Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной»

В ОТ согласившийся на развод Каренин никуда не собирается ехать. Решающая правка, поведшая, в числе прочего, и к этому, производится в самом конце рукописи 38‐й, одновременно с тем, как туда же «пересаживается» из 39‐й выздоравливающий Вронский. Это и есть второй из пассажей, обрамляющих, как сказано выше, работу над Вронским. Именно в этой точке Толстой переключается из сюжета с состоявшимся разводом в сюжет и фабулу с разводом — призрачной возможностью.

Рукопись 38 запечатлела на своей последней странице самый момент выбора (см. ил. 6). Поверх текста копии автор своей рукой дополняет сцену восторженного свидания Вронского и Анны после ее выздоровления. Слова Анны «Мне страшно думать о нем» продолжены тирадой: «…но я не могу принять его великодушия. Я не хочу развода, мне теперь все равно. Я даже оставляю ему сына»[801]. В следующей за тем фразе Анны о перспективе супружества с любовником перестройка сюжета немедленно отзывается добавлением над строкой союза «как»: «Но неужели это возможно, чтоб мы были с тобой как муж с женою, одни <…>». А в нижней половине страницы, после заключительной строки текста, восходящего к ранней редакции «…и без рыданий слёзы потекли по обеим щекам»[802], Толстой делает энергичный прочерк и явно торопливо, пропуская слова, приписывает новую концовку главы и всей Части 4. Она, помимо прочего, сообщает новый драматизм отказу Вронского от карьеры, рифмуя этот поступок с отказом Анны от развода:

Отказаться от положения, кото [рое] лестного и опасного назначения в Ташкент, выхлопотанного данного Вронскому, по его прежним понятиям, было бы позорно и невозможно. Но теперь [он], не задумываясь ни [на] минуту, отказался от него и, заметив неодобрение своего поступка, тотчас же вышел в отставку.

Через месяц Алексей Александрович вернулся в Петербург [803] и поселился один с сыном на своей квартире. А Анна с Вронским за неделю до его приезда уехала за границу, не получив развода и решительно отказавшись от него [804].

Косвенный, но несомненный показатель того, сколь спешно, перед самой сдачей в набор, производилась эта значимая правка, отыскивается в начальных главах Части 5, посвященных венчанию Левина и Кити и вошедших в ту же мартовскую порцию сериализации в «Русском вестнике». (Отмечу как своего рода курьез: в отличие от некоторых других порций, оканчивавшихся на захватывающем или интригующем месте, сообщение об отъезде Анны и Вронского — что в глазах многих людей того времени выглядело бегством замужней женщины с любовником за границу — соседствовало на журнальной странице с безмятежным началом Части 5: «Княгиня Щербацкая находила, что сделать свадьбу до поста, до которого оставалось пять недель, было невозможно <…>»[805].) Здесь Долли мимоходом выполняет привычную Облонским персонажную функцию связующего челнока между параллельно развивающимися главными сюжетными линиями. Перебирая в памяти во время венчания сестры свою собственную и другие прежде бывшие свадьбы (следует несобственно-прямая речь героини), она «вспомнила и свою милую Анну, подробности о разводе которой она недавно слышала». Развод Анны здесь представлен уже произошедшим. Таков вариант журнального текста[806]; в окончательном же читаем: «о предполагаемом разводе» (385/5:5).

По всей вероятности, «левинские» главы для мартовской порции, хотя и вошедшие уже в следующую, 5-ю, часть романа, писались и отделывались до завершения ревизии финала Части 4[807], то есть еще тогда, когда оставался актуальным сюжет с состоявшимся разводом. Когда вскоре Толстой усложнил линию Вронского и внес правку в заключительную из кульминационных глав, возникла нестыковка между новым статусом развода Анны и реминисценцией Долли. Попав в журнальный текст, она была устранена только год спустя, при подготовке издания романа отдельной книгой[808]. Та же, произведенная уже летом 1877 года, отделка несколько смягчила безоглядность разрыва Анны с привычной жизнью, заменив журнальное «Я даже оставляю ему сына. Да?»[809] на «Я не знаю только, что он решит об Сереже» (409/4:23).

Кое-какие шероховатости, выдающие «авральный» характер переделки финала Части 4, уцелели даже в ОТ[810]; Кэрил Эмерсон, хотя и не опираясь на изучение черновиков, улавливает эту характеристику нарратива, когда отмечает, что отказ Анны от развода и ее отъезд с Вронским за границу словно бы исчезают в «складке времени-пространства в романе (а time-and-space warp in the novel)»[811].

Наконец, ревизия финала Части 4 включила в себя правку, благодаря которой в ОТ мотив развода и топос власти перекликаются еще раз, причем оригинальным и занимательным образом. Ценителям бисера в АК памятен уже цитировавшийся на этих страницах каламбур Стивы Облонского о разводе в столь разных значениях воинского церемониала и расторжения брака:

К этому удовольствию примешивалось еще и то, что ему пришла мысль, что, когда это дело сделается, он жене и близким знакомым будет задавать вопрос: «Какая разница между мною и Государем? Государь делает развод — и никому оттого не лучше, а я сделал развод, и троим стало лучше… Или: какое сходство между мной и Государем? Когда… Впрочем, придумаю лучше», — сказал он себе с улыбкой[812].

