А вот с чем такая напористая восторженность сочетается более достоверно — это с обстановкой проводов добровольцев, отправлявшихся в 1876 году в Сербию, и заседаний разных неправительственных учреждений, организаций и обществ, где составлялись и подавались Александру II «адресы» или декламировались призывы, авансом одобрявшие объявление войны, в чем сам император усматривал недопустимое вмешательство публики в правительственные дела. Верность трону совмещалась в таких акциях с критикой того или иного сегмента высшей администрации. Так, почти одновременно с выходом порции АК с главами о выборах, в марте 1877 года, пылкий панславист и председатель московского Славянского комитета И. С. Аксаков в выступлении перед сочленами, текст которого вскоре был напечатан в «Московских ведомостях», фактически напомнил императору о собственной речи того в поддержку славян, произнесенной в Кремле предшествующей осенью и, как полагал Аксаков, вызвавшей противодействие со стороны малодушной партии мира — бюрократов, чуждых национальным интересам России[1266]. Как мы помним, в АК от успеха Неведовского ожидаются позитивный эффект для дворянства именно как «элемента земства», то есть самоуправляющегося, отдельного от чиновничества целого, и политический резонанс, выходящие далеко за пределы губернии. «Наш парламент» — так в мимолетном разговоре с Кити и ее отцом называет прошедшие провинциальные выборы Вронский (564/7:1), и в этом определении есть кое-что помимо легкой салонной шутки, помогающей его несостоявшейся невесте, а теперь жене Левина справиться со смущением при этой неожиданной встрече. А в последней части романа, в реплике Катавасова о том, что «может быть случай, когда правительство не исполняет воли граждан, и тогда общество заявляет свою волю» (675/8:15), политическому представительству уподобляется уже панславистское движение.