Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной»

***

Первые попытки автора найти для персонажа новую роль не были удачными[907], но вектор поиска был ясен. От варианта к варианту сочувственные ноты в трактовке Каренина приглушаются, а на первый план в повествовании выходит отстраненное изображение его неспособности отличить свое подлинное горе от давящей его извне «грубой таинственной силы» (399/4:20) общественного остракизма. На некотором отрезке авантекста, датируемого весной — летом 1876 года, он становится словно бы иллюстрацией тезиса о взаимосвязи личного несчастья и служебного провала; раз за разом Толстой пробует охарактеризовать Каренина через его карьерную драму: «Он занимал еще значительное место, он был членом комиссий и советов, но роль его перестала быть деятельною. Он был как оторванная стрелка часов, болтающаяся под стеклом циферблата»[908]. На тогдашнем этапе толстовской работы персонаж Каренин какое-то время и был подобной оторванной стрелкой.

Здесь-то на помощь автору явился другой, уже представленный на этих страницах, персонаж — предприимчивая придворная дама графиня Лидия Ивановна. Хотя в предшествующих частях книги эта героиня возникает лишь эпизодически, заключенная в ней аллюзия к религиозно-патриотическому женскому кружку высшего света устойчива начиная с первого же из таких эпизодов (108/1:32), а корнями уходит в самые ранние пласты авантекста, о чем говорилось выше в главах 1 и 2. К декабрю 1876 года, когда последняя треть Части 5 наконец отправляется в типографию, функция персонажа в сюжете была расширена. Из россыпи деталей дотошный читатель АК вспомнит, что к концу романа Лидия Ивановна стоит особенно высоко в негласной иерархии околоправительственных сил: влияние ее простирается за пределы области великосветской благотворительности. «Молодой адъютант, приятель Вронского» информирует ее о планах Вронского и Анны в Петербурге, надеясь через нее «получить концессию» — несомненно, на долю прибылей в акционерной компании (432/5:23). Спустя год по календарю романа Облонский, нацелившийся на выгодную синекуру, также собирается задействовать влияние графини (613–614/7:21). В следующей затем сцене с ясновидящим Landau — к ней мы еще вернемся — графиня предстает администратором более востребованным и включенным в режим непрерывной коммуникации, чем находящийся тут же Каренин: лакей то и дело доставляет в гостиную деловые записки, на которые получательница привычно дает молниеносный ответ, почти не прерывая беседы о возвышенных материях («Завтра у великой княгини, скажите. — Для верующего нет греха, — продолжала она разговор» [615/7:21]). В одном из черновиков ту же смысловую нагрузку несет занятная деталь — записки графини развозит «красный лакей <…> галопом на разбитой лошади»[909]. Учитывая, что определение относится к цвету ливреи, это еще одно подтверждение того, что героиня представляется автору не просто влиятельной, но состоящей в высоком придворном звании дамой (красные ливреи полагались дворцовым лакеям[910]; лошадь же потеряла придворный глянец, должно быть, на службе доставки этих самых записок). И действительно, чтобы стать вскоре одной из застрельщиц панславистского движения, рекомендующей молодых людей в добровольцы в Сербию (648/8:2) вопреки официальному нерасположению большого двора к этому движению, надо было располагать разветвленными связями в высших сферах и широкой сетью знакомств.

Полнее же всего новая мера авторитета, которым располагает Лидия Ивановна в делах как политических, так и духовных, проявляется в отношении Каренина. Графиня не только защищает его от злорадных насмешек царедворцев (433–437/5:24), но и совершает подобие обращения — оживляет религиозную веру Каренина, заодно вселяя в него убеждение в богоугодности и душеспасительности его ставшего никому не нужным служебного рвения (428–430/5:22). Генезис этой последней сцены заслуживает подробного рассмотрения.

Тема мнимого обращения и мнимого спасения души в этих главах, писавшихся во второй половине 1876 года, перекликается с обострившейся именно тогда неудовлетворенностью Толстого собственным агностицизмом. Обращение в веру становится предметом его напряженных размышлений и исканий, которые повлекут за собой сначала попытку стать горячим верующим православной церкви, а затем, типично толстовским вольтфасом, — неприятие ее вероучения и таинств[911].

В марте 1876 года, еще до завершения второго «сезона» романа, обдумывая главы о несчастном Каренине после отъезда Анны и, вероятно, уже решив развить в них мотив фальшивой религиозной духовности, Толстой в письме тетушке графине Александре Андреевне Толстой, с которой его и связывал, и разделял интерес к религии[912], просит поделиться впечатлением от евангелического проповедника из Англии барона Гренвилла Редстока (Радстока), зимой 1875/76 года в очередной раз посетившего Россию[913]. Его популярность в высшем, главным образом петербургском и преимущественно женском, обществе, где он, разумеется, принимался как равный и именовался почти неизменно «лорд Редсток», на тот момент достигла пика, и в сериализируемой АК годом ранее уже появился, как кажется, намек на него — вскользь упоминаемый Анной миссионер «сэр Джон» (135/2:7)[914].

