Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной»

***

Сплав в Левине насущного и будничного, то есть того, в чем ярко проявляется социальная природа героя как дворянина и помещика, — с экзистенциальным и спиритуальным вызовом, воплощенным в вопросе о смысле жизни, делается еще очевиднее к концу романа. В заключительной, 8‐й, части Левин, вернувшись в начале очередного лета в имение вместе с женой и младенцем-сыном, именно через устроенное проще (что, в сущности, совсем не так просто) хозяйство вступает в решающую фазу выработки своей культуры наития. Исходная редакция эпилога (отделенная от публикации сроком всего в два месяца или около того) прилагает к левинскому переналаженному хозяйствованию уже знакомое нам примечательное выражение: отдаться чувству. И в сочинявшихся тогда же смежных сегментах эпилога, и в опубликованной к тому времени части текста оно употребляется для характеристики бесповоротных действий, совершённых импульсивно, по прямому велению души. Позволю себе пространную цитату из первоначальной редакции:

Хозяйство его, со времени женитьбы все более и более принимавшее другое направление, теперь совершенно изменилось. Все прежние начинания хозяйственные, имеющие общие цели, понемногу оставлялись и теперь были совершенно оставлены. Общие планы в хозяйстве, какие у него бывали прежде, тоже были оставлены <…> Прежде, при каждом представлявшемся хозяйственном вопросе, он сверялся с своей теорией и бывал в сомнении, как поступить, теперь же, хотя у него не было никакой теории, у него никогда не было сомнений. Он, отдаваясь только своему внутреннему чувству руководствуясь только личной выгодой и совестью, твердо знал, что надо и что не надо делать. Так, дальние земли, которые были в общем артел[ьном] влад[ении][1293], он, хотя и против теории, зная, что так надо, отдал внаймы. Ближние земли, несмотря на продолжавшийся убыток, он пахал сам и продолжал навозить и жалеть[1294].

Вспомним сцену диспута на пасеке, следующую и в ОТ, и в черновиках за главами о занятиях героя в деревне и его религиозном опыте: уже достигший просветления Левин говорит Кознышеву, что у него по отношению к угнетенным славянам нет того «непосредственного чувства», которому можно было бы отдаться (675/8:15). В процитированном пассаже из исходной редакции эпилога Толстой, как мы видим, в процессе писания сразу же заменил похожее выражение: «отдаваясь только своему внутреннему чувству» — чем-то другим, а именно конкретизацией нового подхода Левина к хозяйству и работникам. В следующей редакции этих глав поиск подходящей характеристики того, как работает новый нравственный компас Левина, продолжился:

Теперь же, когда он только отдавался своему влеченью чувству, он не испытывал упрека совести, огорчая кого-нибудь, потому что знал, что источник его деятельности не мысль, а чувство, вложенное в него и в котором он не виноват. Но на то, до какой степени можно было отдаваться этому чувству, у него был внутренний судья, голос которого он ясно слышал[1295].

И этот вариант не уцелел после одной из очередных правок, но в континууме авантекста приведенные формулировки, хотя затем и отброшенные, не случайны: они предзнаменовывают дальнейшее развертывание мотива чувства или наития (показательна в этой связи проба слова «влеченье») как благой альтернативы самодовлеющему разуму и целеполаганию. Названному мотиву и посвящено центральное звено глав Части 8, к которому Толстой перешел в исходном автографе после зарисовки хозяйства.

Более того, первый набросок описания, как Левин управляет теперь имением (кстати, это здесь он заводит упоминавшийся выше «новый род барщины» и потому слывет «ретроградом»[1296]), запечатлел ход оформления значимой ассоциативной связи. Обратим внимание на добавленное над строкой уточнение: «[Д]альние земли, которые были в общем артель[ном] влад[ении], он <…> отдал внаймы». На момент написания тех строк паевое товарищество, созданное героем двумя годами ранее по календарю романа, было как будто забыто самим автором. Так, в главах Части 6, повествующих о жизни в Покровском предшествующим летом, о нем имеется лишь беглое и невнятное упоминание («твои хутора» в реплике Кити). Возможно, в самом деле Толстой только теперь, оканчивая роман, спохватился о том, что негоже оставлять оборванным развитие приметной черты в истории протагониста. «Дальние земли» и «общее артельное владение» составили смысловую пару еще на стадии работы над Частью 3 (что они делают и в ее ОТ), и вполне естественно, что при завершении романа эта соотнесенность напомнила о себе, когда нарратив вновь коснулся деталей левинского хозяйства. Следующая редакция, словно стремясь наверстать упущенное, неприкрыто противопоставляет прежнему начинанию Левина его наконец верно понятые насущные интересы, меркантильностью которых персонаж в своей несобственно-прямой речи, сливающейся с нарративом, даже бравирует: «[Н]ужно было прекратить фантазию артели и отдать дальние земли просто внаймы. Но внаймы надо было отдать не своим мужикам, которым до зарезу нужна была эта земля для пастбища, а по вольной цене»[1297].

Зарисовка хозяйства Левина была в конце концов пересмотрена и потеряла упоминание дальних земель и артели (662–663/8:10), но чуть дальше, в самой сердцевине Части 8, вновь материализовавшаяся ассоциация пустила корни прочнее — и фигурирует ныне в ОТ. Причем не где-нибудь, а в ключевой сцене — разговоре Левина знойным днем на току, после испытания новой машины для обмолота семенной ржи, с мужиком Федором. Вроде бы немудрящие слова Федора еще об одном крестьянине — Платоне, желательном для Левина съемщике земли, человеке богатом, но не прижимистом: «Он для души живет. Бога помнит» (666/8:11) — разом освещают Левину правильный способ веры. Что же дает авантекст для интерпретации этой сцены?

