Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной»

3. Финал Части 4: Анна и Вронский, Каренин

[Р38, текст после правки. Л. 77] Отказаться от положения кото[рое] лестного и опасного назначения в Ташкент выхлопотанного данного Вронскому, по его прежним понятиям, было бы позорно и невозможно. Но теперь, не задумываясь ни минуту, отказался от него и заметив неодобрение своего поступка, тотчас же вышел в отставку.

Через месяц Алексей Александрович вернулся в Петербург и поселился один с сыном на своей квартире. А Анна с Вронским за неделю до его приезда уехала за границу, не получив развода и решительно отказавшись от него.

[Журнальный текст (РВ. 1876. № 3. С. 314)] Отказаться от лестного и опасного назначения в Ташкент, по прежним понятиям Вронского, было бы позорно и невозможно. Но теперь, не задумываясь ни на минуту, он отказался от него, и заметив в высших неодобрение своего поступка, тотчас же вышел в отставку.

Чрез месяц Алексей Александрович поселился один с сыном на своей квартире. А Анна с Вронским уехала за границу, не получив развода и решительно отказавшись от него.

[Окончательный текст (4:23)] Отказаться от лестного и опасного назначения в Ташкент, по прежним понятиям Вронского, было бы позорно и невозможно. Но теперь, не задумываясь ни на минуту, он отказался от него, и, заметив в высших неодобрение своего поступка, тотчас же вышел в отставку.

Чрез месяц Алексей Александрович остался один с сыном на своей квартире, а Анна с Вронским уехала за границу, не получив развода и решительно отказавшись от него.

Основная же правка выразительно отдаляет рубеж необратимой решимости героя: «[Вронский] взял револьвер, <лежавший на столе,> оглянул его, перевернул на заряженный ствол и <выстрелил себе в левую сторону груди> задумался»[779]. В этой новой редакции он застывает в неподвижности на «минуты две» и спускает курок не прежде, чем им овладевает убедительное чувство, будто самоубийство в его обстоятельствах — шаг самый естественный и неизбежный. Ему чудится, что усилием мысли он рационализировал свой импульс, — отсюда энергично произнесенное и повторенное «Разумеется»[780]. Но в оптике всеведущего нарратора рассудок героя все так же подчинен некой внеположной силе.

Как явствует из сравнения редакции верхнего слоя рукописи 39 с ОТ, финальная доработка текста в несохранившихся наборной рукописи, а также, возможно, и корректурах мартовского выпуска сосредоточилась, кроме описания самого выстрела, на диверсификации характеристики ментального процесса Вронского. В ОТ соответствующие существительные слагаются в целый набор варьирующихся конструкций с однородными:

Представления, воспоминания и мысли самые странные с чрезвычайною быстротой и ясностью сменялись одна другою <…>. / Это повторение слов удерживало возникновение новых образов и воспоминаний, которые, он чувствовал, толпились в его голове. Но повторение слов удержало воображение ненадолго. <…> / В действительности же это убедительное для него «разумеется» было только последствием повторения точно такого же круга воспоминаний и представлений, чрез которые он прошел уже десятки раз в этот час времени. <…> Та же была и последовательность этих представлений и чувств. / «Разумеется», — повторил он, когда в третий раз мысль его направилась опять по тому же самому заколдованному кругу воспоминаний и мыслей <…> (391, 392–393/4:18; курсив мой. — М. Д.).

Подчеркнутая, даже отчасти избыточная переменчивость наименований форм ментальной активности возвращает нас к объяснению Толстым, в апрельском письме Страхову, механики собственного творчества. Стараясь если не дать разгадку, то сформулировать загадку художественного вымысла, он так же многословно и несколько тавтологично указывает на нечто такое, что обуславливает, направляет функционирование авторского воображения:

Во всем, почти во всем, что я писал, мною руководила потребность собрания мыслей, сцепленных между собою, для выражения себя <…> Само же сцепление составлено не мыслью (я думаю), а чем-то другим, и выразить основу этого сцепления непосредственно словами никак нельзя; а можно только посредственно — словами описывая образы, действия, положения[781].

