Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной»

ОТ (618/7:22)

На другой день он получил от Алексея Александровича положительный отказ в разводе Анны и понял, что решение это было основано на том, что вчера сказал француз в своем настоящем или притворном сне.

В следующих за тем московских главах, где правка в целом была весьма густой, Толстой предсказуемо вычеркнул диалог Анны и Стивы на цветочной выставке[994]: между Стивой в Москве и Стивой в Петербурге выбран второй вариант. А письмо со всем своим содержанием, о котором удаленный теперь Стива сообщает Анне в предыдущей редакции, уцелело. Более того, в него было внесено рукой Толстого дополнение, которое делает письмо по-своему еще более убедительным. Упомянув «будущих детей ваших», Каренин в этой версии столь же недвусмысленно, как соглашается на развод, исключает возможность отдать Анне Сережу, о котором прежняя версия письма не вполне правдоподобно умалчивает: «Что же касается до сына моего, то точно так же несправедливо бы было то, чтобы Каренин жил в семье Вронского, как несправедливо бы было то, чтобы Вронский носил имя Каренина, и потому, как я и прежде писал, я не могу отдать сына»[995].

И наконец, наборная рукопись, известная как 104-я, в которой, как было заведено, автор поверх чистовой копии продолжал делать обширные исправления и добавления. Только на этом этапе, отделенном от печатного текста лишь корректурами, правка, чью последовательность не везде можно восстановить, постепенно переключает Каренина из модуса согласия на развод в таковой отказа. Рукопись в разных местах сохранила следы колебаний автора, которые, судя по всему, продолжались до вычитки гранок или даже верстки (несохранившихся).

Правка в заключительных абзацах петербургских глав сперва оставляла Каренина соглашающимся на развод и намечала композиционную перестройку. Письмо Каренина, посылаемое через Стиву, из «запечатанного» превратилось в намеренно незапечатанное, подлежащее прочтению Облонским и, соответственно, читателем:

Проснувшись на другое утро, к радости и удивлению своему, он получил от Алексея Александровича <за>распечатанное письмо к Анне <и записку, в которой было сказано, что> которое он просил прочесть и передать Анне Аркадьевне. Письмо было следующего содержания.

Но, так и не поставив напротив этих строк ожидаемого значка, требующего перенести сюда текст письма из московских глав, Толстой вычеркнул всю концовку, включая строки об отсылке письма в Москву и ужасной телеграмме оттуда[996]. Ничего нового взамен на этом или смежных листах не было вписано, финал петербургских глав подвисал пока в воздухе — до стадии корректуры.

Более или менее одновременно делалась правка связанных с письмом московских сцен с Анной. Она, как и правка в предшествующей, 103‐й, рукописи, производит такое впечатление, будто у Толстого, несмотря на осознание того, что, уцелев, каренинское письмо нежелательно усложнит фабулу на самом пороге развязки, рука сразу не поднялась это самое письмо или его отзвуки бесповоротно удалить. (Хорошая иллюстрация не безраздельной, но ощутимой власти авантекста над писателем.) Вычеркнув из беловой копии текст письма[997], автор попытался сохранить само письмо, получаемое и читаемое героиней. В наново вписанном на полях варианте Анна получает его с утренней почтой, которую предваряет отправленная, надо думать, с радостью телеграмма брата:

«Что мне читать? Что мне за дело? Да, но Стива телеграфировал, что Алексей Александрович согласен на развод». <…> Письмо, выражения его не интересовали ее. Она поняла содержание письма, что он соглашается на развод, и опять и опять то она думала о том, что еще возможно примирение [с Вронским. — М. Д.], то опять оскорбление и ненависть поднимались в ее душе <…>[998]

По всей видимости, почти сразу же вариант был вычеркнут, а чуть ниже сделана новая, на сей раз пространная, вставка-автограф на отдельных листах, где Каренин в потоке сознания Анны, едущей в коляске, возникает в увязке с телеграммой Стивы уже иного содержания:

Вспомнив об Алексее Александровиче, она без всякого отношения к своему положению представила его себе, как живого. И хотя это продолжалось только мгновение, она с наслаждением вгляделась в его физиономию, в физическую и нравственную, которую она всю так очень, как никогда, увидала теперь. Она видела его с его тусклыми и кроткими глазами, напухшими синими жилами на белых руках и видела его слабость жизненных привяз [sic!]. «Стива телеграфирует, что он в нерешительности. Разумеется, в нерешительности. Если бы он знал, любит ли он меня или нет, простит ли или нет? Ненавидит ли теперь или нет? А он ничего не знает. Он жалкий»[999].