Исходный автограф эпилога содержит редакцию соответствующей главы[1298], где драматический эффект пока приглушен — в частности, Левин не переспрашивает, задыхаясь от волнения, мужика: «Как Бога помнит? Как для души живет?» (666/8:11)[1299]. Для целей же нашего анализа особый интерес имеет другое отличие. Разговор в этой, самой ранней, редакции происходит в имении сестры Левина (так и не появляющейся в действии), а собеседником выступает его давний знакомый: «[О]н разговорился с стариком мужем кормилицы об отдаче земли. Левин предлагал ему другому старику взять землю и настаивал на цене, даваемой дворником»[1300]. Детали эти не немы: двумя годами ранее Левин в свой приезд в имение сестры, попутно разоблачению уловки издольщиков со стогами сена, задумывается о женитьбе на крестьянке, причем юный Ванька Парменов, чье зримое счастье в любви и труде предстает вдохновляющим примером, приходится младшим сыном давнему знакомцу Левина, «мужу братниной кормилицы» (260–262/3:11–12)[1301]. Иначе говоря, упоминания в первом черновике Части 8 сестриной деревни и родни кормилицы — а сама фигура крестьянской кормилицы дворянского ребенка здесь символична, — отсылают ко много более ранней в повествовании теме Левина, ищущего устроения своей жизни вне и помимо любви к Кити.

В следующей редакции, вошедшей в наборную рукопись, разговор о том же предмете происходит уже не в имении сестры, а в «дальней деревне» на границе с собственным имением Левина. Прозрение обставляется здесь выразительными частностями контрастного свойства: вещие слова «Он для души живет» произносит не уважаемый старик, а «пьяница и краснобай», от которого герой «никак не ждал поучения и разъяснения занимавших его вопросов»; но слова сказаны — и потрясенный Левин спешит уйти, «приподняв шляпу мужику» вместо простого взмаха рукой или кивка, то есть на минуту утрачивает владение социально маркированным языком тела[1302].

Решающая правка этого места была сделана, по всей вероятности, в корректуре первого набора для журнальной публикации. Соответствующий корректурный лист не уцелел, но в гранках второго набора для журнала (где отделка продолжалась) сцена разговора, озаряющего Левина[1303], в главном и в большинстве частностей — здесь разговору уже предшествует молотьба — гораздо ближе к ОТ, чем к наборной рукописи или исходному автографу. Восстановив крестьянскую респектабельность собеседника Левина и нарекши его Федором, правка оговорила его место жительства и приставила к испытываемой молотилке подавальщиком, как он и именуется раз за разом, созвучно предстоящей ему роли подателя слов, столь важных для героя. Цитирую сразу ОТ:

Подавальщик был из дальней деревни, из той, в которой Левин прежде отдавал землю на артельном начале. Теперь она была отдана дворнику внаймы.

Левин разговорился с подавальщиком Федором об этой земле и спросил, не возьмет ли землю на будущий год Платон, богатый и хороший мужик той же деревни.

— Цена дорога, Платону не выручить, Константин Дмитрич, — отвечал мужик, выбирая колосья из потной пазухи.

— Да как же Кириллов выручает?

— Митюхе (так презрительно назвал мужик дворника), Константин Дмитрич, как не выручить! Этот нажмет, да свое выберет. Он хрестьянина не пожалеет. А дядя Фоканыч (так он звал старика Платона) разве станет драть шкуру с человека? Где в долг, где и спустит. Ан и не доберет. Тоже человеком (665–666/8:11)[1304].

Этот короткий диалог, предшествующий произнесению сакраментальных слов, успевает внести значимые штрихи в картину левинского хозяйства. Наконец-то ОТ недвусмысленно сообщает о том, что эксперимент с товариществом («фантазия артели» в цитированном выше черновике) сошел на нет после женитьбы Левина: обрабатывавшаяся артелью земля в дальней деревне еще в прошлом году была отдана в аренду тамошнему дворнику на рыночных условиях, за немалую плату, и хотя тот ее исправно внес, Левин думает уже о новом благонадежном съемщике. Как именно состоялся роспуск товарищества и как его восприняли члены-крестьяне, которым увлеченный своей идеей барин говорил когда-то об «общей земле» и «барышах», — можно только гадать. (И авантекст не дает на этот счет никакой подсказки.) Однако и генезис текста, и его мотивная аура наделяют этот быстротечный хозяйственный эксперимент неким высшим смыслом.

Устойчивый мотив дальнего в изображении хлопот Левина по товариществу, как уже отмечалось выше при рассмотрении сельских глав Части 3, выражается не только географически, в расстоянии, отделяющем левинскую усадьбу от артельных полей, но и в проступающем даже в беглых зарисовках типе этих крестьян, которые, заметим еще раз, несмотря на статус эпизодических персонажей, никогда не безымянны в тексте. Это земледельцы, судя по всему, индивидуалистического склада — дальние по отношению к общине как хозяйственной структуре, стремящиеся отдалиться, освободиться от экономической власти мира, чего-то, как и Левин, по-своему ищущие. И даже когда проект, призванный согласовать «инстинкты» земледельца с нуждами земледелия, оставлен, мучительные для Левина раздумья о другом — о вере выходят из замкнутого круга при посредстве все той же дальней деревни и ее успешно хозяйствующих крестьян, в связи с таким сугубо практическим делом, как подыскание съемщика земли. (Nota bene: не стоит усматривать в Платоне, он же «дядя Фоканыч», отражение авторской симпатии к общине: божеское обращение этого богатого хозяина с должниками и нуждающимися вовсе не обязательно предполагает сознательную поддержку уравнительных общинных порядков, то есть общины как экономической силы.)