Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной»

Перечитанная внимательно, окончательная редакция итальянских глав не опровергает такого допущения. По сравнению с редакцией первоначальной Толстой свел в них к минимуму хронологическую разметку пребывания в Италии и даже природные приметы вроде описания погоды[855], но и из косвенных датирующих маркеров, и из динамики образов героев видно, что логика повествования подразумевает весьма долгое заграничное путешествие. Собственно, уже цитированные первые предложения главы 7 Части 5: «[Т]ри месяца уже путешествовали вместе по Европе. Они объездили Венецию, Рим, Неаполь <…>» — являют собою недосказанность. Где в Европе и сколь долго они были до приезда в Италию?

Проговорки на этот счет характерным образом возникают в финальных главах Части 5, написанных в основном наново после значительной паузы в работе над романом. Заменяя в описании того самого броского наряда, в котором Анна гордо появляется в театре, «черное бархатное» платье из самой ранней редакции сцены — платьем «светл[ым] шелков[ым] с бархатом», Толстой попутно вкрапил: «которое она сшила в Париже»[856]. Деталь перешла из процитированной рукописи в ОТ (457/5:32), где она перекликается с мимолетным упоминанием «девушк[и]-француженк[и], привезенн[ой] из‐за границы» (453/5:31). Это касается и Вронского. Перемены в его внешности и отчасти даже манерах, фиксируемые взглядом нарратора или другого персонажа, согласуются с устойчиво долгим пребыванием в новых для него условиях жизни. При встрече с только что вернувшимся из‐за границы Вронским в театре Серпуховской произносит: «Как в тебе мало осталось военного! <…> Дипломат, артист, вот этакое что-то». Следующая за тем фраза: «Серпуховской уже давно махнул рукой на служебную деятельность Вронского, но любил его по-прежнему <…>» (460/5:33; курсив мой) усиливает впечатление, что друзья не виделись по меньшей мере год. Значимее же всего восприятие Анной девяти- или десятилетнего Сережи: «Как худо его лицо, как коротки его волосы! Как длинны руки! <…> Анна жадно оглядывала его; она видела, как он вырос и переменился в ее отсутствие» (450/5:29). Сережа остается в финале Части 4 с отцом, но в той мере, в какой персонаж принадлежит сюжетной линии Анны, время для него с момента расставания с матерью, кажется, течет так же, как для нее, и их грустное свидание происходит никак не менее года спустя.

Разумеется, бесплодно и наивно требовать от писательского вымысла строгого соответствия реальному календарю, а заодно и историческим обстоятельствам, или поддаться соблазну досочинения сюжета (скажем — парижская жизнь Вронского и Анны). Столь же нелепо в этом конкретном случае пытаться «установить» единственно верную хронологию в причудливом расслоении хода времени.

В не раз упомянутом выше исследовании В. Александрова доказывается значимость в АК повторяющихся темпоральных лакун, «пустых» лагов, «периодов „безвременья“» (periods of «dead time») — протяженных отрезков времени в жизни того или иного персонажа, о которых читатель почти или вовсе ничего не узнаёт. Отмечая гораздо большее число лакун в линии Анны — Вронского, чем Левина — Кити, Александров связывает их с завораживавшим еще Набокова порывистым, скачкообразным ходом времени для первой четы[857]. Как уже отмечено в начале этой главы при обсуждении хронологии любовной страсти Анны и Вронского, выводы как Александрова, так и Набокова далеко не бесспорны. Они строятся на буквальном прочтении взятых по отдельности прямых датирующих указателей — или того, что сочтено таковыми («почти целый год», «шесть месяцев» [130/2:11; 532/6:22]), — а это ведет к недооценке межфабульных синхронизирующих сцеплений и косвенных, «органических» индикаторов хода времени (сенокос, начало охотничьего сезона и т. п.)[858]. Тем не менее в данном случае дискретность хронологии не только наличествует, но и взывает об истолковании.

