Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной»

***

В уже сверстанной корректуре отдельного издания Части 8 автор вновь правит это место, удаляя намек на мотив немецкого бессердечия. Вместо ремарки о Пфефере на полях верстки вписывается другая реплика Стивы, которая и перейдет, с измененной пунктуацией, в ОТ (649/8:2): «Завтра мы даем обед двум отъезжающим — Димер — Бартнянский[1074] из Петербурга и наш Веселовский — Гриша. Оба едут. Веселовский недавно женился. Вот молодец!»[1075] Вполне вероятно, что таким образом Толстой вставляет лыком в строку случайную описку в задевшем его отзыве тетушки Александры Андреевны в ее мартовском письме. Если она полагала, что Васеньку «Веселовского» негоже изгонять из дома Левина за невинный флирт с хозяйкой, то творец АК, едва произведя на свет — по этой подсказке? — и женив Веселовского Гришу, который недостаточно внимательному читателю может показаться уже знакомым[1076], иронически отправляет его воевать с турками («наш Веселовский», говорит о нем Стива, приятель еще недавно холостого Васеньки Весловского, — имея в виду, что этот Гриша москвич, а не петербуржец)[1077]. Такая «высылка» должна была бы понравиться энтузиастке освобождения славян от турецкого ига. В итоге Облонский, более не уполномоченный автором напомнить застрельщикам «славянского дела», в разгар их торжества, о нехристианской природе чувства мести, все-таки косвенно принимает участие в споре Толстого с придворной панслависткой.

Позднейшее, майское, письмо А. А. Толстой лишний раз и более чем доходчиво напоминало о высоком градусе панславистских эмоций в окружении императрицы. Пусть и не на первых ролях, но Александра Андреевна была причастна к формированию политики, обусловленной настроениями и действиями, которые анатомируются в заключительной части АК. Соответствующим соображением предосторожности или по меньшей мере такта была, вероятно, вызвана одна из модификаций в (еще ждущем нашего более подробного анализа) политико-философском разговоре Левина и его гостей на пасеке, внесенная Толстым в корректуру второго журнального набора в мае (см. ил. 8). Вот цитированный выше в несколько иной связи[1078] исходный вариант гвоздевой фразы старого князя Щербацкого, союзника Левина в споре (в амплуа искреннего простеца, отвергающего ложную простоту панславизма): «[К]то же объявил войну туркам? Иван Иваныч Рагозов и три дамы?»[1079] Неназывание имен «трех дам»[1080] подразумевало широкую известность, почти эмблематичность, так что слова звучали как очень прозрачный намек на маленький, но влиятельный кружок, к которому, несомненно, принадлежала и А. А. Толстая. Исправив «три дамы» на «графиня Лидия Ивановна с мадам Шталь»[1081] (что и перешло в ОТ [674/8:15]), автор устранил риск лишних пересудов и одновременно еще раз обыграл связь религиозной фальши и войны в символике романа — обе героини, каждая в своем сюжетном пространстве, служат воплощениями ложной религиозности[1082].

И тем не менее даже после правки фраза могла быть прочитана современниками как шифр механики женского влияния в славянском вопросе. В рабочих записях к своей программной статье об АК в «Дневнике писателя» Достоевский (разумеется, не знавший ранней редакции фразы) позвякивает ключиком к разгадке: «M-me de Шталь. Князь [Щербацкий. — М. Д.], очевидно, знаком с говорками в кружках и знает, где место пощекотливее»[1083]. Действительно, содержание и стилистика некоторых тирад и реплик в важной сцене спора на пасеке, выражающих более или менее точно позицию самого Толстого, созвучны антипанславистскому дискурсу, который сформировался в 1876–1877 годах в звене правящей элиты («говорки в кружках»), недовольном влиянием «трех дам» и их единомышленников. Мало того, в своем общем представлении о панславистской ажитации Толстой не был так уж далек от ряда сановников-легитимистов, в остальном совсем не по-толстовски настроенных, которые уже в 1876 году говорили, подобно цитированному выше министру внутренних дел А. Е. Тимашеву, об «искусственном возбуждении» националистических страстей.

Так, в критический момент осени 1876 года П. А. Валуев в своем дневнике фактически использовал то же клише «трех дам», что Толстой несколько позднее попытается включить в роман: «Странно вглядеться во внутренние пружины. Une femme et deux vieilles filles tâchant de jeter un empire par les fenêtres [Одна женщина и две старые девы, которые стремятся выбросить империю в окно. — фр.]»[1084]. Под «une femme», конечно же, подразумевалась императрица, а под «deux vieilles filles» — ее фрейлины, которым Валуев приписывал наиболее активную роль в «славянском деле». Тот же Тимашев — дневника не ведший, но часто фигурирующий в дневниках других — спустя месяц после объявления войны еще определеннее, чем в 1876 году, высказывал в частных беседах свое мнение о причине вооруженного вмешательства России в Балканский кризис: «Императрица, возбудившая это движение, продолжает пользоваться большим и далеко не благодетельным влиянием; подзадориваемая несколькими женщинами, желающими ей нравиться, она поддерживает воинственное настроение»[1085]. А упомянутый выше также не единожды граф А. В. Адлерберг, в мае 1877 года лишь посмеивавшийся над одной из «воинственных» фрейлин, Блудовой, к концу июля того же года, после неудачных кровопролитных штурмов Плевны, дозрел до темпераментной филиппики: «Уверяю Вас, — писал он самой императрице, — что если бы вместо затрат, понесенных нами ради одной из самых чудовищных политических идей нашего века, мы ограничились бы высылкой Аксаковых, Самариных, графини Блудовой и Co. в какую-нибудь Белу, Павло или Горный Студень [селения, где размещалась императорская главная квартира в ходе войны. — М. Д.], — Россия была бы избавлена от больших несчастий»[1086]. Возможно, Адлерберг черпал из источника того же рода, что толстовский князь Щербацкий, который приводит изречение французского публициста и критика Ж.-Б. А. Карра (неожиданная, однако, начитанность для этого персонажа!) в подкрепление своей фантазии об отправке проповедующих войну редакторов газет в «передовой легион», добавляя уже со вполне доморощенным черным юмором: «А коли побегут, так сзади картечью или казаков с плетьми поставить» (677–678/8:16).