Такова версия, которая была принята с 1930‐х годов до совсем недавнего времени и в академических, и в массовых изданиях романа. Эволюция этих нескольких строк в ходе писания, первой публикации и дальнейших изданий — примечательна. Расширяя в рукописи 38 уже установившиеся в основном главы с Карениным, ломающим голову над дилеммой развода и сохранения брака с Анной, и со Стивой, выжимающим в конце концов из него согласие на развод, Толстой добавляет на левом поле помету для памяти: «Ст[епан] А[ркадьич] делает каламбур „Я, как Государь, делаю развод“». Листом дальше задумка воплощается: к сцене разговора Стивы и Каренина, также на полях, приписывается мелким почерком пассаж, близкий процитированному выше варианту[813]. Однако если не сразу же, то чуть позднее слово «Государь» в том же автографе было последовательно исправлено автором на «фельдмаршал»[814], и в таком виде эта виньетка и увидела свет в составе журнального выпуска от марта 1876 года, а через два года — и в издании отдельной книгой[815]. Пятьдесят шесть лет спустя редакторы советского Юбилейного издания, полагая, что поправка в автографе была сделана Толстым, «очевидно, из цензурных соображений», а потому должна быть сочтена искажающей авторскую волю[816], утвердили чтение «Государь». Наконец, в 2020 году очередное академическое издание Частей 1–4 АК восстановило чтение прижизненных изданий: «Какая разница между мною и фельдмаршалом? Фельдмаршал делает развод — и никому оттого не лучше, а я сделал развод — и троим стало лучше…» (406/4:22).

Не касаясь текстологической обоснованности того или другого выбора с точки зрения «окончательности» текста, замечу, что острота о разводе могла восприниматься как многозначная в обеих ее версиях. Прочитанное наперекор предполагаемой каламбуром омонимии, то есть с «разводом» в единственном значении расторжения брака, «Государь делает развод» звучит иронией по адресу тогдашних адюльтеров и скандальных романов в правящем доме и рядом с ним, не исключая фактической второй семьи самого Александра II, — предмет, Облонскому совсем не чуждый. Такое прочтение становится даже еще более вероятным с вариантом «фельдмаршал», который был избран Толстым для публикации. На первый взгляд компромиссная, продиктованная автоцензурой, эта версия могла быть понята современниками как изящный намек внутри каламбура, шутка с двойным дном. Как уже отмечено выше[817], единственный на тот момент здравствовавший обладатель чина генерал-фельдмаршала, знаменитый «покоритель Кавказа» князь Александр Иванович Барятинский женился на своей возлюбленной, жене собственного адъютанта, устроив ее ускоренный развод. Он был совершен по тому самому сценарию, который адвокат в АК называет «прелюбодеянием по взаимному соглашению» (346/4:5): невиновный муж берет на себя вину измены. В известном смысле Стива, в исходном автографе подыскивающий фразировку поудачнее: «Нет, лучше: какое сходство между мной и Государем?»[818] — и в самом деле придумает лучше.

Однако и в качестве собственно каламбура, даже в версии с фельдмаршалом, острота оттеняет коннотации власти в элементах сюжета, связанных с браком и разводом. При Александре II церемониал высочайшего развода — смотра и рассылки караулов, включая важнейшие дворцовые, — может быть даже еще в большей степени, чем при его отце-«парадомане», приобрел значение эмоционального священнодействия для многих в военной, да и во всей служащей элите. По свидетельству мемуариста, император видел в искреннем приятии особой атмосферы развода «вс[ю] суть истинной политической благонадежности» и не прощал «равнодушия к разводу»[819]. Так что слова Стивы о том, что от делаемого императором/фельдмаршалом развода «никому <…> не лучше», будь они где-нибудь произнесены, вызвали бы косые взгляды даже в том случае, если бы двусмысленность слова ускользнула от слушателей. Импозантная фигура командующего, который «делает развод», была одним из ликов верховной власти.

И возможно, именно для того чтобы не дать этой аллюзии стушеваться после постановки наименования высшего военного чина на место титула монарха, Толстой уже на заключительной стадии отделки перед выходом мартовской порции добавляет еще один штрих в смежный эпизод. В коротком диалоге с Бетси Тверской перед встречей с сестрой и последующей беседой с зятем Облонский невзначай раскрывает первоочередную причину своего приезда в Петербург: «Я за тем [устройством развода Анны. — М. Д.] и приехал. То есть не собственно за тем… Меня сделали камергером, ну, надо было благодарить. Но, главное, надо устроить это» (400/4:21)[820]. Иными словами, Стива, как и Вронский и Каренин, подвергается соблазну карьерного успеха. Пожалованным в придворное звание (не путать с классным чином) камергера мог быть в ту эпоху обладатель гражданского чина 3‐го или 4‐го класса; это было, в сущности, изысканной формой награды за выслугу лет. Стива, как он представлен в самом начале книги, занимает «почетное и с хорошим жалованьем место начальника в одном из московских присутствий» — несмотря на «небольшие чины и нестарые годы» (21/1:5). То есть благодаря связям он занимает высокую должность, еще не дослужившись до «превосходительного» чина действительного статского советника[821].

Само по себе такое пожалование не являлось служебным назначением и не сулило непременного служебного взлета, однако сопряженные с ним привилегии участия в различных придворных церемониях и доступа к членам правящего дома, в том числе императору и императрице, не были пустой формальностью и давали лишний шанс на августейшее внимание и милость[822]. Словно в подтверждение правдоподобия удачи толстовского персонажа, спустя двенадцать лет А. А. Фет, в чьем лице в пору создания АК соединялись друг автора и проницательный, ироничный ценитель романа, будет с упорством и достойной Облонского придворной ловкостью, неприятно удивившими Толстого, добиваться, несмотря на скромный чин штабс-ротмистра в отставке, пожалования себе звания камергера[823]. (То, что происходило это уже при Александре III, менее щедром, чем его отец, на раздачу подобных отличий, и что для Фета это был знак признания заслуг перед русской поэзией, а не шкурный вопрос, только подчеркивает весомость камергерства как «валюты» монаршей милости.)