Вторая рука

Глава 1

Я вынул из руки аккумулятор, вставил его в зарядное устройство и осознал это только десять секунд спустя, когда пальцы почему-то отказались сгибаться.

«Как странно», – подумал я. Зарядка аккумулятора и все связанные с этим действия настолько стали второй натурой, что я проделал это машинально, помимо сознательных усилий, как зубы почистил. Только тут я впервые понял, что наконец-то заставил свое подсознание – по крайней мере, наяву – смириться с тем фактом, что вместо левой руки у меня теперь устройство из металла и пластика, а не из мышц, костей и крови.

Я развязал галстук, небрежно бросил его поверх пиджака, лежащего на кожаном подлокотнике дивана, потянулся и вздохнул с облегчением: наконец-то дома! Вслушался в привычную тишину квартиры и, как обычно, ощутил, как жесткие тиски внешнего мира разжимаются под действием долгожданного покоя.

Нет, наверно, эта квартира была скорее убежищем, чем домом. Уютная, да – но не сказать, чтобы неспешно и любовно обустроенная. Наоборот, покупалось все единым махом, за один заход в магазин: «Мне, пожалуйста, это, это и вот это… и отправьте как можно быстрее, будьте любезны». Как-то оно все со временем притерлось, однако теперь не осталось ничего такого, что мне было бы больно потерять. А если это защитный механизм – что ж, по крайней мере, я это осознавал.

Я расслабленно бродил по квартире без пиджака и без тапочек. Включил теплые лужицы настольных ламп, вразумил привычным шлепком капризный телевизор, налил себе малость виски с устатку, а вчерашнюю посуду решил пока не мыть. Стейк в холодильнике есть, деньги в банке тоже, и кому, вообще, нужна еще какая-то цель в жизни?

Я уже привык большую часть дел делать одной рукой – так было быстрее. Хитроумная искусственная рука, работающая при помощи электромагнитов на электрических импульсах, производимых тем, что осталось от моего предплечья, умела разжиматься и сжиматься не хуже тисков, но очень уж неспешно. Зато с виду она была почти как настоящая – вплоть до того, что некоторые люди даже не замечали, что она искусственная. На ней имелись и ногти, и длинные выступы связок, и синие полоски сосудов. Оставаясь один, я пользовался ею все реже и реже, однако предпочитал, чтобы она была при мне.

Я рассчитывал прожить этот вечер не хуже, чем многие другие. Развалился на диване, задрав ноги, согнув колени, с пузатым стаканчиком под рукой, готовясь наслаждаться чужой жизнью на небольшом экранчике. Когда на середине довольно милой комедии кто-то позвонил в дверь, я был несколько раздосадован.

Я встал скорее неохотно, нежели с любопытством, пристроил стаканчик на пол, нашарил в карманах пиджака запасной аккумулятор, который всегда там носил, и вставил его в гнездо на руке. Потом застегнул обшлаг рукава поверх пластмассового запястья, вышел в тесную прихожую и посмотрел в дверной глазок.

Никаких неприятностей за дверью не наблюдалось – разве что неприятности приняли облик леди средних лет в голубой косынке. Я отворил дверь и вежливо сказал:

– Добрый вечер! Чем могу служить?

– Сид, – сказала она, – можно войти?

Я пристально посмотрел на леди. Кажется, мы с ней незнакомы. Однако же очень многие незнакомые люди запросто называли меня по имени. Я всегда принимал это как комплимент.

Из-под косынки выбивались жесткие темные кудри, глаза прятались под темными очками, ярко-алая помада привлекала внимание к губам. Поведение женщины выдавало ее смущение, и она, похоже, дрожала под своим свободным бежевым плащом. Казалось, она пребывала в уверенности, что я ее узнаю́, но на деле произошло это только тогда, когда она нервозно оглянулась через плечо и я увидел ее профиль на светлом фоне.

Но и тут я не уверился до конца и осторожно спросил:

– Розмари?

– Послушай, – сказала она, протиснувшись мимо меня, как только я распахнул дверь пошире, – мне просто необходимо с тобой поговорить!

