Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной»

Были даны поводы к возбуждению — резня в Болгарии, сочувствие к геройству воюющих славян, в особенности черногорцев, и была дана программа чувств, которые эти события должны были возбуждать, — негодование, желание мести туркам, сочувствие и помощь воюющим, и вне этого все остальное исключалось[1046].

На момент получения письма А. А. Толстой от 22–24 мая 1877 года эпилог был уже набран с этой рукописи и отчасти по настояниям М. Н. Каткова приглушить полемику — «смягчить то, выпустить это», — отчасти по собственным соображениям автора весьма значительно правлен в двух корректурах подряд[1047]. Ради ясности неизбежных ниже текстологических экскурсов нам стоит сразу коснуться технической стороны генезиса Части 8 на стадии корректур. (См. также Табл. 3 на с. 485.) Правка многих корректурных листов совершалась не в один прием. Сначала, разумеется, автор вычитывал присланный в гранках типографский текст, как устраняя опечатки, так и обновляя прежнюю редакцию по существу. Это то, что можно назвать первым слоем правки в данной корректуре. Затем те сегменты гранок, где правка оказывалась особенно густой, вырезались и заменялись подклейками — листками с рукописной беловой копией правленого текста (см. ил. 8). Если подобной правкой была покрыта вся гранка, последнюю целиком заменяли большим листом с полной копией текста, учитывающей все замены, вычеркивания и вставки. (Обрезки или целые гранки с оригинальной авторской правкой частично сохранились для корректур второго журнального набора[1048] и первого набора отдельного издания[1049], благодаря чему можно проверить точность выполнявшегося С. А. Толстой копирования.) Наконец, наступал черед второго раунда редактирования: перебеленный текст Толстой перед самым возвращением в типографию правил дополнительно, хотя, к счастью для наборщиков, уже не так густо, как в первый раз. В правленых гранках отдельного издания такую вторичную коррекцию Толстой производил в середине июня при участии Н. Н. Страхова[1050].

Примечательно, что еще до решения печатать эпилог, теперь окончательно переименованный в Часть 8, не в «Русском вестнике», а в типографии Риса, определилась магистральная линия ревизии текста. Кавалерийская атака на панславизм в самом начале эпилога заменяется подведением под него коварных мин — саркастически или комически окрашенных эпизодов, целых диалогов или отдельных реплик в них, сигнальных слов в наружно нейтральной речи нарратора, и т. д. Оценка «сербского сумашествия» не столько смягчалась, сколько преподносилась в иной оптике.

В ОТ добрая доля процитированного выше фрагмента из наборной рукописи узнаваемо просматривается в пересказе мнимо объективных рассуждений Сергея Ивановича Кознышева — персонажа, который на финальном этапе работы над романом оказывается по-своему незаменимым для автора. (Уже в первую корректуру для «Русского вестника» Толстой внес правку, которая замещает в начале эпилога манифестацию авторского отношения к славянскому вопросу — описанием позиции Кознышева[1051].) Ставя себя — так же делала в своем письме А. А. Толстая в отношении «последователей и обожательниц Радстока» — выше «легкомысленного и смешного» в славянском движении, где «кричали громче других все неудавшиеся и обиженные», Кознышев сам оказывается смешон и жалок своей истовой верой в это движение как таковое, тем более — после провала стоившей ему большого труда научной книги. «Со многим из того, что говорили и писали по этому случаю, Сергей Иванович был не согласен в подробностях» (647/8:1) — однако нам ясно дается понять, что эти «подробности» и составляют суть, так что несогласие Кознышева — лишь поза или самообман[1052].

