Вторая рука

Глава 2

В последнее время я завел привычку по четвергам обедать со своим тестем. Точнее, со своим бывшим тестем – адмиралом в отставке Чарлзом Роландом, отцом самого серьезного промаха в моей жизни. Его дочери Дженни я отдал всю преданность, на какую был способен, но в конце концов она потребовала невозможного: чтобы я бросил участвовать в скачках. Мы прожили вместе пять лет: два года в любви и согласии, два в раздоре и год на ножах. Теперь от всего этого оставались лишь зудящие полузажившие раны. Да вот еще дружба с ее отцом: она досталась мне нелегко, и теперь я ценил ее как единственное сокровище, спасенное в катастрофе.

Обычно мы встречались в полдень в баре на втором этаже отеля «Кэвендиш». Теперь перед нами на аккуратных соломенных салфеточках стояли у него – розовый джин, у меня – разбавленный виски, и мисочка с орешками.

– Дженни на выходных будет в Эйнсфорде, – сказал он.

Эйнсфорд – его дом в Оксфордшире. В Лондоне по четвергам у него была работа. Перемещался между ними он на «роллс-ройсе».

– Я буду рад, если и ты приедешь, – сказал он.

Я смотрел на тонкое, аристократическое лицо, слушал ненавязчивый, с ленцой голос. Тонкий, обаятельный джентльмен, который при необходимости прошьет тебя навылет, как лазер. Человек, в чью порядочность я поверил бы даже у адских врат и от которого не приходилось ждать пощады.

Я ответил сдержанно, без злобы:

– Я не готов ехать туда, где меня будут клевать.

– Она согласилась, чтобы я тебя пригласил.

– Не верю.

Он с подозрительной сосредоточенностью уставился на свой стакан. Я по долгому опыту знал: он на меня не смотрит, когда хочет от меня чего-то, что, как ему известно, мне не понравится. И так возникает пауза, пока он собирается с духом, чтобы поджечь фитиль. Судя по длине паузы, ничего приятного ожидать не приходилось. В конце концов он произнес:

– Я боюсь, у нее неприятности.

Я пристально смотрел на него, но он так и не поднял глаз.

– Чарлз, – в отчаянии начал я, – ну не можете же вы… вы не можете требовать… Ну вы же знаете, как она со мной теперь обращается!

– Ты ей тоже спуску не даешь, насколько я припоминаю.

– Ни один человек в здравом уме не полезет в клетку к тигру!

Он мельком взглянул на меня, губы у него слегка дернулись. Возможно, не всякому приятно, когда красавицу-дочь сравнивают с тигром.

– На моей памяти, Сид, – сказал он, – ты не раз входил в клетки с тиграми.

– Ну, с тигрицей! – поправился я шутливо.

Он тотчас же вцепился в меня:

– Так ты приедешь?

– Нет… По правде сказать, есть вещи, которых терпеть нельзя.

Он вздохнул и откинулся на спинку стула, глядя на меня поверх стакана с джином. Мне не понравился его рассеянный взгляд: это означало, что он еще не отказался от своих планов.

– Ну что, морской язык? – предложил он как ни в чем не бывало. – Зовем официанта? Пора бы уже и поесть, а?

Он заказал нам обоим морского языка – без костей, как обычно. Теперь-то я уже мог нормально есть на людях, но был у меня долгий неприятный период, когда все, что осталось от моей руки, представляло собой уродливую, бесполезную корягу, которую я стыдливо прятал в карман. А к тому времени, как я наконец с этим свыкся, руку мне разбили снова, и я окончательно ее лишился. Наверно, это и есть жизнь. Достижения сменяются потерями, и если тебе удалось спасти хоть что-нибудь – пусть это всего лишь ошметки самоуважения, – оно поможет тебе пережить все, что будет дальше.

Официант доложил, что столик накроют через десять минут, и бесшумно удалился, прижимая стопку меню и блокнот для заказов к своему смокингу и серому шелковому галстуку. Чарлз бросил взгляд на часы, потом непринужденно окинул взглядом просторную, светлую, тихую гостиную, где другие такие же, как мы, сидели попарно в бежевых креслах, разбираясь с мирскими делами.

