Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной»

1. Сериализация романа и ход времени в нем

Ближайшим результатом напряженного труда Толстого летом 1874 года и с конца того же года до середины весны 1875‐го стал первый «сезон» журнальной публикации[627]. С января по апрель 1875 года в четырех номерах «Русского вестника»[628] увидела свет завязка еще далеко не дописанного романа — от обреченного стать афоризмом зачина «Все счастливые семьи похожи друг на друга <…>» вплоть до того рубежа внутри Части 3, который в позднейшем книжном издании пролегает между главами 12‐й («левинской») и 13‐й («каренинской»). (Разбивка на журнальные выпуски существенно отличалась от деления на части[629]; в свою очередь, журнальное деление частей на главы отличается, хотя и в меньшей степени, от такого деления в ОТ, более дробного: упомянутая рубежная глава в журнальной публикации была 10‐й, а не 12‐й.)

Перед долгим перерывом в сериализации, как и в писании, Толстой оставил героев в следующих позициях под вечер дня красносельских скачек: Вронский терпит фиаско в заезде, к которому готовился так увлеченно; Каренин по пути с ипподрома выслушивает признание Анны и, под маской официальности, скрывающей душевную боль, выдавив из себя просьбу соблюдать «внешние условия приличия», уезжает в Петербург; Анна, еще не успев осознать возможные последствия своего признания и обещания Каренина принять «меры, обеспечивающие мою честь» (204/2:29), страстно ждет ночного свидания с Вронским, благо падение с Фру-Фру обошлось для того без серьезных травм. Кити Щербацкую и Константина Левина пауза в печатании застает в момент их почти состоявшейся встречи тем же — первым по календарю романа — летом: она возвращается с вод в Россию и едет погостить в имение сестры; он предается на стогу свежего сена мечтам об опрощении и сближении с народом, которые рассеиваются — о чудо совпадения! — при виде Кити, именно в то утро едущей со станции (финальный момент апрельского выпуска [263–264/3:12]).

Моя оговорка о первом — общем для всех персонажей — лете не случайна. С началом сериализации течение романного времени, которое в авантексте кое-где варьируется от редакции к редакции даже для отдельного звена действия, стало строже соразмеряться с внутренним календарем (см. схему 1 на с. 40). При этом, однако, превратности черновых редакций увековечивались порой в ОТ в форме диссонансов и алогизмов. Один из таких случаев заслуживает упоминания и обсуждения именно здесь, ибо он, в свою очередь, отозвался в реконструкциях общей хронологии АК, важной для нашего анализа динамики темы брака и развода:

То, что почти целый год для Вронского составляло исключительно одно желанье его жизни, заменившее ему все прежние желания; то, что для Анны было невозможною, ужасною и тем более обворожительною мечтою счастия, — это желание было удовлетворено (146/2:11).

Таково вступление к сцене разговора между любовниками, происходящего после их первого соития. Именно этой сценой на повышенно драматической («Все кончено, — сказала она. — У меня ничего нет, кроме тебя» [147/2:11]) и одновременно интригующей ноте, как это умел делать Толстой, завершается февральский выпуск АК[630]. Категорическое «почти целый год» производит впечатление точной разметки календаря, и некоторые из авторитетных исследователей романа понимают это обозначение срока буквально. Согласно прочтению, восходящему к лекциям В. Набокова, зимние главы Части 2 катапультируют Анну и Вронского, а с ними и Каренина в следующий год по календарю романа, оставляя вторую чету — Левина и Кити — далеко позади себя на оси времени, пусть даже повествование о той и другой паре ведется и дальше в смежных главах каждой очередной части романа[631]. Не касаясь здесь перекликающегося с этой интерпретацией остроумного наблюдения о разнице в самом ритме повествования между главами об Анне и Вронском (прерывистость; разъединенные между собой, но насыщенные действием отрезки времени) и о Левине и Кити (размеренность; охват нарративом не дней, а недель и даже месяцев в этой серии глав), я представлю аргумент в пользу мнения, что пресловутое «почти целый год» в ключевой сцене не означает десинхронизации сюжетных линий в этом месте романа[632].

Вопреки кажущемуся бесспорным сообщению срока, прошедшего со дня знакомства будущих любовников до их первой плотской близости, повествование в ОТ фактически ничем другим не подтверждает такой хронологии нежданно вспыхнувшего, страстного романа. Нет никаких косвенных, а потому — с точки зрения мимесиса — самых убедительных маркеров такого хода времени, чтобы в промежуток между возвращением Анны из Москвы в Петербург (1:31) и чаепитием, где она перестает скрывать от Вронского свое влечение к нему (2:7), «провалился» десяток месяцев. Напротив, ряд сюжетных деталей и ненавязчиво хронометрирующих примет, разбросанных по разным главам, указывает на то, что в повествовании в Частях как 2‐й, так и 3‐й для Анны и Вронского течет все тот же, первый, год, в котором они становятся любовниками не позднее середины весны.