Миссия Редстока в России заключалась не в побуждении его православных последователей к смене формальной конфессиональной принадлежности, а в культивировании повседневной религиозности более личностного и эмоционального толка, в поощрении к набожности, менее регламентированной чином церковной службы и общим устройством приходской жизни[915]. Н. С. Лесков, живо интересовавшийся редстокизмом как одним из проявлений тяги к религиозному обновлению, видел одну из причин успеха английского гостя в косности и тяжеловесности синодального молитвословия:

Это [манера Редстока молиться. — М. Д.] не спокойное возношение преданной и смирно любящей души, а это лепет страстного экстаза души влюбленной; но тем это и понятнее. Молитвы в этом жанре необыкновенно нравятся редстокистам и кто будет столько груб и жесток, чтобы осуждать их за это и ставить им в вину, что они жарко молятся этими словами, а не болтают без толку, холодно другие слова, порою вовсе непонятные?[916]

В свою очередь, Ф. М. Достоевский, развивая в «Дневнике писателя» — и не когда-нибудь, а в том же марте 1876 года — мысль о гибельных последствиях «оторванности нашей от почвы, от нации», с тревогой пересказывал толки о том, что английский проповедник «как-то особенно учит о „схождении благодати“ и что, будто бы, по выражению одного передававшего о нем, у лорда „Христос в кармане“, — то есть чрезвычайно легкое обращение с Христом и благодатью». Как и Лесков, Достоевский, используя термальный эпитет, объяснял притягательность слова и молитвы Редстока утратой чего-то важного в синодальном православии: «[О]н производит чрезвычайные обращения и возбуждает в сердцах последователей великодушные чувства. Впрочем, так и должно быть: если он в самом деле искренен и проповедует новую веру, то, конечно, и одержим всем духом и жаром основателя секты»[917]. Нотабене: несмотря на более свободный способ выражения религиозных чувств, содержание проповедей и собеседований Редстока в смысле отношения к связанным с религией общественным установлениям было вполне консервативным — так, он не признавал расторжения брака даже в случае прелюбодеяния одного из супругов[918].

Полученный вскоре автором АК ответ А. А. Толстой свидетельствовал о ее сложном отношении к Редстоку (с составляющей приязни явно большей, чем у Лескова и Достоевского). Она удивлялась наивности, как ей казалось, представлений Редстока о легких обращениях в веру — «[П]о его системе каждый человек может в одну секунду развязаться со своими страстями и дурными наклонностями только по одному желанию идти за Спасителем <…>», — но и восхищалась его «теплотой», «преданностью его Христу» и «искренностью неизмеримой»[919]. В ее дневниковых записях того времени симпатия к Редстоку запечатлена еще более определенно. За год до упомянутого толстовского письма она прочувствованно описывала воздействие беседы с англичанином на себя и своих гостей:

Наш милый лорд Редсток опять появился и утром пил у меня чай, более чем когда-либо сладостный и увлеченный своею любовью к Иисусу. Мое сердце таяло, слушая его. То же испытывали и другие, слушавшие его, а случайно заехавший кн. Багратион казался пораженным; я уверена, что он слышал подобные слова в 1‐й раз[920].

Три года спустя, в начале 1878-го, ее же характеристика вновь приехавшего в Россию Редстока сдержаннее, но в целом очень благоприятна:

Вчера зашел ко мне лорд Редсток. Я не принадлежу к той маленькой секте, которая образовалась у нас в большом свете, но я скажу всегда, что час беседы с лордом Редстоком делает на меня всегда большее впечатление, чем болтовня тех, кто постоянно приходит ко мне, отнимая у меня время. Одно для меня несомненно также — что он любит Христа и всецело ему предан. Вот тайна его влияния[921].

О том, что графиня Александра Андреевна была под сильным впечатлением от речей Редстока, хорошо знали в ее ближайшем кругу, а возможно и вне его. Почти одновременно с ее ответом Толстому о проповеднике не кто иная, как сама императрица, в частном письме иронизировала над тем, что Редсток «у всех на уме больше, чем когда-либо», и что Александра Толстая «страшно наскучила» разговорами о нем своей бывшей воспитаннице, дочери императорской четы великой княгине Марии, герцогине Эдинбургской, так что та «в отчаянии и не может больше слышать этого имени». Столь же иронично императрица замечала, что у них по крайней мере есть утешение в том, чтобы наблюдать, как графиня Александра и другая набожная — и еще более известная публике — придворная дама графиня Антонина Дмитриевна Блудова седлают своего конька, рассуждая об этом предмете[922].

Что до самого Толстого, то он не обратил внимания на высказанную Александрой Андреевной симпатию к Редстоку, если только это не было сознательной фигурой умолчания с его стороны. Его отклик был созвучнее словцу «Христос в кармане» из вышедшего накануне выпуска «Дневника писателя»:

Как прекрасно вы мне описали Радстока. Не видав оригинала, чувствуешь, что портрет похож до смешного. <…> / Мне тоже очень радостно было ваше мнение о том (если я так его понял), что обращения не бывают, или, редко, — мгновенные, а что нужно пройти через труд и мучения. Мне это радостно думать, потому что я много и мучался и трудился, и в глубине души знаю, что этот труд и мучения есть самое лучшее из того, что я делаю на свете. И эта деятельность должна получить награду, — если не успокоение веры, то сознание этого труда уже есть награда. А теория благодати, нисходящей на человека в Английском клубе или на собрании акционеров, мне всегда казалась не только глупа, но безнравственна[923].

Толстой здесь реагирует на то, что более всего его волнует и задевает лично. Погруженный в искания веры как живого, душой, а не умом переживаемого опыта[924], он ревниво узнавал о чьих-то притязаниях на владение таким опытом и дар приобщать к нему неверующих. Мало того что полученный им «портрет» был найден «похожим до смешного» на уже сложившееся в его голове представление, но и вообще смехотворным надлежало сделать этот образ в дальнейшей разработке: обращениям в христианство, совершаемым англичанином Редстоком, самое место в Английском клубе или на собрании акционеров. Собственно, потому-то и думается, что в толстовском эпистолярном отклике на тетушкину аттестацию Редстока игнорирование положительного было нарочитым.