Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной»

Когда Толстой в середине апреля 1877 года — всего через несколько дней после объявления войны Турции — отвечал этой колкостью на комментарий тетушки, оставалась лишь пара недель до выхода из печати второй половины очередной, седьмой, части[1029], один из фрагментов которой, написанный перед тем наново, без долгой череды набросков и ревизий, тоже развивает мотивы их корреспонденции 1876 года о Редстоке. Это пронизанная неподражаемым толстовским чувством смешного (и уже не раз упомянутая выше) сцена вечера у графини Лидии Ивановны, куда позван хлопочущий вновь о разводе сестры Облонский и где в подобии медиумического транса, наведенного чтением английской брошюры о легкости спасения души, ясновидец или спирит француз Landau, официально уже ставший графом Беззубовым[1030], произносит нечто такое, что купно с аргументами от апостола Павла укрепляет руководимого графиней Каренина в решимости не давать Анне развода. Сбитый с толку и сам чуть не заснувший под это чтение тяжелым сном, Степан Аркадьевич выбегает на улицу, «как из зараженного дома» (618/7:22)[1031]. Ему достается честь наиболее естественной реакции на то, что без назойливого морализаторства преподносится как духовное извращение.

Один касающийся этой сцены, при первом прочтении малозаметный нюанс либо преднамеренно (как аллюзия), либо невольно (как проговорка) несет в себе дополнительное указание на тот невымышленный придворный кружок, с которым Толстой ассоциировал столь саркастически изображаемую им восторженную религиозность. В числе сплетен о таинственном французе, которые Облонский до посещения графини Лидии Ивановны узнает от княгини Мягкой (одна из «уплощенных» функциональных героинь в нравоописательных главах АК о бомонде — аллегория ненатурального простодушия и прямоты), есть и такая: «…Юрия Мелединского — знаете, больного? — жена узнала про этого Landau и взяла его к мужу. Он мужа ее лечит. И никакой пользы ему не сделал, по-моему, потому что он все такой же расслабленный, но они в него веруют и возят с собой. И привезли в Россию» (612/7:20). Впечатление, что подбор имени и фамилии «пациента» Landau не лишен значимости, усиливается при знакомстве с исходным автографом этой главы, где Юрий Мелединский вторично упомянут в изложении путаных мыслей Облонского не иначе как «Мелецкий»[1032].

Над этой ономастической комбинацией витает имя Юрия Александровича Нелединского-Мелецкого, известного поэта и сановника конца XVIII — первой четверти XIX века. Биографического соответствия здесь не усматривается вовсе: Нелединский-Мелецкий исправно служил и успешно творил до весьма преклонных лет и был далек от любых форм мистицизма. Другое дело, что именно в середине 1870‐х годов оживился исторический интерес к этому полузабытому деятелю времен Павла I и Александра I — и не в последнюю очередь в связи с его заметной ролью в ближайшем окружении вдовствующей императрицы Марии Федоровны, основательницы столь важных для женской половины династии благотворительных институций. (Вспомним «дело сестричек» Лидии Ивановны.) Толстой был лично знаком с одним из внуков Нелединского-Мелецкого — Юрием Федоровичем Самариным, которому в числе других избранных, как мы помним, читал первые главы АК в редакции 1874 года и который скоропостижно скончался в 1876-м. Двоюродный брат Самарина по той же линии князь Дмитрий Александрович Оболенский в те самые годы начал популяризировать в высших сферах сохранившуюся в семейном архиве корреспонденцию Нелединского-Мелецкого и Марии Федоровны, представляя отрывки из нее, в частности, на вечерних чтениях у императрицы Марии Александровны (где, как мы очень скоро убедимся еще раз, читался и роман Толстого). Свидетельства об этом остались не только в дневнике Оболенского[1033], но и в одном из писем самой императрицы мужу в 1875 году — она, питавшая симпатию к личности своей далекой предшественницы, характеризовала прослушанные письма как «прелестные, шутливые, доверительные (charmantes, enjouées, intimes)» и одобряла намерение Оболенского опубликовать материалы для биографии его деда, включая переписку того со вдовой Павла I и другими членами правящего дома[1034]. Поддержка из Зимнего дворца, вероятно, и помогла издать такую книгу всего через год; и вскоре же на нее отозвался собственным очерком младший современник Нелединского-Мелецкого князь П. А. Вяземский, один из самых преданных Марии Александровне придворных мужчин[1035]. Нет оснований утверждать, что автор АК уже в начале 1877 года хотя бы пролистал эти издания[1036], но можно предположить, что, поскольку звонкое имя поэта-царедворца было в предыдущее двухлетие весьма на слуху во вполне определенном ключе, оно как-то сопряглось для Толстого с темой служения и близости венценосной даме, а потому вариация этого имени всплыла при очередном обращении в романе к олицетворяющей придворное женское благочестие фигуре графини Лидии Ивановны (даром что, подчеркну еще раз, символом религиозного фарисейства или фанатизма как таковых Нелединский-Мелецкий служить никак не мог).

На апрельское письмо Толстого графиня Александра Андреевна ответила в конце той полной событий весны. Содержащийся в ее письме от 22–24 мая отклик и на эпистолярную колкость племянника, и на новую порцию глав АК не был, по крайней мере наружно, слишком полемическим. О литературе Толстая заговорила уже после прочих предметов, завершая письмо:

[В]чера вечером мы прочли у Императрицы апрельскую книжку «Русского вест[ника]» <…> — и все любовались и удивлялись, как вы отлично и верно схватили тип тех последователей и обожательниц Радстока, которые, не поняв сущности его и без того неполного учения, исковеркали и себя и религию до невозможности. Но появление ясновидца Archer возбудило всеобщий хохот, — потому что я всю эту зиму была жертвою этого сумасшедшего, который <…> преследовал меня несколько месяцев сряду невозможными письмами[1037].

