Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной»

____

С этого дня Алексей Александрович не входил более не только в комнату своей жены, но и в сто [ловую] и, найдя небольшую квартиру для себя, сына, сестры и гувернантки, собирался переезжать.

В тот самый день, как он переезжал, Вронский приехал к Анне, и Алексей Александрович имел огорчение видеть узнать, что он [нрзб] был тут. Узнав от Бетси, что Алексей Александрович соглашается на развод, Вронский тотчас поехал отказываться от такого [sic!] назначения, к[оторое] он себе выхлопотал в Среднюю Азию. Поступок такой прежде показался бы ему невозможен; но теперь он ни на минуту не задумался и, когда встретил затруднения, тотчас подал в отставку, не обращая никакого внимания на то, как на это посмотрят и испорчена ли или не испорчена этим поступком его карьера. Он был в отчаянии; он чувствовал себя пристыженным, униженным, виноватым и лишенным возможности загладить, искупить свою вину. Но узнав, что она оставляет мужа и что она не только не потеряна для него, но, вероятно, навсегда соединится с ним, он от отчаяния перешел к восторгу и тотчас поехал к ней.

Вронский 6 недель не видал ее, и эти 6 недель он провел так, как никогда не жил: он никуда не ездил, сказавшись больным, никого не принимал, кроме Грабе и брата, и, как зверь, запертой в клетке, сидел в своей комнате, то лежа с книгой романа, то ходя и вспоминая и думая об одном — о ней, о всех пережитых с нею счастливых минутах и о последних минутах ее болезни, и раскаянии, и той жал [кой] тяжелой роли, которую он должен был играть в отношении мужа. Что-то было недоконченное, мучительное в этом положении, и оставаться так нельзя было, a делать было нечего. Тут брат придумал ему отправку в Ташкент, и он согласился. Но чем ближе подходило время отъезда, тем больше воспоминания прошедшего разжигали в нем страсть к ней. «Еще один раз увидать ее, и тогда я готов зарыться и умереть», — думал он. И потом он вдруг получил известие, что она оставила мужа и ждет его, как ему сказала Бетси. Не спрашивая, можно ли, когда, где муж, он поехал к ней, и ему казалось, что лошадь не двигается, что он никогда не доедет. Он вбежал на лестницу, никого и ничего не видя, и почти вбежал в ее комнату и не заметил того, что в комнате была дев [ушка], есть ли кто или нет. Он обнял ее, стал покрывать поцелуями ее лицо, руки, шею и зарыдал, как дитя. Анна готовилась к этому свиданью, думала о том, что она скажет ему; но его страсть охватила ее; она хотела утишить его, утишить себя, но глаза ее говорили, что она благодарит его за эту страсть и разделяет ее.

— Да, ты овладел мною, и я твоя, я слилась с тобой, но что-то ужасное, что-то преступное есть в этом, — говорила [она], бледная и дрожащая.

Он стал на колени перед ней, целуя ее руки.

— Анна, так должно было быть. Покуда мы живы, это должно быть. Если ты не хочешь этого, вели мне уничтожиться.

Она обняла его голову.

— Нет, я знаю, что это должно было быть, я сама хотела этого, но все-таки это ужасно. Сделай только, чтобы я никогда не видала его, — говорила она, прижимаясь к нему.

— Анна, ты увидишь, все пройдет, мы будем так счастливы! Любовь наша, если бы могла усилиться, усилилась бы тем преступлением, тем злом, которое мы сделали ему.

Он смотрел на нее. Она улыбалась не словам его, но глазам его. Она взяла его руку и гладила ею себя по щекам и по волосам. Глаза ее светились, но не тем прежним жестоко веселым блеском, но задумчивым и страстным.

— Да, Стива говорит, что он на все согласен. Мне страшно думать о нем. Но неужели это возможно, чтобы мы были муж с женой, одни своей семьей с тобой?

— Это будет, и мы будем так счастливы!

— Ах, зачем я не умерла!

И без рыданий слезы текли по обеим щекам.

Правленому тексту, тогда же перебеленному[560], но еще весьма отличному от окончательного (о других сделанных в рукописи 68 изменениях пойдет речь ниже), предстояло долго — около двух лет — ожидать своей очереди на решающую, преднаборную доработку. Когда в апреле 1876 года, вскоре после публикации выпуска романа с финалом Части 4, Толстой в известном письме Страхову, раскрывающем ход создания этих сцен, отмечал: «Глава о том, как Вр[онский] принял свою роль после свиданья с мужем, была у меня давно [относительно завершающей переделки в 1876 году. — М. Д.] написана»[561], — он и в самом деле оглядывался на большой отрезок пройденного пути.

Путь этот, более того, был весьма извилист. Описанные выше особенности ДЖЦР как промежуточной, «текучей» редакции сделали вопрос о разводе Анны открытым двоякому решению в рамках более или менее единого пласта авантекста. Вскоре после создания вчерне новой редакции кульминационных глав будущей Части 4 Толстой, вновь подчиняя свою работу над романом не намеченной последовательности повествования и структуре фабулы, а зову творчества, совершил вылазку в конечный «пункт следования», на самый дальний, как тогда виделось, край «территории» АК. А именно, он создал первую пространную редакцию глав об Анне накануне самоубийства (7:23–31), на пути — сначала в карете, затем в поезде — к ее последней станции, Обираловке.

Эту редакцию содержат рукописи 102 (автограф) и 103 (правленая копия)[562]. Первая из них — автограф, два крупных сегмента которого написаны разновременно, вторая — снятая с него С. А. Толстой, также разновременно, копия. На основании ряда признаков в самом тексте и его сопоставления с рукописями-копиями 19, 27, 38, 99 и их автографами я датирую соответствующий, ранний, сегмент рукописи 102 концом 1873-го — февралем 1874 года[563]. Хотя на листах ни этого автографа, ни его копии в рукописи 103 не продолжается П/74 (обрывающаяся, напомню, в рукописи 99), текст, на мой взгляд, должен быть сочтен замыкающим звеном ДЖЦР, которое, что особенно любопытно, было создано раньше, как бы в обгон некоторых начальных и срединных звеньев данной редакции. Отсюда нестыковки между этими звеньями в различных подробностях. (Согласование последует уже в дальнейших редакциях.) А в более протяженной перспективе генезиса романа горестный финал будущей Части 7 опередил ее первые две трети — главы об обеих молодых парах в зимней Москве и о родах Кити, затем о Стиве в Петербурге, пытающемся в последний раз устроить развод сестры (7:1–22), — на целых три года[564]. Телеология самоубийства героини воистину много значила для автора и определяла многое в динамике письма.

Прежде чем перейти к анализу содержания автографа, углубимся ненадолго в обоснование его датировки.