Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной»

***

Пайщики в Покровском, даже если они заинтересованы в скором получении пресловутого барыша, отнюдь не индифферентны к юридическому статусу земли, сданной им «на новых общественных основаниях». Исходный автограф главы об устроительских хлопотах Левина содержит частное, но ценное свидетельство внимания Толстого к обозначившейся внутри его вымысла правовой коллизии. Фраза, сообщающая о сомнениях в левинском предприятии у мужиков все той же, «дальней», компании Резунова, первоначально читалась так: «[Н]азывали эту землю испольною и не раз <…> говорили Левину: „Получили бы денежки за землю и вам бы покойнее было“». Вследствие сделанной почти сразу или чуть позже приписки над строкой фраза усложнилась: «[Н]азывали эту землю не общею, а[1209] испольною <…>»[1210]. Правка доносит до нас голос Левина, увещевающего крестьян: «общей», но никак не испольной или издольной многозначительно называет землю именно он. Перешедшая в ОТ, эта противительная конструкция подчеркивает столкновение между неопределенно-благонамеренным представлением Левина об артельной земле как ресурсе для совместного дела — и своего рода легализмом крестьян, предпочитающих трактовать эту землю как взятую ими у владельца в краткосрочную аренду с условием — в согласии с широко распространенной тогда практикой — отдавать ему долю урожая в счет платы[1211].

Встречное же предложение мужиков Левину в версии ОТ акцентирует их приобретательский аппетит и убеждение, что барину пристало сбыть лежащую впусте землю, а не хлопотать о ее употреблении в своем хозяйстве: «Получили бы денежки за землю, и вам покойнее и нам бы развяза» (322/3:29). В этом — суть проблемы: Левин мечтает о восстановлении связи, об увязке интересов своих и крестьянских, мужики же желают «развязы», полного рассечения пуповины крепостничества. В некотором смысле они преподают Левину урок правовой культуры, указывая на фундаментальное различие между правом пользования и правом собственности и тем самым, должно быть, напоминая ему о старике «на половине дороги», который сначала арендует, а потом покупает землю у дворян-соседей. Спустя год по календарю романа, следующим летом, Левина ставит перед той же дилеммой Стива Облонский, который в их споре об оправдании социального и имущественного неравенства колко поддевает высказанное его (на тот момент уже) свояком чувство, что огромная разница в доходах между мужиком и дворянином-землевладельцем несправедлива: «Да, ты чувствуешь, но ты не отдашь ему свое именье». Стива прав в том отношении, что Левин не расположен не только отдавать, но и продавать какие-либо доли своего имения в чужую собственность: «Я <…> чувствую, что не имею права отдать, что у меня есть обязанности и к земле и к семье» (494–495/6:11).

Отсутствие надежного кода коммуникации с крестьянами, обрекающее стороны на взаимное непонимание или недопонимание, дает Левину по крайней мере материал для книги, где, как мы помним, он собирается анализировать «инстинкты» русского крестьянина. Если он всерьез, как антрополог avant la lettre, намерен инкорпорировать в свой труд наблюдения «в поле», то пара таких инстинктов (принял бы Левин модернизирующий парафраз: ментальные привычки, поведенческие автоматизмы, аффективные предиспозиции?) должна быть ему очевидна:

[Т]рудность состояла в непобедимом недоверии крестьян к тому, чтобы цель помещика могла состоять в чем-нибудь другом, чем в желании обобрать их сколько можно. Они были твердо уверены, что настоящая цель его (что бы он ни сказал им) будет всегда в том, чего он не скажет им. <…> Кроме того (Левин чувствовал, что желчный помещик был прав), крестьяне первым и неизменным условием какого бы то ни было соглашения ставили то, чтобы они не были принуждаемы к каким бы то ни было новым приемам хозяйства и к употреблению новых орудий. Они соглашались, что плуг пашет лучше, что скоропашка работает успешнее, но они находили тысячи причин, почему нельзя было им употреблять ни то, ни другое <…> (321–322/3:29).

И действительно, в концепции левинского исследования, насколько она обрисовывается в нескольких фрагментах несобственно-прямой речи/мысли и в диалогах на этом и последующих отрезках романа, неприятие агрикультурных и технических новшеств, демонстрируемых крупным хозяйством, и любых форм интенсификации труда оказывается, пожалуй, единственным устанавливаемым якобы эмпирически имманентным свойством русского аграрного рабочего. Циник сказал бы, что здесь в ранг закона истории возводится «русская лень». Левин же, даже негодуя на крестьянское упрямство, мыслит иначе. В набросках к книге, работа над которой оживляется параллельно битве за товарищество, он спешит дать фиксируемому им свойству не только генерализирующее, но и лестное объяснение:

Он видел, что Россия имеет прекрасные земли, прекрасных рабочих и что в некоторых случаях, как у мужика на половине дороги, рабочие и земля производят много, в большинстве же случаев, когда по-европейски прикладывается капитал, производят мало, и что происходит это только оттого, что рабочие хотят работать и работают хорошо одним им свойственным образом, и что это противодействие не случайное, а постоянное, имеющее основания в духе народа. Он думал, что русский народ, имеющий призванием заселять и обрабатывать огромные незанятые пространства, сознательно, до тех пор, пока все земли не заняты, держался нужных для этого приемов и что эти приемы совсем не так дурны, как это обыкновенно думают. И он хотел доказать это теоретически в книге и на практике в своем хозяйстве (324/3:29)[1212].

