Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной»

***

В корпусе источников, отражающих экзогенезис АК, — эпистолярия, синхронные писания, комментарии на прочитанное — имеется свидетельство о том, что тема самоубийства занимала Толстого в начале 1874 года и в связи с задуманным полемическим трактатом, где предполагалось опровергнуть пользу секулярной философии для постижения смысла жизни. В конспективной заметке к главному тезису — о спасительной силе религии — имеется примечательная фраза: «Проживя под 50 л[ет], я убедился, что земная жизнь ничего не дает, и тот умный человек, к[оторый] вглядится в земную жизнь серьезно, труды, страх, упреки, борьба — зачем? — ради сумасшеств[ия], тот сейчас застрелится, и Гартман и Шопенгауер прав»[577]. Именно так — «серьезно» и вместе с тем полуслепо, видя лишь «страх, упреки, борьб[у]», с роковым для себя исходом, — вглядывается в свою жизнь Анна в тогда же написанных вчерне сценах ее метаний накануне самоубийства. Позднее по ходу писания отзовется в авантексте и популярная в 1870‐х годах философская концепция бессознательного, выдвинутая последователем Шопенгауэра Эдуардом фон Гартманом.

В дальнейшем мы не раз будем обращаться к отправной редакции «суицидных» глав Части 7. Пока же рассмотрим их вот с какой точки зрения: все изложение ясно указывает на то, что близкая к самоубийству Анна этой истории в свое время по какой-то причине не расторгла брак с брошенным мужем, хотя и имела такую возможность. Иначе говоря, этот черновик развивал, в отличие от редакции 1873 года, сюжет без состоявшегося развода, и развивал его словно бы впрок или экспериментально — еще до того, как само несовершение развода вошло в авантекст фактом нарратива в надлежащем, более раннем месте фабулы.

Автографический текст был написан, как видно, стремительно, с небольшим числом исправлений и вставок (на одной из которых мы специально остановимся). Начинается он так: «Была уже вторая половина мая, а Вронской с Анной не переезжали ни на дачу, ни в деревню, а продолжали жить в Москве, хотя в Москве им делать было нечего»[578]. Публикация романа еще далеко не началась, хронология действия по ходу дальнейшего писания и дописывания в течение трех с лишним лет еще будет уточняться и усложняться, но время и антураж трагической развязки автор уже прозревает ясно — жаркий конец весны, душная и пыльная Москва. Содержание редакции вообще во многом (не во всем!) предвосхищает ОТ: Анна и Вронский живут вместе, у них маленькая дочь, но Анна формально остается женой Каренина. Повествование внимательно к континуитету сюжета, насколько тот уже оформился. Так, одна из деталей внешности в эпизоде, где Анна «быстро причесала свои особенно вившиеся и трещавшие под гребнем, отросшие уже до плеч волоса»[579], отсылает к тому моменту в предшествующем действии, когда вскоре после родов и болезни, то есть незадолго до ухода от мужа, ей остригают ее своевольные волосы (реплика Вронского в ОТ: «Я не узнаю тебя с этими короткими волосами. Ты так похорошела. Мальчик» [409/4:23]), и длина новой шевелюры — «до плеч» — подсказывает, что те, кульминационные, события произошли год с небольшим, но едва ли два года назад[580].

С точки зрения темы развода эта редакция видится этапом в выборе автора — надолго растянувшемся, не единовременно сделанным — между первоначальным, 1873 года, сюжетом с состоявшимся разводом и будущим книжным сюжетом с отказом выздоровевшей Анны от законного расторжения брака с Карениным. Готовясь или уже начав писать этот дальнозоркий черновик трагической развязки, Толстой, должно быть, перечитал самый ранний, 1873 года, набросок этого места романа. В нем Анна, хотя и законно венчанная с Удашевым, но давимая остракизмом света, заводит знакомства в плебейской для ее прежнего статуса среде умствующих прогрессистов, борется с соблазном поощрить влюбленность в себя бывшего сослуживца мужа, все того же Грабе (предшественника Яшвина в другом месте ДЖЦР и в ОТ), и, отправившись к старой княгине, матери Удашева, молить о том, чтобы та содействовала признанию светом их брака, встречает злобный отпор и читает в ее глазах совет уйти из жизни[581].

Спустя свыше полугода, на стадии создания ДЖЦР, последний лист этой рукописи, где несколькими ключевыми фразами намечалась сама сцена с Анной, бросающейся под поезд, был переложен в конец нового черновика (рукописи 102)[582] на правах строительных подмостков: Толстой пока сосредотачивается на детальном описании движения Анны к самоубийству, и новый, развернутый вариант описания акта суицида так такового появится нескоро — в следующей, 1877 года, редакции этих глав[583]. Вообще же ни один из перечисленных выше моментов и мотивов самой ранней редакции, несмотря на пересмотр сюжета и характеристики героев, не исчезнет бесследно в ходе дальнейшего писания.

Вчитаемся теперь в самый текст рукописи-автографа 102. Одно из его отличий от ОТ и одновременно одна из особенностей, которые служат датирующими признаками рукописи, состоят в том, что Анна этой редакции способна испытывать искреннее сострадание к Каренину. На первых же страницах она предстает терзаемой фактически двуединым переживанием:

Все опять разрушилось, и она осталась одна с своей беспредметной ревностью и другим чувством, совершенно особенным от ревности, но которое всегда соединялось с нею, — чувство раскаяния за все зло, которое она сделала Алексею Александровичу. «Погубила его и сама мучаюсь. Сама мучаюсь и его погубила».

Так соединялись в ее душе эти два чувства[584].

Раскаяние и эмпатия такого рода слишком диссонируют с трактовкой отношения Анны к Каренину на большем протяжении ОТ, и уж во всяком случае во второй половине романа, к работе над которой для скорейшего напечатания автор вплотную приступил весной 1876 года[585].

По-своему созвучно этой ноте развита в рассматриваемой редакции и тема развода. Намек на еще сохраняющуюся вероятность развода Анны с Карениным и узаконения ее связи с Вронским проглядывает уже в том, что последний в авторской речи в начальной примерно трети автографа не раз именуется, как пристало мужу и главе дома, Алексеем Кириллычем (в отличие от именования одной фамилией, которое соблюдалось до того момента в черновиках и будет соблюдаться в дальнейшем авантексте и в ОТ), а в одном случае она и он упоминаются под общим семейным именем: «Вронские не уехали ни на 3‐й день, ни после воскресенья»[586], — как если бы они были венчанной четой, хотя в реальности этой редакции (как в книге) они сожительствуют незаконно не только с репутационной, но даже с формальной точки зрения. Впрочем, сам Вронский ощущает натяжку, следуя в выборе нужного слова уговору между ними о том, что их отношения — самые что ни на есть супружеские: «И очень жаль, если ты не уважаешь человека, который… для которого… своего мужа», — произносит он с натугой в одной из пикировок с Анной. В том же разговоре он сообщает Анне, что едет к своей матери на подмосковную дачу, чтобы убедить ее, ради счастья сына, обратиться к Каренину с просьбой о даровании развода, — отзвук унизительного свидания Анны со свекровью, не признающей невестку, в самом раннем эскизе[587]. Короче говоря, вопрос о том, состоится развод или нет, что-то да значит.

