Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной»

2. Сено, свободный труд, сердитый помещик

В Части 2 и первых двенадцати главах Части 3 радости весны и начала лета — всплеск надежд на агрономические удачи («…300 десятин пшеницы, 100 картофеля и 150 клевера и ни одной истощенной десятины» [153/2:13]), охота на вальдшнепов, прямое приобщение к мужицкому труду на кошении луга вместе с вольнонаемными крестьянами из соседних деревень (2:15; 3:4–5)[1151] — сменяются для Левина к середине лета разочарованиями. Столь радостная и бодрящая косьба напоминает о себе совсем другой стороной в находящемся под его присмотром имении сестры, где ему приходится взыскивать с крестьян-издольщиков, собравшихся отдать господскую долю сена рыхло сметанными стогами. Ему хватает упорства и терпения установить, посредством подобия следственного эксперимента, что в стог вместо условленных пятидесяти возов вошло всего тридцать два (259–260/3:11). (В версии исходного автографа Левин предстает еще более прижимистым распорядителем: следственный эксперимент проводится не над одним, а над двумя стогами, обнаруживая в первом недостачу сена на восемнадцать возов, а во втором — на тринадцать; староста штрафуется[1152].) Незлобивость, с какою крестьяне, уличенные в обмане, соглашаются зачесть забракованные одиннадцать стогов в свою долю как полновесные и бойко, с песнями, сметывают барину новые (261–262/3:12), дополнительно вдохновляет Левина на мечтание о том, чтобы самому стать крестьянином и опроститься, влиться в «эту трудовую, чистую и общую прелестную жизнь» (262/3:12)[1153]. Проведенная в таких грезах бессонная ночь на копне (вновь мотив свежего сена![1154]) кончается, однако, возвращением к мечте прежней. Рассветное явление Кити, едущей в карете со станции в усадьбу Долли, не только обновляет чувство Левина к ней, но и восстанавливает сознание непреодолимости социальной дистанции: «Он с отвращением вспомнил свои мечты женитьбы на крестьянке» (263/3:12).

На этом-то самом месте сериализация романа приостановилась в апреле 1875 года[1155]. Последовавшая более чем полугодичная пауза в писании, в которую, как важно напомнить тут особо, вместилась летняя поездка Толстого со всем семейством в степное имение, в его «любимый полуазиатский край»[1156], и возобновление работы над романом осенью 1875 года, охарактеризованы выше в отношении к сюжетным линиям Анны, ее мужа и Вронского[1157]. И подобно тому, как, вернувшись к роману, Толстой замедляет ход времени для этих трех героев, посвящая серию наново сочиненных глав Части 3 нескольким дням после признания Анны мужу, он наполняет и то «безвременье» (dead time, по выражению В. Александрова)[1158], которым для Левина-персонажа в предшествующей, 1874 года, редакции был остаток первого года по календарю романа. Это промежуток между лучезарным явлением Кити в карете летним утром и судьбоносным приездом Левина в Москву в начале зимы[1159]. Его наполнением в событийном плане становятся короткое, но отмеченное острыми разговорами на злободневные темы гощение Левина у предводителя дворянства одного из уездов той же или смежной губернии Николая Ивановича Свияжского; попытка Левина устроить в своем имении аграрно-производственное товарищество с долевым участием крестьян — показательный образец бесконфликтного хозяйствования; недолгое свидание с чахоточным братом Николаем, чье состояние близко к предсмертному; отъезд Левина, угнетенного мыслями о смерти и уже начинающего под влиянием спора с Николаем сомневаться в пользе своего аграрного эксперимента, в исследовательское путешествие по Европе, где он намерен не заимствовать достижения, а, напротив, собрать доказательства еще раньше сформулированному им тезису о том, что европейские способы разрешения противоречий между капиталом и трудом неприменимы в России (3:25–32)[1160].

Примечательнее всего то, что во многих сценах и эпизодах этой череды глав фигура Левина двоится: он предстает то кабинетным прожектером, еще вчера бескорыстно служившим в новом земском самоуправлении (но, впрочем, успевшим в нем разочароваться), то твердо знающим свои меркантильные выгоды прагматиком. Кроется же за этим раздвоением, во-первых, особого рода амбициозное воодушевление, через искус которого герою надо пройти. Во-вторых, названная амбивалентность прямо связана с тем, что я описал бы как частичную анахроничность Левина в сравнении с другими главными героями романа: живя в деревне, он пребывает в своей собственной версии реальности 1870‐х, для которой дореформенная эпоха — совсем недавнее прошлое. Так, его затруднения в организации и ведении хозяйства весьма сходны с теми, что на собственном современном опыте — владельца хутора Степановка в Орловской губернии — живописал в 1862–1864 годах в серии публиковавшихся в «Русском вестнике» очерков А. А. Фет[1161]. У самого Толстого в незавершенной комедии «Зараженное семейство», сочиненной на рубеже 1863 и 1864 годов, немолодой помещик Прибышев, хозяин дореформенной эпохи, наталкивается на те же препоны в стараниях привлечь вольнонаемных работников, и даже для исполнения тех же работ, что и протагонист АК спустя десять с лишним лет[1162]. Повествование иногда словно смещает Левина в предыдущее десятилетие, с его первым, самым высоким, валом обескураживающих — но и будоражащих — помещичьих забот и тревог, вызванных освобождением крестьян 1861 года. Проиллюстрирую этот тезис примером, прежде чем сосредоточиться на сути перемен, к которым устремляется тем летом персонаж.