– Ну… входи, что ли.

Пока я запирал входную дверь, она остановилась перед зеркалом в прихожей и принялась развязывать косынку.

– Господи, ну и видок у меня!

Узел никак не хотел развязываться – пальцы у нее слишком сильно дрожали. Наконец она досадливо фыркнула, задрала обе руки и попросту стянула косынку с головы. Вместе с косынкой снялись и черные кудри, и я увидел куда более знакомую каштановую гриву Розмари Каспар, которая уже пятнадцать лет звала меня «Сидом».

– Господи, – повторила она, пряча в сумочку темные очки и доставая платок, чтобы стереть эту жуткую кричащую помаду, – я не могла не прийти! Я не могла не прийти!

Я смотрел на ее трясущиеся руки, слушал срывающийся голос и думал о том, сколько людей в таком состоянии я повидал с тех пор, как сделал своей профессией чужие беды и невзгоды.

– Идем, я тебе налью, – сказал я, понимая, что она и нуждается в этом, и ожидает этого. Эх, пропал мой спокойный вечерок! – Тебе виски или джину?

– Джину… с тоником… да все равно.

Не снимая плаща, она прошла за мной в гостиную и плюхнулась на диван, как будто у нее ноги подогнулись. Я мельком глянул в ее мутные глаза, выключил хохот из телевизора и налил ей успокоительную дозу дешевого джина.

– На, – сказал я, протягивая ей стаканчик. – Ну и какие у нас проблемы?

– Проблемы! – на секунду взвилась она. – Проблемы – это слабо сказано!

Я взял свой стаканчик и уселся в кресло напротив нее.

– Я тебя сегодня видел издали на скачках, – сказал я. – На тот момент проблема уже существовала?

Она сделала большой глоток.

– Да, еще как! А как ты думаешь, почему я притащилась на ночь глядя в твою чертову квартирку, в этом дурацком парике, когда могла спокойно подойти к тебе прямо там, на скачках?

– Ну и почему же?

– Да потому, что мне меньше всего хотелось бы, чтобы меня видели беседующей с Сидом Холли на ипподроме или за его пределами!

Я несколько раз выступал на лошадях ее мужа, давным-давно, когда еще был жокеем. Когда я еще был достаточно легким для гладких скачек, до того, как перешел в стипль-чез. До успеха, до славы, до падения, до сломанной руки… короче, в былые дни. С бывшим жокеем Сидом Холли она свободно могла говорить в любой момент. Но к Сиду Холли, который не так давно переквалифицировался в частные детективы широкого профиля, она могла прийти не иначе как в темноте и страхе.

Лет сорок пять ей было, наверное. Я впервые задумался об этом и только теперь осознал, что, несмотря на долгое шапочное знакомство, я никогда не приглядывался к ней достаточно внимательно, чтобы во всех подробностях запомнить ее лицо. Общее ощущение изысканной элегантности – это да, это я помнил. А опущенные кончики бровей и век, шрамик на подбородке, легкий, но заметный пушок на щеках – это все было для меня новостью.

Она вдруг подняла глаза и тоже стала пристально всматриваться в меня, словно и она никогда прежде как следует меня не разглядывала. Я подозревал, что для нее перемена оказалась куда более радикальной. Теперь я был уже не мальчишкой, которому она некогда довольно резко выдавала указания на предстоящую скачку, а мужчиной, к которому она пришла за помощью. Я успел привыкнуть к тому, что этот новый взгляд на меня вытесняет прежние, более непринужденные отношения. Мне не раз случалось сожалеть об этом, но ничего не попишешь, пути назад нет.

– Все говорят… – неуверенно начала она. – Ну, то есть… за прошлый год я не раз слышала…

Она откашлялась.

– Поговаривают, что ты человек толковый… очень толковый в таких делах. Но я просто не знаю… вот я пришла… и как-то оно все… ну, то есть… ты ведь жокей.

– Был жокеем, – сухо уточнил я.

Она мельком глянула на мою левую руку, но больше ничего говорить не стала. Она и так все знала. В мире скачек это все были прошлогодние новости.