Если Адлерберг ставит в один ряд с Блудовой интеллектуалов-славянофилов («Аксаковы» могли обозначать И. С. Аксакова и его жену, тогда как собирательное «Самарины» не имело большого смысла: Ю. Ф. Самарина за год перед тем не стало, а его младшие братья не были общественными фигурами его калибра), то Толстой сближает «трех дам» с неким Иваном Иванычем Рагозовым. Он возникает в прямой речи персонажа как деятель, чье имя вроде бы у всех на слуху, и при этом не представлен нам хотя бы вполголоса нарратором ни до, ни после этого. Ложный след для охотника за аллюзиями? Едва ли. По всей вероятности, многозначительность этого упоминания не фиктивная, и прячется за Рагозовым все тот же Александр Семенович Ионин, генеральный консул России в Рагузе, в габсбургской Далмации, большой друг соседней, пока еще подосманской Черногории (после войны он будет переведен туда министром-резидентом), панславист с репутацией вдохновителя, чтобы не сказать подстрекателя герцеговинского восстания[1087]. Он был одним из ключевых для антиосманской инсуррекции посредников между миром официальной дипломатии и низовой деятельностью самих повстанцев[1088]. Его имя не раз фигурировало в корреспонденциях с Балкан на страницах «Московских ведомостей» в 1876 году[1089].

Есть немало свидетельств тесной коммуникации Ионина с высокопоставленными панславистками. Незадолго до начала Восточного кризиса, в январе 1875 года, с ним виделась А. А. Толстая: «Приняла сегодня г. Ионина, консула в Рагузе; он рассказывал мне массу тревожных вещей о положении наших дел на Востоке»[1090]. В 1876 году, как уже отмечалось, сама императрица пыталась устроить встречу Александра II с Иониным, считая того самым осведомленным в балканских делах человеком (причем писала она об этом Адлербергу, который Ионина-то спустя год и мог подразумевать под «Co.» при Блудовой). Зажигательный оптимизм Ионина в отношении будущей войны удостоверяется дневниковой записью его единомышленника А. А. Киреева, встретившегося с ним в Петербурге в ноябре того же 1876 года, вскоре после московской речи Александра II:

[Ионин] основательно говорит, что теперь начинается Восточный вопрос и мы кроме Турции открытых врагов не имеем, да и скрытые частью не смеют воевать с нами (Англия и Австрия), частью не могут (Франция), таким образом мы смело можем действовать, в то время как в обыкновенное время решение Восточного вопроса было бы сопряжено с войной против целого света <…> на такое благоприятное положение мы не могли никогда и рассчитывать![1091]

А вот в январе 1877 года, когда курс на войну был взят, но бесповоротного решения еще не было принято, Ионин в письме самой графине А. Д. Блудовой оправдывался почтительным тоном за свою недавнюю газетную корреспонденцию, в которой, по мнению Блудовой (пожаловавшейся на это министру иностранных дел князю А. М. Горчакову!), он недостаточно энергично ратовал за военную развязку:

У меня, без сомнения, есть чувство в отношении этих материй, и я могу Вас заверить, что оно едва ли расходится с Вашим. <…> Уверяю Вас, что не ради своего удовольствия я вступаю в трясину печати (je mets la pied dans le bourbier de la presse). Необходимо, однако, направить ее, с тем чтобы она была полезной и не вредила Правительству. Нет недостатка в газетах, которые доказывают необходимость войны. Но требуется также, чтобы были и те, что сделали бы очевидными резоны, которые надобно хорошо обдумать, прежде чем прибегнуть к этой крайности. Это и образует рациональное общественное мнение. Кроме того, в ситуации столь сложной невозможно иметь безусловные мнения (C’est aussi que se forme une opinion publique rationnelle. En outre, dans une situation aussi compliqué, il ne peut y avoir d’opinions absolues)[1092].

Мы видим, что в качестве того, кто еще в 1876‐м «объявил войну туркам», Иван Иваныч Рагозов должен был бы фигурировать не впереди, а позади «трех дам», по крайней мере одной из них, — Толстой немного польстил ему.

Хотя таким манером графине Лидии Ивановне выпадает честь фактического объявления или сообъявления войны, в целом ее образ оказывается в окончательной редакции Части 8 скорее на периферии внимания. Значимо упоминаемая в речи персонажей, она все-таки не получает своего выхода. Между тем такие виды на нее первоначально имелись. В самом раннем, датируемом апрелем 1877 года, плане содержания эпилога значится: «Слав[янский] вопрос занимал всех. А[лексей] А[лександрович]. Л[идия] И[вановна] бросила общ[ество] христ[ианское]»[1093]. Фраза несколько двусмысленная: прямой ее смысл тот, что Лидия Ивановна в увлечении панславизмом потеряла интерес к занятиям благотворительностью, пресловутому «делу сестричек», но не исключен и подтекст — пропаганда войны ставит ее в противоречие с христианством (тем более что целиком отдаться новой политической моде она могла и не бросая прежних занятий, имевших, как мы помним, отношение к панславизму).

В чуть позднее написанном и тут же вычеркнутом месте той же рукописи зарисовка немного детальнее: