Лаборатория империи: мятеж и колониальное знание в Великобритании в век Просвещения

Прежде всего необходимо еще раз отметить, что с точки зрения жанровой принадлежности «Горную Шотландию в 1750 г.» по внутренней структуре и заявленным в преамбуле целям стоит отнести скорее не к литературе путешествий (хотя по форме и способу организации собранной Брюсом информации о состоянии Хайленда это именно травелог), а к рациональной и рационализирующей государственной статистике, предполагавшей наведение порядка (в конфискованных имениях и признанных «гнездах разбоя»), стандартизацию (в вопросах экономических и моральных «улучшений») и систематизацию (как проектирование социальной инженерии в крае).

В этой связи крайне важно, через какие данные давался портрет мятежной гэльской окраины. Составленное инспектором для лорд-канцлера обозрение края можно рассматривать как своеобразное собрание коллективных биографий горцев, «досье» на лояльные и враждебные Короне шотландские кланы[723]. И это обстоятельство, между прочим, само по себе является свидетельством высокой сопротивляемости края «цивилизации», направляемой Лондоном. «Горная Шотландия в 1750 г.», соответственно, в той или иной форме предоставляла право голоса отдельным представителям местных элит, если их самопрезентация совпадала с тем, как они были представлены автором.

Между тем, учитывая социально-профессиональную принадлежность преподобных агентов Дэвида Брюса, организация обозрения Хайленда по церковным приходам, кажется, была бы в этом случае более логичной и естественной. Именно таким образом Александр Уэбстер, также священник (из Эдинбурга), составил «Обозрение численности населения Шотландии в 1755 г.»[724]. По этой же схеме составил «Статистическое обозрение Шотландии» в 1791–1799 гг. сэр Джон Синклэйр из Улбстера[725].

Однако через шестьдесят лет после первого мятежа якобитов 1689–1691 гг. Горная Страна по-прежнему воспринималась в тартановом цвете. Из двух конкурировавших моделей организации пространства изучаемой окраины в аналитическом письме Брюс выбрал основанную на коллективных биографиях горцев. Эта разница в восприятии Горного Края отражает разницу в познавательных стратегиях его описания до и после окончательного исчезновения якобитской угрозы Великобритании к 1759 г.

В середине XVIII в., в отличие от конца столетия (ценз Уэбстера представляет собой переходный пример, фиксируя по приходам не только численность населения Шотландии, но и военно-мобилизационные возможности Северной Британии в свете разгоревшейся Семилетней войны — окончательный вариант ценза составлен им уже после начала конфликта[726]), политическая арифметика Хайленда еще сохраняла черты, сформированные сэром Уильямом Петти, являясь скорее интеллектуальным инструментом внутренней колонизации на службе британского юнионизма (обозрение Брюса), чем позаимствованным в арсенале просвещенных модерных европейских империй и королевств способом самоколонизации и проявлением раннего шотландского национализма (обозрение Синклэйра).

Изучение людских ресурсов в Горной Стране, следовательно, служило не только административным целям, в интересах более эффективного развития этой окраины, но и военно-политическим (рекрутирование и ликвидация якобитской угрозы) и социально-экономическим (реформы как сокращение мобилизационных возможностей мятежных вождей).

В этом смысле статистическое обозрение инспектора являлось еще и инструментом для управления политическими и экономическими различиями в Хайленде, переведенными в рамках административной этнографии в этнокультурные термины, связанные с его языковой и религиозной неоднородностью. Перепись кланов в «Горной Шотландии в 1750 г.» позволяла оценить успехи и промахи четырех лет, прошедших после подавления последнего (как выяснится позже) мятежа якобитов 1745–1746 гг.

Ее результаты были своеобразными вехами на пути строительства нового Хайленда, что было особенно важно в момент подготовки и начала реализации первых актов (о ликвидации наследственной юрисдикции и военных держаний), санкционировавших масштабную социальную инженерию в Горной Стране. Статистика позволяла инкорпорировать в достаточно краткий, но емкий отчет целый набор идей и фактов социальной реальности, в результате обозрение Брюса представляло собой одновременно текст и контекст интерпретации содержания «Хайлендской проблемы» и перспектив ее разрешения.

При этом графы собранных на шотландские кланы «досье», отражавшие их политическую ориентацию, религиозные взгляды, уровень социально-экономического и культурного развития, ничего принципиально нового сами по себе не несли. Особенности развития Горной Страны фиксировались на языке местной культуры и современной политэкономии, включая перекрестные ссылки и взаимосвязанные выводы. В «Горной Шотландии в 1750 г.» речь по-прежнему шла о гендерной и возрастной классификации с традиционным акцентом на выявлении в каждом клане числа «людей, способных держать оружие»; о социально-экономическом статусе горцев (арендатор, тэкмен, вождь, вассал и/или магнат) и масштабах «улучшений», также выражавшихся цифрами, отражавшими демографические и мобилизационные возможности того или иного шотландского клана; о девиантном поведении (грабеж и разбой); о культурно-языковых особенностях (включая подсчет говоривших на «ирландском» и английском языках и их вариациях); о религиозной принадлежности горцев с обязательным указанием линий религиозного раскола внутри каждого клана; об их политической ориентации в связи со всеми предыдущими рубриками[727].

