Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной»

3. Сюжетные альтернативы

ДЖЦР представляет собой примечательный именно своею срединностью, промежуточностью этап создания романа, важный для понимания природы и динамики толстовского творчества. Настойчивое уже тогда желание Толстого поскорее завершить книгу (и ретроспективно кажущаяся забавной уверенность, что конец трудов близок) сталкивалось с внутренней логикой вымысла, обретшей собственную жизнь и диктующей продолжение времяемкой работы, и с властными требованиями мимесиса, культивируемыми самим же автором. Отсюда — любопытные эффекты недосказанности и амбивалентности. На предыдущей стадии генезиса творимый роман напоминал ландшафт, где отчетливо видны главные особенности местности и конечная цель движения, но где еще предстоит найти многие отрезки и изгибы дороги, ведущей к той отдаленной точке. Подобным образом к началу 1874 года были налицо сюжетная структура, основная характерология, моторика действия, контуры и многие детали мотивного поля, телеология самоубийства героини — но еще предстояло добиться единства и взаимосвязанности всего этого. Соответствующие операции оставили в ДЖЦР такие следы, как сохранение, применительно к разным местам повествования, взаимоисключающих версий фабулы, совмещение альтернативных вариантов сюжетных ходов, отсрочивание некоторых развязок.

Одно из интересных двоений и в сюжете, и в фабуле ДЖЦР, за которыми стоит нечто большее, чем техника построения рассказа, относится к теме влюбленного Левина, делающего Кити два предложения с промежутком в один год. Наборная рукопись более чем половины Части 1, отвезенная в Москву в начале марта 1874 года, в верхнем слое (изначально беловая копия, затем весьма густо правленная автором) дает сцену разговора героя и героини наедине в гостиной Щербацких весьма близко к ОТ (1:13). Левин неловко и мучительно для обоих, с каждым словом делаясь все мрачнее, осуществляет свое намерение объясниться Кити в любви: «Я приехал за тем, чтобы предложить вам себя, свою руку, свою любовь. — А… быть моей женой» — и получает то, чего в той фазе их отношений не могло не последовать, — отказ, смягченный заверением в дружеских чувствах[515]. Взятая в отрыве от эволюции сцены, эта картина может даже показаться некоей данностью, присутствовавшей в генезисе романа с первых же набросков. В действительности же и после оформления версии дожурнальной наборной рукописи этот элемент сюжета, судя по всему, не установился в авторском сознании как окончательный.

Начать с того, что на тех же самых листах рукописи, с которых делался — по верхнему слою текста — дожурнальный набор, имеется череда вставок на полях, вписанных автором в попытке пересмотреть ход и исход левинского визита к Щербацким и позднее (но до сдачи в набор) зачеркнутых. (См. ил. 1.) Вставки эти слагаются в рассказ, до известной степени альтернативный фигурирующему на основной части страницы. В нем Кити, предвидя предложение Левина, решается на уловку — попросив мать принять Левина, она не выходит в гостиную до приезда первой гостьи:

[Левин увидел] вместо Кити старую княгиню с строгим и несколько насмешливым лицом. <…> Он догадывался, что Кити нарочно медлит выходить, чтобы избегнуть объяснения, и потому он понимал, что незачем делать предложение матери [т. е. свататься к дочери. — М. Д.] и что кроме отказа он ничего ожидать не может. Краснея и бледнея, он сам не помнил, что говорил с матерью. Наконец раздался звонок у подъезда, и Кити вышла, и вслед за ней вошла гостья <…> Левин понял, что все это было рассчитано, и несвойственный сконфуженный, даже и холодный вид Кити подтвердил его в этом [sic!]. <…> «Да, я был сумасшедший, — сказал он сам себе. — <…> Этого не могло быть»[516].

А соседствующая с одной из этих вставок ремарка для памяти, взятая в рамку, намечает добавочный вариант того, как персонаж, решившийся на безнадежное предложение, мог бы быть избавлен обстоятельствами от возложенной на самого себя тягостной обязанности и от последующего унизительного, сколь бы ни старалась Кити смягчить его, отказа: «[Н]е делает предложение, а по отношен[иям] с В[ронским] узнает, в чем дело»[517]. Согласно этой наметке, Левину предстояло осознать тщетность своего дерзания во время общей беседы в гостиной, наблюдая за Кити и ее избранником.