На той самой встрече за чаем, вскоре после которой рушится последний разделявший их барьер, Анна еще пытается укорить Вронского известием, что «Кити Щербацкая совсем больна» (136/2:7). Очевидно, что события, описанные в Части 1, случились лишь полтора или два месяца назад, в зиму, что еще длится[633]. Это становится еще очевиднее из заключительного абзаца главы: Вронский, добившись молчаливого признания Анны в любви к нему, едет домой, «счастливый сознанием того, что в нынешний вечер он приблизился к достижению своей цели более, чем в два последние месяца» (139/2:7)[634]. Безоглядное сближение, как можно предположить, приурочено к отъезду Каренина: «с открытием весны» (под чем в данном случае надо понимать конец апреля — начало мая) тот уезжает из Петербурга «на воды за границу поправлять свое расстраиваемое ежегодно усиленным зимним трудом здоровье» и возвращается только в июле (193/2:26). Именно тогда, в середине лета, в самый день скачек, Вронский узнаёт от Анны о ее беременности (181/2:22). Среди зрителей на скачках мы видим беззаботного Стиву Облонского (187/2:24; 200/2:28), который еще в начале лета посылает из Петербурга письмо Левину — оно «дойдет» уже в начале Части 3 — с просьбой навестить Долли, проводящую с детьми лето в имении, еще не пущенном по ветру мужем (245/3:6; 247/3:7). В своей персонажной функции связного между главными сюжетными линиями Облонский удостоверяет, что петербургское лето Анны и Вронского и деревенское лето других героев в Части 3 — это первое лето по календарю АК. Эта хронология линии любовников выдерживается и в том сегменте романа, который был выпущен уже в начале 1876 года, — втором «сезоне». Достаточно напомнить, что роды Анны, в согласии с предыдущим развитием событий, приходятся на середину зимы — следующей, второй для всех персонажей романа, зимы (4:17)[635].

К какому же темпоральному плану повествования надо отнести «почти целый год» обуздываемого взаимного вожделения? Обращение к генезису этого фрагмента позволяет поставить вопрос иначе. Единственной сохранившейся рукописью, соответствующей главе 11 (а также 10‐й) Части 2 ОТ, является черновой автограф, который заключает в себе исходную и следующую за нею версии сцены с новоявленными любовниками. Вот как первоначально читался интересующий нас зачин:

То, что почти год для него составляло одно, исключительно одно желанье его жизни, заменившее ему силу жизни, — желанье это то, что для нее составляло мечту обворожительную, недостижимую по своему счастию, — это желанье было достиг[нуто] удовлетворено[636].

Помимо любопытного разночтения: «почти год» в автографе и «почти целый год» в ОТ, — для осмысления этого места имеет, на мой взгляд, значение ход времени самого автора. И нижний, и верхний слои автографа датируются концом зимы — первой половины весны 1874 года, когда после сдачи Части 1 в пробный набор Толстой приступил к переработке и расширению зимних петербургских глав Части 2[637]. Герой на той стадии работы — и это выступает датирующим признаком процитированной рукописи — вновь именуется прежним, передающим его маскулинность вариантом фамилии — Удашев (прежде чем окончательно стать Вронским через несколько недель или пару месяцев)[638]. Сама эта вереница изменений имени протагониста подчеркивает извилистость траектории, по которой автор продвигался к созданию хотя бы начерно одной из самых драматически заряженных сцен, к самому нерву завязки будущей трагедии. На тот момент, когда была набросана первая редакция этой сцены, Толстой — о чем уже шла речь выше — полагал, что его труд над АК близок к финишу, что в сооружении остается заполнить только некоторые пустоты: многие дальнейшие блоки романа, включая главы о самоубийстве Анны, были уже разработаны довольно детально. (При этом «почти год» ожидания довершения страсти не стыкуется с календарем романа в редакции 1874 года — насколько она поддается воссозданию — так же, как и в ОТ.)

Не будет большой натяжкой предположить, что в этой точке генезиса произошло слияние тока времени автора со временем персонажа. Ведь к весне 1874 года в самом деле исполнился «почти год» с того времени, как Толстой начал писать АК, и за весь этот период он, создав начерно и даже успев переработать множество сцен и эпизодов, лишь только подобрался к исполнению сложной задачи — не рискуя попранием благопристойности, изобразить сколь можно выразительнее апогей страсти[639]. Намек текста на срок своего вызревания обернулся хронологической гиперболой в рассказе о любовной страсти героев. Вронский, который много позднее в генезисе АК, по признанию автора, «совершенно для меня неожиданно <…> стал стреляться»[640], и здесь видится мне персонажем, с той же решимостью притязающим на соучастие в авторском упорном и длительном движении к цели. Вставка же определения «целый» в маркер «почти год», сделанная на одном из позднейших этапов работы над главой, возможно уже незадолго до журнальной публикации в феврале 1875 года[641], создала двойной эффект — не сняв иллюзии точности хронометража, оттенила его гиперболичность. «Почти целый год» Вронского может обозначать восприятие персонажем короткого, но бурно прожитого отрезка времени как протяженного.

Перенесемся обратно в перерыв между первым и вторым сезонами сериализации романа. В конце 1875 года, после лета, проведенного с семьей на самарском хуторе, после печальных осенних событий в семье — преждевременных родов жены, смерти ребенка и тяжелой болезни роженицы — и нового, пронзительного опыта переживания конечности бытия[642], Толстой возвращается к писанию, а вскоре и печатанию АК. Семейные обстоятельства автора в тот период возымели косвенное, но немаловажное последствие для технической стороны подготовки текста. Еще весной 1875 года Софья Андреевна, и без того утомленная, по ее же выражению, «непрерывным материнством», а накануне ввергнутая в тоску смертью десятимесячного сына Николушки, но при этом продолжавшая оказывать мужу самую деятельную помощь в создании романа, начала испытывать в спине и правой руке острые боли, которые заставляли опасаться чахотки. (Ее летняя поездка в степь «на кумыс» и была предпринята в оздоровительных целях, хоть пить сам кумыс путешественнице не пришлось из‐за беременности.) Обследовавший ее врач, упрекнув Толстого за невнимание к состоянию жены, запретил ей заниматься перебеливанием манускриптов мужа, — труд, который был тогда для нее не тяжкой барщиной, а духовным наслаждением[643].