Размашистый тезис о «духе» и «призвании» «русского народа» не только, как уже отмечено выше, плохо согласуется с тем, как Левин уклоняется от умозрений о «народе» в спорах с братом Сергеем, но и едва ли выводится из суммы только что сделанных им наблюдений за примерно дюжиной крестьян, худо-бедно подряженных в товарищество. Следовало ли, к примеру, из действий пайщика Шураева, который вместо устройства образцового хутора «снятые им огороды хотел было раздать по мелочам мужикам» (322/3:29), что он вместе с великим множеством своих собратий по сословию держится известных приемов хозяйствования — и извлечения выгоды — «сознательно, до тех пор, пока все земли не заняты» в масштабе всей России?

Чему, однако, — помимо острого интереса самого Толстого к проблеме аграрной колонизации — соответствует предельность обобщения насчет духа и призвания народа, так это жару упований Левина на конечный результат его двуединого — хозяйственного и интеллектуального — предприятия. В описаниях его представления о своей миссии ирония, как мне слышится, сквозит еще отчетливее, чем в зарисовках мытарств с мужиками-пайщиками. Задуманное и уже начатое сочинение, «сообразно мечтаниям Левина, должно было не только произвести переворот в политической экономии, но совершенно уничтожить эту науку и положить начало новой науке об отношениях народа к земле <…>». На перспективы же применения своей теоретической модели Левин смотрит решительно глазами фантазии:

«Это дело не мое личное, а тут вопрос об общем благе. Все хозяйство, главное — положение всего народа, совершенно должно измениться. Вместо бедности — общее богатство, довольство; вместо вражды — согласие и связь интересов. Одним словом, революция бескровная, но величайшая революция, сначала в маленьком кругу нашего уезда, потом губернии, России, всего мира» (324, 325/3:30).

По сюжету романа, прежде чем работа Левина над книгой и организацией товарищества прерывается его сватовством и венчанием, он совершает упомянутую выше поездку в Европу. В фабуле Левин, в подавленном состоянии, вскоре после встречи с тяжело больным братом, уезжающий из Москвы за границу, пропадает для читателя из виду до того времени, когда — через два-три месяца (и уже в глуби Части 4) — он оказывается в Москве на обратном пути. Журнальный текст АК был вовсе скуп на какие бы то ни было ретроспективные сведения о его путешествии[1213]. И только летом 1877 года, подготавливая первое книжное издание, Толстой переписал эпизод разговора Облонского с вернувшимся и переставшим думать неотступно о смерти Левиным, благодаря чему в ОТ мы узнаём, что тот успел побывать «в Германии, в Пруссии, во Франции, в Англии, но не в столицах, а в фабричных городах», и что он по-прежнему убежден в первостепенной важности для России проблемы «отношения народа к земле», а не облегчения положения городского пролетариата (355/4:7)[1214]. Хотя на момент этого дополнения уже вышли последние части романа с Левиным, разочаровавшимся в своем исследовании, Толстой не упустил случая дать герою высказать лишний раз идею о залоге аграрного преуспеяния России, которую он сам, автор, продолжал разделять и после завершения романа.

Во второй половине романа совсем немного мест, где Левин занимается делами товарищества, пишет книгу, размышляет или говорит о ней; автор не предоставляет герою новой возможности мечтать о плодах своего начинания так по-юношески упоенно, как у того получается в первые месяцы этих занятий. Тем не менее сам сюжетный ход — вызревание кажущегося столь актуальным опуса о народе и земле — получает развитие и как имманентный роману мотив тщетности социального альтруизма, и как стимул для диалога между романом и волнующей его автора злобой дня «внешнего» мира.

Своего рода проспект книги, он же единственный — и то с поправкой на непрямую речь — сколько-нибудь развернутый образчик прозы Левина, представлен нам лишь в одном эпизоде. Он относится уже к периоду после женитьбы на Кити, когда забота об «общем благе» начинает терять для Левина свежесть подлинного дела, пусть даже делаемого только для того, чтобы не думать о конечности жизни[1215]. Этого Левина, который уже новой весной корпит над рукописью в своем кабинете под взглядом жены, сидящей с шитьем за его спиной, отделяет по календарю романа от летнего зачина его холостяцкого эксперимента более полугода. Временной интервал между этими сплотками левинских глав (Частей 3 и 5, соответственно) в генезисе текста был на пару месяцев короче: сегмент с непрямой цитатой из исследования Левина был, как и бóльшая доля материала о первых месяцах его семейной жизни, написан почти с нуля незадолго до выхода в свет соответствующей порции романа в апреле 1876 года[1216].

В интересующем нас отрывке Левин объясняет «невыгодное положение земледелия в России» с позиции, озадачивающе архаичной для середины 1870‐х годов:

Он доказывал, что бедность России происходит не только от неправильного распределения поземельной собственности и ложного направления [труда? — М. Д.][1217], но что этому содействовали в последнее время ненормально привитая России внешняя цивилизация, в особенности пути сообщения, железные дороги, повлекшие за собою централизацию в городах, развитие роскоши и вследствие того, в ущерб земледелию, развитие фабричной промышленности, кредита и его спутника — биржевой игры. Ему казалось, что при нормальном развитии богатства в государстве все эти явления наступают, только когда на земледелие положен уже значительный труд, когда оно стало в правильные, по крайней мере в определенные условия; <…> что сообразно с известным состоянием земледелия должны быть соответствующие ему и пути сообщения, и что при нашем неправильном пользовании землей железные дороги, вызванные не экономическою, но политическою необходимостью, были преждевременны и, вместо содействия земледелию, которого ожидали от них, опередив земледелие и вызвав развитие промышленности и кредита, остановили его, и что потому <…> для общего развития богатства в России кредит, пути сообщения, усиление фабричной деятельности, несомненно необходимые в Европе, где они своевременны, у нас только сделали вред, отстранив главный очередной вопрос устройства земледелия.