Как наглядно свидетельствуют страницы наборной рукописи 1874 года, над которыми, несомненно, наборщикам пришлось попотеть, разбираясь в витках правки поверх и сбоку каллиграфических строк копии, в данном случае герой в противоборстве с реверсом авторского замысла настоял-таки на своем праве вымолвить сакраментальное «Быть моей женой». Но колебания автора на этом еще не кончились. Спустя короткое время, доделывая для сдачи в набор остаток текста Части 1, он внес примечательную поправку в начальную фразу сплотки глав о Левине в Москве после злосчастного вечера у Щербацких и на следующий день у себя дома в деревне (1:24–27): «Прямо от Щербацких после <отказа и> мучительного вечера Левин заехал на телеграф <…>»[518]. Изъятие слова «отказ» диктовалось, по всей вероятности, все той же, еще не абсолютно отвергнутой, альтернативой сюжетосложения — Левин удерживается или нечто удерживает его от несвоевременного формального предложения руки и сердца.

С мыслью об этом сюжетном ходе Толстой — бросим взгляд чуть вперед — не расстался немедленно по сдаче Части 1 в набор. При вычитке и переработке дожурнальных корректур во второй половине весны — первой половине лета 1874 года он, как усматривается из сохранившегося фрагмента правленой первой верстки, склонился было к компромиссному варианту, где Левин, так сказать, лишь наполовину делает предложение:

— Что это от вас зависит, — повторил он, — я хотел сказать…

Но тут он взглянул на нее, увидал страдание, выражавшееся на ее лице, понял, что он был причиной этого страдания, и поспешно сел.

— Впрочем, лучше не говорить? Да? — спросил он.

Она тяжело дышала, не глядя на него; но как только он замолк, она подняла свои светлые, ясные глаза прямо на него и <…> ответила то, что непосредственно пришло ей.

— Да, лучше не говорить.

<…> «Еще бы! Как же это могло быть?» — думал он, не поднимая глаз <…>[519].

Правка в этой верстке возвращает в текст более речистого Левина из редакции наборной рукописи (таким он перейдет и в ОТ), восстанавливая сакраментальное «быть моей женой!» и добавляя эмоциональности в описание реакции Кити («Она испытывала восторг. Душа ее была переполнена счастьем. Но это продолжалось только одно мгновение»)[520].

Того же рода интригующая двоякость обнаруживается на первой странице сегмента рукописи 27, помеченного важной для моей реконструкции карандашной пагинацией[521]. Как уже говорилось, на этом листе, скопированные С. А. Толстой, начинаются главы Части 2 о Левине весной в деревне. Предшествует же им, оканчиваясь в верхней трети страницы, глава — в ОТ разрастающаяся в три (2:1–3) — о Кити, переживающей свое несчастье, и тревожащихся за нее родителях и старшей сестре Долли. Эта редакция, сохранившаяся полностью в автографе, содержит, как и ОТ, сцену обследования Кити терапевтическим светилом[522] (опубликованная в близкой к черновику версии, сцена шокировала натурализмом некоторых тогдашних критиков[523]), но при этом наделяет старого князя Щербацкого большей предприимчивостью в противодействии тому, чтобы понятное ему душевное горе дочери врачевалось медициной. Узнав, что Стива Облонский едет в имение продавать лес и может заехать оттуда к Левину, князь в тайне ото всех возлагает на зятя деликатное поручение:

— Так, пожалуйста, Стива, поезжай к нему, и вы приятели. И ты знаешь, между разговором сондируй его о Кити. Я того мнения, что он робеет сделать предложение, а она любит его[524].