Тем не менее перед нами тот редкий случай, когда форма оказывается в определенной степени важнее, чем содержание. Основное различие между обозрением инспектора и предыдущими описаниями горцев заключалось не столько в принципах классификации — во всех известных случаях учитывались аспекты языкового родства и религиозного разнообразия, связь между феодально-клановой системой и лояльностью Короне и правительству в Лондоне, — сколько в используемом масштабе представленных сведений, в степени их детализации.

Поскольку теперь социальный портрет Горной Страны представлял собой собрание коллективных биографий хайлендеров, то их характерные черты и особенности, представая в той или иной вариации как индекс каждого отдельного клана, на практике составляли не столько реальное описание конкретных горцев, сколько модель этого описания, шкалу для сравнения, выражавшегося числом «людей, способных держать оружие»[728].

Такое ранжирование, основанное на математическом анализе феодально-клановых отношений по указанным выше критериям, определяло исходное положение горцев на карте предполагавшихся реформ, отдавая предпочтение хозяйственным протестантам по сравнению с далекими от «улучшений» католиками и/или сторонниками епископальной церкви, а также исходя из соображений военно-политической безопасности королевства и провозглашенных Унией принципов. При этом раз социальный статус во многом зависел от клановой принадлежности, в том числе потому, что сами горцы использовали культурные критерии как этнический маркер в диалоге с официальными властями, то для комментаторов, в частности для Дэвида Брюса, клановая принадлежность была знаком социального статуса, синонимом места, занимаемого хайлендером в иерархии «идеального» подданства[729].

Особенно любопытно в этой связи, что ожидаемая от задуманных правительством после подавления мятежа 1745–1746 гг. реформ социальная мобильность горцев, которых предполагали избавить от «тиранической власти» вождей, и изменения в области права, связанные главным образом именно с отменой наследственной юрисдикции, подрывали неподвижный, застывший характер этого воображаемого ранжирования кланов.

Политическая арифметика Хайленда, если иметь в виду, что в Горной Шотландии она продолжила свое бытование в сознании и письме комментаторов в значении, определенном сэром Уильямом Петти (не столько статистическое обозрение, сколько программа социальной инженерии сначала в Ирландии, затем в Горной Стране и заморских колониях), позволяет увидеть, как дискриминационная в устах сторонников «завершения унии» категория «клан», ограничивавшая свободу социально-экономического и политического маневра как горцев, так и ответственных за их умиротворение и «цивилизацию» чинов, была применена к населению Хайленда в качестве исходной для реформаторских проектов различного рода. Осуждаемая на риторическом уровне интеллектуальной колонизации края, с практической точки зрения феодально-клановая система отношений в «Горной Шотландии в 1750 г.» явилась необходимой составляющей формулы вычисления «идеального» подданного.

С одной стороны, такое ранжирование горцев можно легко оценить в духе постколониальных исследований. С другой стороны, критерии определения «идеального» подданного, связанные с уровнем «улучшений» и «цивилизованности», служили для официальных властей своеобразными маркерами: некоторые горцы уже готовы, а некоторые пока не способны принять участие в построении нового Хайленда[730].

Тем не менее в рамках политической арифметики Хайленда и универсализма Просвещения, на стыке интеллектуального наследия колониальных проектов XVII в. и логики социальных реформ XVIII в. членство в воображаемом сообществе «идеальных» подданных в Горной Стране было открыто для всех.

Таким образом, основная задача обозрения коллективных биографий горцев, созданного инспектором Брюсом, заключалась в выявлении особенностей каждого клана в соответствии с потребностями социальной инженерии в Хайленде. Вообще «Горная Шотландия в 1750 г.» демонстрирует, насколько могли сочетаться друг с другом современные методы познания и традиционное восприятие края.

Особое внимание уделялось динамике «цивилизации» Горной Страны, выявление которой должно было позволить прогнозировать и проектировать смену идентичности горцев и, соответственно, их места и роли в Соединенном Королевстве и Британской империи. Комментаторы, в том числе инспекторы и управляющие конфискованными имениями, отмечали, что сведения о языке, религии и политической ориентации горцев не всегда совпадали[731]. Эта информация должна была позволить в первую очередь выявить изменения в балансе «идеальных» и «с изъянами» подданных Короны в Хайленде (экономически эффективных и лояльных сторонников протестантизма и отсталых и мятежных приверженцев «папизма»).

На 1750 г. соотношение складывалось не в пользу Лондона, однако в более широкой перспективе тенденции носили для властей позитивный характер. С одной стороны, среди верных друзей правительства в Горной Шотландии инспектор насчитывал едва ли более 15 000 человек, в то время как численность «папистов» (потенциальных мятежников в интересах изгнанных Стюартов) в крае он измерял числом в 25 000 человек[732].

С другой стороны, само состояние всегда готовых к бунту горцев (недостаток цивилизованности и искаженное понимание своих прав и обязанностей) вело к тому, что численность «способных держать оружие» во враждебных Лондону кланах лишь падала. Например, «клан МакКензи, если бы соединился со своим вождем, мог бы подняться числом свыше 3000 человек, однако по причине крайней нужды и рабского состояния клансменов… не более 300 человек пригодны к тому, чтобы взять в руки оружие»[733]. В результате из упомянутых выше 25 000 «папистов» только 4600 человек были «способны держать оружие», а в мятеже якобитов 1745–1746 гг. их участвовало и того меньше — 3600 «взбунтовавшихся» горцев[734].