Приведенная в письме ссылка на сцену стреляющегося Вронского как пример непостижимого в художестве едва ли случайно обрамляется рассуждениями, в которых и фразеология, и ритм речи близки таковым в самой этой сцене АК, — тематическая ассоциация могла повлечь за собой сходную стилистику. «Что-то другое», отличное от рационального мышления («…составлено не мыслью <…> а чем-то другим»), выступает аналогом романных метафор «волн моря бессознательного» или удара «сильнейшим электрическим зарядом». Перечисление авторских приемов — «собрани[е] мыслей, сцепленных между собою» и т. д. — продолжается констатацией задачи мимесиса — рисовать «образы, действия, положения», то самое, что созерцает мысленным зрением персонаж, ставший заложником своего воображения. И все это возводится к мотиву «бесконечного лабиринта», разительно напоминающему «заколдованный круг воспоминаний и мыслей» Вронского:

[Д]ля критики искусства нужны люди, которые бы показывали бессмыслицу отыскивания мыслей в худож[ественном] произвед[ении]; а постоянно руководили бы читателей в том бесконечном лабиринте сцеплений, в кот[ором] и состоит сущность искусства, и к тем законам, кот[орые] служат основан[ием] этих сцеплений[782].

(Любопытно, что в исходной — возникшей при правке копии — версии фраз о движении сознания Вронского по кругу еще нет эпитета «заколдованный». Он был вклинен — в наборной рукописи или гранках — уже совсем незадолго до сдачи мартовского выпуска в печать, а эта стадия отделки кульминационных глав должна была быть еще совсем свежа в памяти Толстого, когда он спустя месяц объяснял Страхову свое понимание «сущности искусства»[783].)

Мало того, Вронского, визионерствующего накануне попытки застрелиться, и Толстого, комментирующего создание своего романа, сближает впечатление того и другого, что соответствующий духовный опыт — не только непроизвольный, но и самодовлеющий: он много больше суммы таких-то мыслительных операций. Толстой поясняет Страхову: «[К]аждая мысль, выраженная словами особо, теряет свой смысл, страшно понижается, когда берется одна из того сцепления, в котором она находится»[784]. Именно в таком, тщетном, разъятии целого упражняется Вронский, когда пробует разорвать замкнувший его в себе «заколдованный круг»: он «все повторял шепотом случайные слова из какой-нибудь мысли, желая этим удержать возникновение новых образов», но «повторение слов удерживало воображение ненадолго». Хотя твердимые Вронским слова не лишены смысла, смысл этот — плоский, а то и вульгарный: «Не умел ценить, не умел пользоваться. Не умел ценить, не умел пользоваться» в ОТ (392/4:18); «Я люблю тебя чувствовать! Я люблю тебя чувствовать!» в промежуточной редакции[785]. Доступным ему способом герой засвидетельствовал «бессмыслицу отыскивания мыслей» в совокупности таинственно взаимосвязанных образов.

В самом деле, не просматривается ли за Вронским, неподвижно стоящим «опустив голову с выражением напряженного усилия мысли <…> с револьвером в руках»[786], сам Толстой, так же склонивший нахмуренное лицо над листом бумаги, с пером в руке?[787] И будет ли совсем неуместной читательской фантазией, задержавшись на лаконичной реплике героя о своем состоянии: «Отчего же и сходят с ума, отчего же и стреляются» (392/4:18), — расслышать не донесенное до нас автором: «…и сочиняют романы»? В конце концов, вскоре после покушения на самоубийство Вронский открывает в себе тягу к живописи — проблеск творческой натуры, которую прежде предположить в нем (как он явлен в ОТ, ибо в авантексте, напротив, на это есть намеки) затруднительно.