Отделенный от процитированных строк лишь абзацем, зачин глав о Левине в рукописи 27 словно нарочно подобран так, чтобы опровергнуть догадку старого князя: «Левин жил в деревне, и стыд отказа, привезенный им из Москвы, все более и более застилался невидными, но значительными для него событиями деревенской жизни»[525]. И в сцене вечернего разговора с Облонским, стараясь узнать об обстоятельствах Кити больше, чем он уже услышал на охоте, Левин раздумывает: «Знает он или не знает, что я делал предложение?»[526] В главах ДЖЦР о Левине летом, заключенных уже в рукописи 38, герой в беседе с Долли Облонской, взволнованный ее расспросами, не может (как и в ОТ) скрыть боли, которую ему причинила неудача нелепого сватовства к Кити[527]. Итак, читатель вроде бы убеждается в том, что предложение было сделано — и отвергнуто. Однако тот читатель, который верит в отцовскую проницательность столь симпатичного героя, как старый князь, обрадуется, достигнув дальнейших глав той же редакции из рукописи 38, а именно глав о встрече Левина и Кити в начале второй зимы у Облонских. Здесь, в противоположность ОТ, не Левин, а Кити инициирует объяснение, задавая смелый вопрос начальными буквами слов: «Когда вы последний раз были у нас, отчего вы не сказали, что хотели?». Он подхватывает: «Хорошо ли я сделал, что тогда не сказал то, что хотел?»[528] Выходит, один из двух Левиных начала романа, приехав в Москву специально для решения своей судьбы, в самом деле заробел сделать предложение?

Для ответа на этот вопрос надо взглянуть на более протяженный отрезок генезиса текста. Сосуществование в ДЖЦР двух модальностей сюжета и фабулы применительно к этой теме восходит к самой ранней инкарнации персонажа. Речь идет о сцене, набросанной в первые же недели работы над романом и представляющей будущего протагониста под варьирующимся именем — Равинов, Равский, Ровский. То был один из созданных «впрок» эскизов ключевых картин повествования, которые, даже относясь к месту романа, далекому от начала, оказывали по ходу дальнейшей работы влияние на предшествующий во времени действия материал. Горячий, порывистый, не боящийся резких суждений Ровский, брюнет с «агатово-черными глазами и белыми зубами», появляется на том перевале романа (пока лишь только обдумываемого и набрасываемого), когда Каренин уже узнал об измене жены и думает о разводе, то есть примерно через год после начала действия. На вечере у Алабиных (Облонских в ОТ) брызжущий витальной энергией Ровский — по контрасту с Карениным, уныло размышляющим о превратностях отношений между мужчиной и женщиной, — встречает юную красавицу Кити и пленяется ею (из текста черновика неясно, знал ли он ее раньше)[529]. Это предтеча будущих глав 9–13 Части 4.

По всей видимости, сама идея сцены стихийного сближения двух влюбленных на вечере, где ведутся оживленные разговоры на разнообразные темы, включая «женский вопрос», и где присутствует униженный изменой жены мужчина, — сама эта идея прочно утвердилась в замысле романа. Вскоре после написания черновика с Ровским она отразилась в наброске сцены из начала романа, где герой, здесь уже зовущийся Ордынцевым и претендующий на статус протагониста, не решается сделать обдуманное им заранее официальное предложение Кити (этот персонаж, восходящий к красавице на вечере у Алабиных, также обретает определенность), угадав ее приязнь к его сопернику: «Ему нужно было только быть тут, где была Кити, но в нем не нуждались, и с чувством боли и стыда, но с сияющим лицом он вышел, сел на извощика и приехал домой, лег и заплакал»[530]. (В рассмотренной выше пробе ревизии сцены объяснения Левина и Кити в наборной рукописи Части 1 — «Не делает предложение <…>» — отзывается именно этот ранний образ персонажа.) Герою предстояло дожидаться подлинной возможности признания в любви. И уже в процессе подготовки ДЖЦР, в конце 1873 или начале 1874 года, на новом витке работы над кульминационным сегментом романа, а именно над сценой судьбоносного для героя (теперь устойчиво именуемого Левиным) вечера у Облонских, Толстой создает новую редакцию счастливого объяснения[531]. Эта редакция — та самая сцена с Кити, храбро начинающей объяснение буквами, — остается ближе к редакции ранней, чем к ОТ, в том, что для героя это первый открытый разговор с героиней о своих чувствах. Кроме того, еще до объяснения Левин «с невольной улыбкой счастья» сообщает Кити, что «три месяца тому назад» «ехал с покосу по большой дороге и встретил ее в карете» на пути в имение Долли[532]. Реплика предвосхитила картину рассветного явления Кити Левину, которая будет включена в само повествование уже позже, накануне публикации соответствующей порции глав в апреле 1875 года (3:12)[533].