– Может, все-таки объяснишь, что ты хотела? – спросил я. – Если я не сумею ничем помочь, то сразу так и скажу.

Мысль о том, что я, может, еще и не сумею ей помочь, всколыхнула ее страхи, и она снова принялась дрожать в своем плаще.

– А больше никого нет, – сказала она. – Мне больше не к кому обратиться. Я вынуждена поверить, что ты… что ты можешь все, что рассказывают.

– Ну я же не супермен какой-нибудь! – возразил я. – Я так, хожу и разнюхиваю.

– Ну… Господи ты боже мой…

Она допила свой стаканчик, стекло зазвенело, стуча о зубы.

– Господи, только бы…

– Да сними ты свой плащ наконец, – решительно сказал я. – Выпей еще джину. Сядь на диван и начни с самого начала.

Она, словно загипнотизированная, встала, расстегнула пуговицы, сбросила плащ и снова села.

– Я не знаю, с чего начать.

Она взяла налитый заново стаканчик и прижала его к груди. Под плащом на ней были кремовая шелковая блузка, рыжеватый кашемировый свитер, массивная золотая цепочка и черная юбка элегантного покроя – скромный повседневный наряд женщины, не знающей проблем с деньгами.

– Джордж в ресторане, – сказала она. – Мы решили заночевать в Лондоне. Он думает, я в кино пошла…

Джордж, ее муж, входил в первую тройку британских тренеров спортивных лошадей и, вероятно, в первую десятку всего мира. На ипподромах от Гонконга до Кентукки его чествовали как одного из великих. В Ньюмаркете, где он жил, Джордж был королем. Если его лошади выигрывали Эпсомское дерби, «Триумфальную арку» или Вашингтонский международный кубок, этому никто не удивлялся. Часть из лучших чистокровных лошадей всего мира год за годом стекалась в его конюшню, и сам факт, что лошадь стоит у Каспара, придавал ее хозяину определенный вес среди коневладельцев. Джордж Каспар мог себе позволить отказать любой лошади и любому владельцу. Ходили слухи, будто дамам он отказывает редко, но, если проблема Розмари состоит именно в этом, тут я ей не помощник.

– Он ничего не должен знать! – нервно сказала она. – Обещай не говорить ему, что я приходила, слышишь?

– Ну, обещаю, с поправкой на возможные обстоятельства.

– Этого мне мало!

– Больше ничем помочь не могу.

– Ты сам поймешь, – сказала она. – Ты поймешь почему… – Она отхлебнула джину. – Ему это, может, и не понравится, но он же с ума сходит от беспокойства.

– Кто, Джордж?

– Ну а кто ж еще? Джордж, разумеется. Не валяй дурака. Для чего еще я могла сюда заявиться в этом дурацком маскараде?!

Розмари сорвалась на визг и, похоже, сама удивилась. Она старательно сделала несколько глубоких вдохов и начала заново:

– Что ты думаешь о Глинере?

– Э-э-э… – протянул я. – Все были разочарованы.

– Полное фиаско! – сказала она. – Ты же знаешь.

– Ну да, бывает, – кивнул я.

– Нет, не «бывает»! Один из лучших двухлеток, которые когда-либо стояли у Джорджа. Блестяще выиграл три скачки для двухлеток. Всю зиму считался фаворитом «Гиней»[1] и дерби. Все говорили, что он станет одним из лучших. Что станет чудом.

– Ну да, – сказал я. – Я помню.

– И что потом? Прошлой весной он участвовал в «Гинеях». И спекся. Полный провал. О дерби ему даже и мечтать не приходилось.

– Ну, бывает, – повторил я.

Она бросила на меня раздраженный взгляд, поджала губы.

– А Зингалу? – спросила она. – Что, скажешь, и такое бывает? Два лучших жеребчика в стране, в два года подавали блестящие надежды, оба с нашей конюшни. И ни один не выиграл ломаного пенни в прошлом сезоне, в трехлетнем возрасте. Стояли в денниках, бодрые как огурчики, лопали как не в себя и ни к черту не годились!