– В Кемптон сегодня поедешь? – спросил он.

Я кивнул:

– Первая скачка в два тридцать.

– Ты очень занят сейчас?

Для непринужденного вопроса это прозвучало вкрадчивей, чем нужно.

– Не поеду я в Эйнсфорд, – сказал я. – Пока там Дженни – не поеду.

Он немного помолчал, потом сказал:

– Лучше бы ты приехал, Сид.

Я молча смотрел на него. Он провожал глазами официанта из бара, несущего напитки куда-то в дальний угол, и обдумывал свою следующую фразу – дольше, намного дольше, чем следовало.

Наконец он откашлялся и сказал, словно бы в пространство:

– Дженни одолжила деньги… и, боюсь, свое имя тоже… некоему предприятию, которое, похоже, оказалось аферой.

– Что-что?! – переспросил я.

Он с подозрительной готовностью перевел взгляд на меня, но я перебил его прежде, чем он успел открыть рот.

– Нет уж, – сказал я, – если она это сделала, разбираться с этим – ваша епархия.

– Разумеется, она воспользовалась твоим именем, – сказал Чарлз. – Дженнифер Холли.

Я почувствовал, как ловушка захлопывается. Чарлз вгляделся в мое молчаливое лицо и тихо вздохнул с облегчением, – видимо, до сих пор его терзала тревога. «Умеет же он, – с горечью подумал я, – подцепить меня на крючок!»

– Ей приглянулся один мужчина, – бесстрастно сказал он. – Мне он не очень-то нравился, но, с другой стороны, мне и ты не очень-то нравился поначалу… и, по правде сказать, эта ошибка в суждении мне изрядно мешает, потому что я теперь не доверяю первому впечатлению.

Я съел орешек. Меня он невзлюбил потому, что я был жокей и, с его точки зрения, не пара для его породистой дочурки. Я его, разумеется, тоже невзлюбил, за интеллектуальный и социальный снобизм. Даже странно подумать, что на данный момент он, вероятно, самый дорогой для меня человек во всем мире.

Он продолжал:

– Этот человек ее уговорил поучаствовать в какой-то торговле по почте… чрезвычайно престижной и респектабельной, по крайней мере с виду. Достойный способ раздобыть денег на благотворительность… ну, знаешь, как оно бывает. Вроде рождественских открыток, только у них там, кажется, была какая-то восковая политура для старинной мебели. Дескать, купите дорогую политуру, а большая часть денег пойдет на добрые дела.

Он бросил на меня угрюмый взгляд. Я слушал молча, не надеясь услышать что-нибудь хорошее.

– Повалили заказы, – сказал он. – А с заказами и денежки. Дженни с подружкой только и делали, что отправляли посылки.

– А товар Дженни, разумеется, закупила заранее, на свои деньги? – предположил я.

Чарлз вздохнул:

– Тебе ничего рассказывать не надо, ты и так все знаешь, да?

– И все почтовые расходы, рекламу и прочие бумажки оплачивала тоже Дженни?

Он кивнул:

– А все поступления она переводила на специально для этого открытый счет благотворительной организации. В один прекрасный день все деньги со счета сняли, красавчик испарился, а благотворительная организация оказалась несуществующей.

Я смотрел на него с ужасом.

– Ну а Дженни что? – спросил я.

– Боюсь, что у Дженни дела плохи. Могут завести уголовное дело. Причем на всех бумагах стоит ее имя, а имени этого человека нет нигде.

У меня не было слов, даже бранных. Чарлз пригляделся ко мне и медленно, сочувственно кивнул.

– Да, глупость она сотворила изрядную, – сказал он.

– А вы что, не могли ее остановить? Предупредили бы…

Он грустно покачал головой:

– Я об этом ничего не знал до вчерашнего дня, когда она в панике примчалась в Эйнсфорд. Она этим всем занималась у себя на квартире, в Оксфорде.

Мы отправились обедать. Мы ели морского языка, но вкуса я не чувствовал.

