Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной»

***

В ходе доработки кульминационных глав Части 4, чьей главной темой является уход Анны от Каренина к Вронскому, Толстой действительно, по всей вероятности, испытал спонтанно проявляющуюся власть текста над творцом. Судя по проанализированным выше текстологическим свидетельствам, эта власть дала себя знать не только и даже не столько во включении целой новой сцены попытки самоубийства Вронского, сколько в том, что из сюжета был изъят развод Анны с Карениным как состоявшийся факт, — перемена, о значении которой для дальнейшего генезиса романа еще пойдет речь.

Утверждению, что Вронский «совершенно для меня неожиданно <…> стал стреляться», в толстовской корреспонденции весной 1876 года предшествовал призыв внимательного читателя, точнее читательницы к непредрешению трагической развязки романа, сделанный словно от лица Анны. Всего за три недели до своего письма Страхову автор АК прочитал присланное из Петербурга письмо А. А. Толстой — то самое, где фраза «Вы не можете представить, как все заинтересованы этим романом» прозрачно намекала на августейших поклонников еще не завершенной книги[827]. Но не меньше занимала Толстую уготованная Анне участь: «Здесь прошел слух, что Анна убьется на рельсах железной дороги. Этому я не хочу верить. C’est un pur commérage [чистой воды сплетня. — фр.]. Вы не способны на такую пошлость»[828]. Процитированный пассаж выразительно сопоставляет предполагаемую автономность персонажа и власть автора: Анна выступает субъектом действия, совершаемого в романе над ее телом и жизнью («убьется» — убьет себя, покончит с собой), но автор правомочен вмешаться в ее судьбу. (К слову, одним из источников «чистой воды сплетни» в петербургской публике мог быть не кто иной, как Страхов, еще в 1874 году посвященный в раннюю редакцию глав о самоубийстве Анны; и именно ему вскоре будет адресовано письмо Толстого с размышлениями на тему взаимосвязи между автором и персонажем.)

Иначе говоря, всего через несколько дней после сдачи в печать мартовской порции глав Толстому живо напомнили о возможной альтернативе тому — верно угаданному — телеологическому движению авторского замысла, которое воплощала в себе главная героиня. Уверенно высказанная его корреспонденткой надежда не помешала автору через год допустить «такую пошлость», то есть, по мнению Толстой, тривиальную, растиражированную в беллетристике развязку[829]. Однако, как представляется, заступничество придворной дамы за Анну (о чьем отказе от развода она вместе с другими читателями узнает совсем скоро) попало в точку иным манером, заострив осознание Толстым того, насколько зависимы персонажи от его авторской воли.

В этом свете ссылка в чуть более позднем письме Страхову на сцену с Вронским как случай проявления самой «сущности искусства» обретает особую значимость. Толстовское моделирование «бесконечного лабиринта сцеплений» вырастало из психологически углубленной картины стреляющегося героя, а общим знаменателем того и другого являлся, как можно констатировать с достаточной уверенностью, интерес к эвристической силе концепции бессознательного. Признание неожиданности развития сюжета заключало в себе момент самоидентификации с героем: сильный, гордый мужчина, собирающийся свести счеты с жизнью, — еще раз вспомним саму фигуру, выражение лица Вронского накануне выстрела — был достоин того, чтобы автор ненадолго подчинил ему свою творческую власть. Анна же в качестве персонажа, продукта текста, оспаривающего полноту авторского контроля над самим текстом, не упомянута в обращенной к единомышленнику интроспекции Толстого. Между тем она произнесла свое «Я не хочу развода, мне теперь все равно» едва ли не более «неожиданно», чем Вронский погрузился в круговорот образов и воспоминаний — суггестию суицида[830].

Вронскому, прошедшему испытание смертельной опасностью и заново воспрянувшему к жизни, а отчасти и умудренному, в самом деле гораздо больше, чем смятенному персонажу ранней редакции, пристало отвергнуть «лестное и опасное» назначение, даже если для этого надо вовсе выйти в отставку и уронить себя в глазах — учитывая его флигель-адъютантское звание и заметность при дворе — самого императора.