До ОТ этот пассаж дойдет в усеченном виде (640/7:30).

Ясно, что на момент написания процитированных строк идея письма Каренина к Анне, обещающего развод, была наконец оставлена. Но не менее важно то, что в процессе писания и отделки Части 7 образ Каренина в ней долго сопротивлялся редукции его к гротескной фигуре морально и физически чахнущего святоши или к отталкивающей реминисценции в сознании Анны. Даже в рамках все той же редакции наборной рукописи делалась правка, как бы компенсирующая удаление откровенного каренинского письма. Так, в разговор Каренина со Стивой была внесена его новая реплика, произносимая в особой тональности и так, как если бы ее могла услышать Анна: «Как ни жестоко я оскорблен, я предлагаю Анне Аркадьевне вернуться ко мне. Я все прощу, — сказал он с чувством»[1000]. Правка в последовавших за тем корректурах «засушила» Каренина: он не предлагает ни развода, ни воссоединения, а затем безапелляционно отказывает в разводе[1001]. Но даже в опубликованном в апреле 1877 года журнальном тексте обрисовка Каренина удерживает кое-какие штрихи из ранних редакций этих глав. Спустя несколько месяцев, готовя при участии Страхова отдельное издание романа, Толстой, как показал У. Тодд, свел к минимуму эмоциональность Каренина в беседе со Стивой и преподнес его «более молчаливым, отчужденным, холодным» (я бы добавил — а если говорящим, то визгливее и пискливее), но и тут это достигалось не прямой авторской констатацией, а передачей выражений лица, манеры речи, движений героя[1002].

Авторская трактовка Каренина в процессе создания и сериализации романа определенно становилась все более отчужденной, однако решительное, так сказать, окарикатуривание героя[1003] происходит на весьма позднем этапе создания текста и имеет отношение столько же к художественной ткани произведения, сколько — если не больше — к фактору внелитературных убеждений и настроений романиста. В том, как продолжительно — до стадии корректур в апреле 1877 года — возможность дарования Анне развода в Части 7 оставалась мотивом в сменявших одна другую черновых редакциях, проявилась сложная семантика образа персонажа, обретающая подчас свою логику помимо прямой воли писателя[1004]. Едва ли не в споре с самим собой Толстой пытался удержать в тексте великодушное письмо Каренина Анне, чуть ли не жертвуя согласованностью между двумя локально-темпоральными планами повествования.

В идеальной реальности АК, если только можно ее себе представить, муж героини не был бы обречен претерпеть то, что Г. Морсон описывает как его второе обращение, трансформацию из простившего своих врагов искренне верующего в «нравственного монстра», в человека «такого плохого, каким когда-то Анна выставляла его ложно»[1005]. Более сложные и объемные изображения героя в толще авантекста слагались в незаконченную, неровно освещенную, но не уничтоженную вовсе картину, которая могла напомнить о себе, как случилось при возвращении Толстого к созданному еще в 1874 году этюду развязки романа. Не точно ли так же, как Вронский при завершении работы над Частью 4 «совершенно для меня неожиданно, но несомненно <…> стал стреляться»[1006], и Каренин упорствовал, причем на протяжении трех редакций, в своем новом согласии дать развод Анне? Если и так, то такое стремление все-таки слишком противоречило тому ригидному концептуальному заданию, которое на волне толстовской захваченности злобой дня получил в 1876 году образ Каренина, — служить аллегорией ложной религиозной веры и питаемых ею притязаний на духовное водительство. Согласие или несогласие на развод вновь оказывалось атрибутом и функцией власти.