– Человека этого зовут Николас Эйш, – сказал Чарлз за кофе. – Ну, по крайней мере, он так себя называл.

Он помолчал.

– Мой адвокат считает, что было бы неплохо, если бы ты его отыскал.

В Кемптон я ехал на автопилоте, руководствуясь исключительно рефлекторными реакциями. Мысли неотвязно крутились вокруг Дженни.

Похоже, что наш развод ничего не изменил. Обеззараживающая процедура – безликое судебное заседание, на которое никто из нас не явился (детей нет, раздела имущества нет, попытки примирения отсутствуют начисто, ходатайство удовлетворить, следующие, пожалуйста), не то что не помогла поставить точку и начать с новой строки – она не тянула даже на запятую. Юридическое оформление развода отнюдь не стало дверью на волю. Преодоление эмоциональной катастрофы было медленным и мучительным, и бумажка стала в лучшем случае аспиринкой.

Когда-то мы сливались воедино радостно и страстно – теперь, если нам случалось встретиться, мы немедленно принимались драть друг друга когтями. Я провел восемь лет, любя, теряя и оплакивая Дженни, и как бы мне ни хотелось, чтобы мои чувства к ней умерли, – они жили. До полного безразличия было еще очень и очень далеко.

Если я ей помогу выбраться из истории, в которую она влипла, Дженни устроит мне веселую жизнь. Если я ей не помогу, я сам себе веселую жизнь устрою. «Ну какого черта, – думал я в бессильной ярости, – какого черта эта дура набитая сделала такую глупость?!»

Для апрельского буднего дня народу в Кемптоне было порядочно, хотя я не в первый раз пожалел, что в Британии чем ближе к Лондону, тем меньше народу на трибунах. Играть на тотализаторе горожане любят, а вот свежий воздух и лошадей – не очень. Бирмингем с Манчестером лишились своих ипподромов из-за всеобщего равнодушия, а ливерпульский ипподром выжил исключительно за счет Большого ливерпульского стипль-чеза[2]. Вот где-нибудь в глубинке ипподромы трещат по швам, вплоть до того, что программок на всех не хватает. Все же самые могучие деревья растут из самых древних корней.

Возле весовой все те же толковали на все те же темы, которые не менялись веками. Кто на ком выступает, кто выиграет скачку, пора поменять правила, что сказал такой-то, когда его лошадь проиграла, времена нынче дурные, а вы знаете, что этот шалопай жену бросил? Хватало там и сальных баек, и преувеличений, и откровенного вранья. Всегда одна и та же смесь честности и продажности, принципиальности и изворотливости. Люди, готовые подкупать, люди, готовые взять деньги. Измученные маленькие люди, исполненные надежд, и надменные большие шишки. Неудачники, придумывающие смелые оправдания, счастливчики, прячущие тревогу в глазах. Все это было, есть и будет, пока существуют скачки.

На самом деле, мне рядом с весовой теперь делать было нечего, хотя меня никто никогда не прогонял. Я очутился в серой зоне, куда попадают бывшие жокеи: в саму весовую нам хода нет, но в остальных местах нас терпят. Уютное жокейское святилище пало в тот день, когда полтонны конины приземлились копытами на мои пястные кости. С тех пор я научился радоваться уже тому, что меня по-прежнему признают частью братства, а мучительное желание сесть в седло сделалось лишь частью прочих сожалений. Еще один бывший чемпион как-то раз поделился со мной: мол, у него двадцать лет ушло на то, чтобы перестать мечтать о скачках. Я сказал – ну, спасибо большое!

Джордж Каспар тоже был там. Он разговаривал со своим жокеем: тому в этот день предстояло участвовать в трех скачках. Была там и Розмари. Она вздрогнула всем телом, увидев меня в десяти шагах, и немедленно повернулась ко мне спиной. Я представил, как волны тревоги накатывают на нее одна за другой, – хотя в этот день она выглядела ухоженной и элегантной, как обычно: норковая шубка, защищающая от пронизывающего ветра, лаковые сапожки, бархатная шляпка. Если она боялась, что я заговорю о ее визите, она ошиблась.