Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной»

3. Пропавшее письмо Каренина: призрак согласия на развод

Прежде чем будоражащие события 1876 года, отозвавшиеся в описанном выше развитии сюжета и характерологии, сами станут «добычей» Толстого-романиста в Части 8 АК, ему предстояло согласовать измененную в Части 5 трактовку персонажа с коротким, но все-таки неизбежным финальным отрезком сюжетной линии Каренина. Вослед автору, прежде чем сосредоточиться на его отповеди панславизму, нам необходимо вспомнить уже отчасти знакомое — по анализу Дожурнальной цельной редакции 1874 года — письмо Каренина с недвусмысленным согласием на развод, выраженным повторно, спустя более года после ухода Анны к Вронскому. Согласно этой ранней версии трагической развязки, именно чтение неожиданно уступчивого письма провоцирует в Анне пагубную иллюзию постижения сущности вещей, понимания всего и вся. Названная сцена привлекала наше внимание прежде всего в связи с использованной в ней метафорой холодного света, передающей суицидальное состояние Анны, и с тем, как параллельно разрабатывавшиеся альтернативные версии сюжета (с состоявшимся разводом и без такового) взаимодействуют между собою[975].

Теперь же самое время выяснить, чтó случилось с письмом Каренина в дальнейшем генезисе текста — уже после того, как в марте 1876 года были опубликованы кульминационные главы, где решительный отказ Анны от развода как элемент сюжета был вполне реализован. Хотя начиная с этого момента в действии романа официальное расторжение брака Карениных отодвигается в план гипотетической возможности, идея дарования развода, как я постараюсь показать далее, не перестала — или не сразу перестала — быть для автора совместимой с образом Каренина.

Соотнесем ход создания романа в конце 1876 — первые месяцы 1877 года с его содержанием в окончательной редакции. К декабрю 1876 года Толстой наконец завершил затянувшуюся надолго работу над последней третью Части 5 (она увидела свет сразу же, в декабре) и немедля перешел к Части 6, чьи летние сцены в Покровском и Воздвиженском, отчасти готовые вчерне (еще с 1873 года), дорабатывались и отделывались, судя по всему, с большей охотой и легкостью. Вышедшая в январском и февральском номерах «Русского вестника» за 1877 год, Часть 6 оканчивалась — как и в ОТ (561/6:32) — приездом Анны и Вронского из деревни в Москву, где они «поселились» «супружески вместе» в ожидании ответа Каренина на наконец посланную ему просьбу Анны о разводе (данное годом ранее согласие нуждается в подтверждении). Иными словами, некоторая фабульная интрига вокруг вопроса о разводе все-таки сохранялась, и Толстой вплоть до конца работы над следующей, седьмой, частью (напечатана в мартовской и апрельской книжках 1877 года) пытался найти ей применение.

Действие Части 7 в первой ее половине разворачивается в зимней Москве, где Кити, донашивая первенца, проводит время в основном дома, но делает и кое-какие неизбежные визиты, при одном из которых случайно встречается с Вронским, а Левин в самый день, предшествующий родам Кити, осуществляет целую программу непривычной для него светской социализации, оканчивающуюся обедом в Английском клубе и сомнительным по меркам светского такта посещением — в компании Стивы Облонского (но не Вронского) — Анны, к обаянию которой оказывается не бесчувствен. Вслед за главами о родах, которыми оканчивается предпоследняя порция глав в журнальной сериализации[976], действие переносится вместе со Стивой, по-прежнему выполняющим «челночную» функцию связного между сюжетными линиями, в Петербург, и это в хронологии романа уже поздняя весна того же года. В гостиной графини Лидии Ивановны ясновидящий Landau — «[н]евысокий, худощавый человек с женским тазом, с вогнутыми в коленках ногами, очень бледный, красивый, с блестящими прекрасными глазами и длинными волосами», который носит «странное, наивное пальто с застежками» и иногда улыбается «детски-наивною улыбкой» (повторяющийся эпитет, в сочетании с полускрытой неприязненностью интродукции, подразумевает обратное), — изрекает в подобии медиумического транса нечто такое, что становится для религиозно руководимого графиней Каренина основанием, а может быть только поводом отозвать свое прежнее согласие на развод (613, 615/7:21; 617–618/7:22). Об этом решении читатель узнаёт вместе со Стивой, получающим на следующий день записку от Каренина («получил от Алексея Александровича положительный отказ в разводе Анны <…>» [618/7:22]).