На мой взгляд, итальянские главы и их отзвуки в некоторых последующих местах романа предполагают не просто лакуну не менее чем в полгода, между отъездом Анны и Вронского из Петербурга и приездом в Италию (из Франции? из Швейцарии?), но лакуну закамуфлированную, о которой читателю прямо не сообщается. Суммарный эффект разновекторных устремлений действия — рывков вперед, заложенных в самой поэтике фабулы Анны и Вронского, и замедления, диктуемого, в числе прочего, синхронизацией сюжетных линий, можно описать метафорой петли времени. В своей реальности Анна и Вронский проживают с отъезда до возвращения будущей зимой год или около того. Явственнее даже, чем в самих итальянских главах, эта хронология проступает, когда далее в той же Части 5 действие доходит до сцены в театре — одной из тех сцен, что были готовы вчерне задолго до публикации соответствующего места романа. Здесь-то высвечивается смысл итальянских глав как долгой прелюдии к очередному, предфинальному, акту драмы. Едва ли случайно автор, достигнув в процессе работы этой точки, сдобрил текст несколькими косвенными, но выразительными приметами течения времени. Возможно, именно тогда заграничное путешествие любовников предстало его воображению не просто продолжительным, но и насыщенным внешними событиями, под покровом которых и по контрасту с ними, медленно зреет осознание героями своего несчастья.

Однако для Анны и Вронского существует и реальность других персонажей, где случается как-то так, что пара оказывается в Воздвиженском уже летом в год их начавшегося весной европейского вояжа. Именно в этой реальности синхронизация двух сюжетных линий обретала особое значение. Напомню, что уже на ранних стадиях работы над романом, в 1873 году, Толстой намечал рамку повествования для сердцевины книги, желая показать обе пары в сходной (и тем самым подчеркивающей противоположность «двух браков») ситуации — в моменты собственно бракосочетания и более позднего житья летом в деревне[859]. Почти три года спустя, в начале 1876 года, готовя к печати главы о женитьбе Левине и Кити, Толстой уже вполне располагал рецептом и графиком семейного счастья для этой четы. Еще до венчания Кити отвергает переданный ей Левиным «совет Степана Аркадьича ехать за границу» (знакомый мотив!), так что, в противоположность второй чете, Левины из-под венца уезжают в деревню (369–370/5:1)[860]. Из хронологии событий в последующих главах ясно, что Кити понесла вскоре после их венчания, причем, как и подобает добрым людям, до наступления Великого поста[861].

Приступив в конце 1876 года к решающему расширению Части 6 с ее летними сценами в левинском имении и правя уже давнюю редакцию этих глав, Толстой отказался от переброски действия разом в лето следующего за свадьбой года: по каким бы соображениям ни казалась ранее нужной или уместной полуторагодичная лакуна в фабуле[862], теперь само ожидание первенца в первые же полгода брака (6:1) определяло и хронологию, и сюжетную канву[863]. Логика любовной фабулы Анны и Вронского, напротив, вполне ладила с гедонистически затянутым медовым месяцем в Европе, но в заранее заданной и композиционно очень значимой рамке симметричных, более или менее одновременных сцен из семейной жизни двух пар этому путешествию надлежало выглядеть «усеченно». Анна и Вронский как бы возвращаются, замыкая петлю, в предыдущее лето по календарю романа, чтобы разделить его с Левиным и Кити. С этим сочетается то, что в воздвиженских главах Части 6 (6:17–25), как они окончательно оформились в начале 1877 года[864], отсылок к недавнему, казалось бы, пребыванию любовников в Италии фактически нет[865]. Даже такой тесно связанный с «семейной мыслью» романа хронометр, как взросление детей, усиливает впечатление петли времени. Если Сережа Каренин за время путешествия Анны проживает, как видно из сцены свидания в Части 5, не менее года, то ее дочка от Вронского Ани[866], родившаяся за пару месяцев до отъезда матери и отца ранней весной в Европу и не разлучавшаяся с ними, летом Части 6 в Воздвиженском еще не выглядит полуторагодовалым ребенком[867], как следовало бы из хронологии путешествия и сопоставления с ходом времени для ее старшего брата.