Здесь Толстой — и это вообще применяемый им нередко прием ложного тождества — разрешает своему герою, казалось бы, искренне разделить с ним, автором, скептическое неприятие пары-тройки ходячих истин и затем насмешливо наблюдает, как этот герой исправно повторяет еще худшие трюизмы из того же ряда, как например: «[Н]о он видел и признавал несомненный, всё разраставшийся энтузиазм, соединивший в одно все классы общества <…>» (647/8:1)[1053]. Налицо острая чувствительность Толстого к панславистской фразеологии. Процитированный пассаж возник на первой стадии правки первой журнальной корректуры, в составе обширной вставки на полях гранки, — в версии, не идентичной ОТ: «Но несомненными казались Сергею Ивановичу главные основы движения. <…> Общество и народ слились в одном чувстве и определенно выразили свое желание, народная душа получила выражение»[1054]. Сентенция о соединении «всех классов общества» во «всё разраставш[ем]ся энтузиазм[е]» — типично газетная и пропагандистская, а потому особенно годящаяся для иронического воспроизведения — появилась уже на второй стадии правки той же корректуры[1055], то есть совсем незадолго до того, как похожею фразой: «Слияние всех классов образовалось без всякой натяжки» — украсила без толики иронии свое письмо в Ясную Поляну А. А. Толстая. Авантекст АК в режиме реального времени регистрировал усвоение популистских штампов панславизма в среде придворной аристократии.

Чтобы сделать Кознышева, в согласии с новой композицией эпилога, проводником, помогающим читателю как бы исподволь войти в атмосферу элитистского панславизма, автору приходится видоизменить его идейно-политический портрет. На перемену в Кознышеве после фиаско его книги обратил внимание в своем знаменитом полемическом разборе толстовского романа Ф. М. Достоевский, но он акцентирует скорее новый темперамент персонажа, чем его новое политическое позиционирование: «[Он] бросился в славянскую деятельность, и с таким жаром, какого от него и ожидать нельзя было»[1056]. До этого Кознышев выступает в романе как государственнически настроенный либерал, ратующий за прочные, правильно работающие институты[1057] (в чем, впрочем, Толстой тоже усматривал догматизм и фальшь). Теперь же он оказывается убежденным панславистом, причем скорее почвеннического, чем модернизаторского[1058] замеса, верящим в духовное призвание русского народа; самостоятельная, в полный голос говорящая пресса ценится им ныне потому, что через нее «[н]ародная душа получила выражение» (647/8:1). Ранее в романе снисходительно отзывающийся о Левине как «славном малом», «с сердцем, поставленным хорошо» («как он выражался по-французски» — поясняет нарратор), но мыслящем непоследовательно (229/3:1), Кознышев в новом качестве присяжного панслависта в споре с тем же Левиным претендует на еще лучше «поставленное» сердце и существенно меньше заботится о логических доводах: «Это чувствуется в воздухе, это чувствуется сердцем. <…> [В]се почуяли стихийную силу, которая захватила их и несет в одном направлении» (677/8:16).

Улики весьма поспешной ревизии сохранились в авантексте. Так, в финальной верстке Части 8 характеристика Кознышева: «и прежде слегка интересовавшийся этим [славянским. — М. Д.] вопросом» — изменяется на куда более весомое «и прежде бывший одним из возбудителей этого вопроса»[1059], что и переходит в ОТ (647/8:1). Задним числом правка корректирует политический профиль, уже очерченный в напечатанных ранее частях, почти в ущерб историческому правдоподобию. Кознышева из Части 8, излагающего — чуть ли не в духе органицистской историософии «России и Европы» Н. Я. Данилевского, — давно им выношенный «план <…> о том, как освобожденный сорокамиллионный мир славян должен вместе с Россией начать новую эпоху в истории» (681/8:1), трудновато вообразить пишущим в течение шести предшествующих лет opus magnum «Опыт обзора основ и форм государственности в Европе и России» (645/8:1)[1060]. Этот последний, судя по всему, должен был быть выдержан в позитивистских традициях исторической «государственной школы», далекой от славянофильства.

Итак, в спешно достраиваемой Толстым на исходе весны и в начале лета 1877 года реальности АК Кознышев с его вдруг проявившейся политической страстностью был очень кстати. Пересмотр лобовой публицистической отповеди, первоначально задуманной в форме целой главы эпилога, влек за собой попытку показать панславизм не столько как идеологию, сколько как психологическое или эмоциональное состояние. Жертвуя некоторыми перлами из черновиков эпилога, такими как, например, чрезвычайно меткие, но слишком категоричные в ту пору для публичной полемики определения «крик, т. е. распространение всяких напечатанных в большом количестве фраз и слов» или «была дана программа чувств» (можно сказать, крылатые выражения, не поднявшиеся на крыло)[1061], Толстой находил более тонкие средства воздействия на читателя.