Видимость развязки этого узла, согласно данной редакции, наступает через несколько дней. На собравшей всю Москву цветочной выставке, куда Анна, невзирая на ранящую память о скандале в театре[588], решается поехать в сопровождении статного Грабе (за персонажем, напомню, сохраняется фамилия из самой ранней редакции), она встречает брата. В обстановке нового для 1870‐х годов светского развлечения, сочетающего традиционную форму досуга с познавательными интересами[589] (даже погруженную в себя Анну на минутку захватывает зрелище «аквариума» с ящерицами[590]), Степан Аркадьич весело извиняется перед сестрой за свою оплошность: еще неделю назад он получил из Петербурга некое письмо на имя Долли и, не всмотревшись, переслал его в деревню жене. Письмо же было от Каренина и адресовалось Долли «для передаче Анне Аркадьевне». Долли вернула письмо мужу, и тот наконец, как раз накануне поездки на выставку, отправил его с кучером по назначению. При этом ясно, что письмо случайно или намеренно было Стивой распечатано: он знает его содержание и наивно поздравляет сестру с тем, что Каренин согласен на развод и что «все твои мученья, моей бедняжки милой, кончатся»[591].

Сбой в почтовой коммуникации — недоставленное письмо или ответ, соотнесенный по ошибке не с тем посланием, на которое он дан[592], — становится в творимом тексте будущей Части 7 технической метонимией глубинной неспособности людей понять друг друга. В данном случае особенно интересно то, что кружным путем дошедшее письмо Каренина не только производит странный эффект в Анне, но и своеобразным бумерангом оказывает воздействие на дальнейшую достройку и сюжета, и нарратива.

Вернувшись домой, Анна, хотя уже загипнотизировавшая себя страхом измены Вронского и фаталистически не желающая придавать какое бы то ни было значение разводу — презренной формальности, — все-таки прочитывает письмо.

Письмо, надо сказать, примечательное: Стива прав — оно содержит недвусмысленное согласие на развод. На момент создания разбираемой редакции Каренин в тогдашней, «авантекстовой» реальности романа, еще не начавшего печататься, уже успел пережить радость христианского прощения жены и ее любовника[593], но его новообретенная добродетельность еще не была подчинена фарисейской доктрине: графиня Лидия Ивановна выдвинется на роль его духовной, а заодно и житейской руководительницы много позже в генезисе текста, а пока эта эволюция образа могла только брезжить. Соответственно тому письмо, которое читает Анна, свободно от святошеских и пиетистских обертонов и звучит, пожалуй, неожиданно для читателя, помнящего Каренина преимущественно по его нескольким появлениям во второй половине книги:

Еще прошлого года я передал вам, что, потеряв столь многое в том несчастии, которое разлучило меня с вами, потерять еще немногое — свое уважение к самому себе, пройти через унизительные подробности развода я могу и согласен, если это нужно для вашего счастья. И тогда вы передали мне, что не хотите этого. Если решение ваше изменилось, потрудитесь меня о том уведомить. Как ни тяжело это для меня будет, я исполню ваше желание, тем более что те, которые говорили мне теперь об этом предмете, выставляли причину, вполне заслуживающую внимания, — именно то, что будущие дети ваши при настоящем порядке вещей должны незаконно носить мое имя или быть лишены имени. Как ни мало я имею надежды на то, чтобы вы обратили внимание на те слова, которыми я намерен заключить это письмо, я считаю своим долгом сказать вам их и прошу вас верить, что они сказаны искренно и вызваны той любовью, к[оторую?] воспоминанием тех чувств, которые я имел к вам. Никогда не бывает поздно для раскаяния. Если бы, что весьма возможно с вашей любовью к правде и природной честностью, чтобы [sic!] вы убедились, что жизнь, которую вы избрали, не удовлетворяет и не может удовлетворить вас, и вы почему-нибудь захотели вернуться ко мне, к прежней жизни, похоронив все прошедшее, я приму вас с ребенком вашим, которого я люблю, и никогда, ни одним словом не напомню вам прошлого и буду делать все от меня зависящее, чтобы сделать ваше счастье. Прощение, которое я от всей души дал вам во время вашей болезни, я никогда не брал и не беру назад. Я считаю своим долгом написать это теперь, так как от вашего ответа будет зависеть развод и вступление ваше в новый, по моему мнению, незаконный брак, и тогда уж соединение ваше со мною было бы невозможно[594].