После этого сообщения действие, отступая во времени на несколько дней назад (в журнальной публикации это все та же, последняя, порция глав, открываемая приездом Стивы в Петербург[977]), возвращается в Москву, чтобы сквозь извилистую череду мыслей, переживаний и импульсивных поступков, но с неумолимостью вершащегося приговора доставить Анну на роковую станцию Обираловка Московско-Нижегородской железной дороги. Это, может быть, не самое важное обстоятельство в мнимой или действительной детерминации самоубийства Анны, но все-таки стоит отметить, что она так и не узнаёт о бесповоротном отказе ей в разводе: телеграмма Стивы о том, что «надежды мало», но что он сделает «всё возможное и невозможное» (625/7:25), — телеграмма, лишь подбавляющая желчи в ссору Анны и Вронского, — должна была быть отослана до «сеанса» у графини Лидии, который кладет конец всем надеждам на развод.

Итак, в ОТ романа, как и в журнальной редакции, письмо давно оставленного женой Каренина присутствует лишь сугубо опосредованно — постольку, поскольку катализируемый в ранней редакции не чем-нибудь, а чтением письма поток сознания Анны занял в конце концов ключевое место в изображении героини на пути к самоубийству[978]. Так ли просто в процессе правки далось автору изъятие и самого письма, и важного эпизода с читающей его Анной?

Держа в памяти тот факт, что последние девять драматических глав, с 23‐й по 31-ю, Части 7 были написаны начерно много раньше предшествующих им в книге шестнадцати московских и шести петербургских, обратимся к анализу авантекста. Поставив точку в первой развернутой редакции будущих глав 23–31, в конце которой было бегло «прорепетировано» самоубийство героини[979], Толстой совсем не скоро, около трех лет спустя, обратился к тем главам Части 7, где надлежало описать события предшествующих месяцев в жизни не только Анны и Вронского, но и других героев. Собственно, на момент завершения редакции 1874 года из содержания этих будущих глав определенно планировался только сюжет родов Кити[980]. Вернувшись к этому месту романа на очередном, заключительном витке писания в феврале — марте 1877 года, уже, вероятно, по завершении и сдаче в набор Части 6 с ее деревенскими картинами, Толстой с ходу, наново пишет черновик глав 1–22 Части 7 — городской створки диптиха[981]. Черновик пишется так, чтобы сочленить его с давно ждущей своего часа редакцией глав 23–31.

Схема 3. Стадии работы над текстом Части 7 (1873–1877)

На этом-то этапе работы Стиве Облонскому подыскивается выход более продолжительный, чем реплика в разговоре с сестрой на цветочной выставке[982], и связан он по-прежнему с проблемой развода. Как и в Части 4, более чем за год перед тем по хронологии действия, Облонский отправляется в Петербург одновременно по собственным делам (тогда это было принесение благодарности за пожалование в камергеры, теперь — выбивание прибыльной синекуры) и ради устройства судьбы сестры. Для того и другого он встречается с Карениным.