(Замечу попутно, что в непосредственно предшествующей этим картинам главе находится уже привлекавший наше внимание пассаж о князе Чеченском с его двумя семьями (610/7:20)[1038]; быть может, императрица, знавшая о второй семье мужа, улыбнулась, но грустно, и в этом месте чтения…)

Трудно со всей определенностью сказать, действительно ли Александра Андреевна, проигнорировав или позабыв недвусмысленные высказывания в толстовском письме годичной давности и менее транспарентного, но тоже выразительного англичанина из совсем недавнего письма, не поняла, что в этом-то Толстому и виделась «сущность учения» Редстока. И вспомним, что императрица, в мае 1877 года в компании фрейлин оценившая толстовский сарказм, сама годом раньше в частном письме трунила над слабостью графинь Толстой и Блудовой к душеспасительной миссии Редстока, — иначе говоря, Толстой и августейшая особа в данном случае разделяли объект иронии.

Апология обращения как нежданного озарения была непростительным грехом для того, кто гордился бременем искания, выработки веры; с этой точки зрения разница между проповедником и «обожательницами» была исчезающе мала — они одинаково олицетворяли неприемлемый для Толстого элитистский, претенциозный извод нового увлечения религией. Не исключено, что фразой о том, «как вы отлично и верно схватили тип <…>», с последующей характеристикой этого типа, Толстая как бы перехватывала у автора интерпретацию сцены. Автор сам, форсировав сатирический гротеск[1039] смешением редстокизма с вульгарным спиритизмом[1040], создал возможность алиби для читателей из той самой среды, где Редсток был тепло принят. Иными словами, избавил их от неприятной необходимости увидеть кривое, но все-таки отражение самих себя в воплощающих фарисейство персонажах[1041].

Однако не все в этом письме Толстой от 22–24 мая было комплиментарным. Помимо изложения новых доводов, почему Весловского нельзя было выгонять (примечательно, что параллель с англичанином в храме осталась не откомментированной ею), она впервые в их корреспонденции фиксирует расхождение с адресатом в вопросе о славянском движении. Возможно, таким образом и проявилось подспудное понимание Александрой Андреевной смежности тематик религиозной фальши и якобы праведной войны в романе. Да и в апрельском письме Толстого следующий же за пресловутым англичанином абзац составляет фраза: «Как мало занимало меня сербское сумашествие и как я был равнодушен к нему [Толстой явно приуменьшает остроту своей реакции на события 1876 года. — М. Д.], так много занимает меня теперь настоящая война и сильно трогает меня»[1042]. К моменту написания ответа Толстая разобралась в том, что слова «сильно трогает меня» надо понимать в смысле отнюдь не солидарности с войной, а раздражения против нее еще большего, чем годом раньше — против «сербского сумашествия». Она увещевала:

На днях видела кого-то, кто мне говорил о пребывании Léon [то есть Толстого; письмо адресовалось также и С. А. Толстой. — М. Д.] в Москве и о том, как он критикует все, что делается теперь по случаю войны. Напрасно — очень напрасно. А мне общество никогда не казалось так мило, как теперь. Все работают так тихо, смиренно и без всякой суеты. Слияние всех классов образовалось без всякой натяжки. Все пропитаны таким единодушным духом, что никому в голову не приходит гордиться или превозноситься своими личными действиями или пожертвованиями[1043].

Расхождение было в самом деле изрядным. Эпитеты «милый», «тихий» и «смиренный» и метафора «слияния всех классов» (аукающиеся с приведенным выше образчиком христолюбиво-воинственной риторики Блудовой) менее всего соответствовали толстовскому восприятию тогдашней политической злобы дня, а вместо самоотречения и единения он видел яростную битву честолюбий, манипуляцию общественным мнением или в лучшем случае эффект стадного инстинкта. Отосланная в «Русский вестник» в апреле наборная рукопись эпилога[1044] открывалась язвительным изображением массовой панславистской ажитации, которое, как отмечено выше, наследует сатире в незавершенных «Декабристах» на горячечный «дух 1856 года», безбрежный реформаторский энтузиазм после поражения в Крымской войне:

В среде людей, главный интерес жизни которых есть разговор печатный и изустный, ни о чем другом не говорили и не писали, как о славянском вопросе и сербской войне. Балы, концерты, чтения, обеды давались, книги издавались в пользу славян. Собирали деньги добровольно и почти насильно в пользу славян. Были славянские спички, конфеты князя Милана, самый модный цвет был черняевский[1045].

<…> Шумели более всех те, которые любят шуметь, шумят всегда при всяком предлоге; из деланья шума сделали свое призвание и даже имеют соревнование между собой о том, кто лучше и больше и громче шумит.

<…> При этом вообще крик, т. е. распространение всяких напечатанных в большом количестве фраз и слов, они считали безусловно полезным и хорошим, так как это означало подъем общественного мнения. Они перекрикивали друг друга с сознанием, что этот крик вообще полезен.

<…> Одурманенная своим криком толпа дошла уже до состояния возбуждения, при котором теряются права рассудка и которое в первую французскую революцию называлось террором.