В этой точке писания фигура Каренина раздваивается. Ведь, вернувшись к месту романа, частично уже разработанному в редакции 1874 года, сам автор оказывается лицом к лицу с «ранним» Карениным, который еще не прошел обращения в саркастически изображаемую фарисейскую доктрину. А с тех пор он не только в генезисе романа претерпел эту трансформацию, но и — с декабря 1876 года — был бесповоротно представлен читателю в этой ипостаси. Многослойная семантика образа персонажа сталкивалась с реалистическим требованием соответствия новейшему развитию сюжета и фабулы. В письме Каренина Анне и заключалась главная проблема. Перенесенное в позднейшую (но все-таки еще не «застывшую») реальность творимого романа, письмо обретало такое звучание, словно былой Каренин пытается спасти нынешнюю Анну от самоубийства. Выражаясь иначе — Каренин авантекста взывает к Анне, почти уже полностью воплотившейся в печатном тексте.

Все это должно было быть так или иначе учтено уже на подступах к письму — в наново создававшейся сцене беседы Облонского и Каренина. В ОТ преобладающая нота нарратива здесь — сарказм: Каренин мучает Облонского зачитыванием одного из своих многочисленных бесплодных проектов, а едва разговор касается Анны, не может сдержать некрасивого раздражения («отвечал <…> более тонким, почти визгливым голосом», «гадливо перебил», «взвизгнул», «бледный и с трясущеюся челюстью, пискливым голосом заговорил»); Облонский, прежде чем начать речь об Анне, домогается поддержки зятя в своем искательстве синекуры (602–607/7:17–18). Последующая сцена со спиритом в гостиной графини Лидии доводит сарказм до гиньоля.

Напротив, в исходной, датируемой, вероятно, февралем 1877 года редакции этой сцены (для Части 7 в целом это вторая редакция) тон автора в отношении обоих персонажей не лишен сочувствия. Стива неподдельно озабочен положением сестры, он говорит без своей обычной игривости, иногда «недовольно» и, «сам не ожидая того, находя слова и выражения и, главное, сердечное убеждение». Каренин сначала ведет себя отчужденно, пытается перевести разговор о разводе в плоскость отвлеченных религиозных истин и с «таинственным взглядом» ссылается на необходимость «подумать и поискать указаний», но, побуждаемый Стивой к определенности, отвечает просто и чуть ли не дружелюбно: «Завтра. Нет, не завтра, — сказал он с улыбкой. — А приезжай нынче к графине Лидии Ивановне, и я дам решительный ответ»[983]. Каренина, способного улыбаться в такой беседе, можно представить также пишущим то самое письмо Анне. И хотя в этой редакции (рукописи 102) далее следует сцена со спиритическим трансом, в главном уже близкая редакции окончательной, исход консультации с потусторонним здесь иной. Процитирую соответствующий пассаж с учетом правки, сделанной по ходу писания:

К радости и удивлению своему, он [Облонский. — М. Д.] на другое утро получил от Алексея Александровича запечатанное[984] письмо к Анне, к[оторым] он изъявлял свое согласие на развод, и записку, в которой было сказано, что с нынешнего же дня Алексей Александрович приступает к разводу[985].

Нет резона — в рамках этой редакции — не верить обещанию Каренина приступить к процедуре развода. Правка, делающая точное содержание его запечатанного письма Анне неизвестным Стиве и читателю на момент нарративного сообщения, относится не столько к нагнетанию интриги, сколько к композиции этой попятным ходом создававшейся редакции. Введя в творимую редакцию поездку Стивы в Петербург и встречу там с Карениным, автор дезавуировал (для самого себя) уже давно описанное появление Стивы на цветочной выставке в Москве со словами о полученном из Петербурга письме, из которых ясно, что не он подтолкнул Каренина к недвусмысленному подтверждению согласия на развод[986]. Раздвоиться между Москвой и Петербургом Стива не мог, и в результате в еще не дописанном тексте возникло противоречие. Вписанное поверх строки «запечатанное» означало необходимость дальнейшей правки: Анна должна была получить в Москве письмо иначе, чем с кучером от Стивы после того, как письмо уже сделало крюк в деревню к Долли и обратно и было Стивой прочитано.