space: сто одна история Сюрреализма

Глава 14

Знаете, чудес ведь на свете множество миллионов умноженных на бесконечно таких же и на один конечный, а вот об этом месте никто и никогда и не рассказывал. Жили-то там, да что уж там, пустые существа какие-то, вакуумные. Их там было тысяча, но друг друга не видели, считали себя одинокими. А как-то, ударился метеорит об землю, выплеснул из ядра какой-то пар, окрасил мир, и стали все эти существа видеть друг друга и даже слышать. Счастливее их не было никого. Но прилетел на их мир дракон, изверг огонь и спалил их, и остался всего один, тот выпрыгнул с планеты и устремился в сторону соседних звёзд, окрашившись в вакуум. Дракон проглотил выжженных, сел на гору, и уснул. А тот, выживший, плакал он пыльцой золотой и серебряной, и до сих пор, вглядываясь в небо, можно увидеть млечный путь, и такие же скопления миллиардов звёзд и вселенных. В далёком космосе не то еще встретишь. Только стоит подумать людям на земле, что по планетам прыгает макака, держа в руках скипетр, тот же миг, с Юпитера на Сатурн выпрыгивает комический астронавт, внутри естественно обезьяна, и скипетр этот делает его вибрирующим на другой частоте, ябы дабы, чтоб люди не выпустили по нему ядерной боеголовкой, знаем же мы их, да что уж там, макака та убежала из земли, сокрушив свой вольер, вылетел на ракете Илона Маска, а потом взобрался на машину, которую выплюнули в сторону Марса, и обрадовался, что стал свободным, плавая вольным стилем по космосу.

Две тысячи пятисотый ли год был на дворе или девятисотый, человек приходил домой, вытягивал из груди шнур и ставил себя на зарядку, закачивал в свой мозг другим шнуром истории, и закрывая глаза, видел фильмы, и по-настоящему оказывался там, играя главного актёра. Кто же знает, больно ли получать те воспоминания, но отвращения не испытал человек. Были маленькие коробочки размером со спичку, куда, приходя домой, люди себя закачивали. Тело вытягивалось в ту коробочку и исчезало, в лобби герой выбирал себе доспехи, книги, фильмы, оружия, и мир, в который хотел попасть, переключая пальцем из стороны в сторону слайды.

В одном одиноком доме, в одной одинокой страны, в мире боли и разочарований, мир волшебства и песен, сидел парень и слушал музыку, а его игрушки танцевали под биты, вертели задом, потягивали автоматы вверх, и ходили из стороны в сторону на столе, потом медленно, делая нижний флоу, и брейк данс поднимались по его руке, и вытягивали куклы ноги, делая шпагат, хватаясь за ухо. Парень вставал, и танцевали они вместе. Куклы спрыгивали с плеча, и вертелись под его ногами, танцевали, в коротких шортах, пижаме, в длинных сапогах и клетчатой рубашке. И танцуя, они выходили из дома на улицу, где вокруг собирались все игрушки мира, и вытягивались в танце и люди, кошки, собаки, львы и птицы, все танцевали. Только один сидел на скамье и не мог танцевать, пил керосин, и плакал, потом сполз со скамьи, и нырнул в нору, и вышел с гитарой. Раз не умею того, что не могу, смогу совершить то, что могу, и начал играть на гитаре.

В нашем времени много всего случалось и многое не замечали мы, но как же, встанешь, потянешься, сядешь на зад, и сил нет уж, а чего-то такого хочется, да что же такое-то. Под землёй же сидят фараоны и играют в карты и создают мутантов, кошки сидят на коленях своих царей и чувствуют себя царями. Они давно уже дружат с гладиаторами, сооружают клетки, куда выпускают львов из зефирок, а люди дерутся с ними, и как цапнут за лапу, откусят, порвут и съедят. Разозлится лев, из него выйдет инопланетянин размером с ноготочек, достанет из кармана сорокаметровую дубинку и отлупит гладиатора. Заплачет тот парень, упадёт и попросит прощения, да поздно уже, деньги заплачены за шоу.

Бурый медведь бежал по антарктиде, бежал и светился, и перепрыгивал вниз под лёд, и бежал подо льдом, вытягивался в разноцветные полоски, превращался в кролика, мчался вперёд, становился змеей, полз, и снова формировался в медведя, выныривал из-под льда, и одним большим прыжком взобрался на отвесный айсберг, встал на задние лапы и разделился на пять звёзд. Улетели пять точек по земле, сделали круг, собрали всего по-немногу, соединились обратно, и сделавшись в тюленя, соскользнули по горке вниз под воду, где плавали киты, выпуская в воздух счастье, запах счастья и благородство духа, и сел тюлень на спину её и медведем стал, уснул и впитался в кожу кита, став его защитой. Теперь-то кит и мог летать и под землёй и под водой, и над землёй, как только мог. Медведь тот сообразил, сообразил и воссоздал все способности всех животных земли.

А, что же это мы всё говорим какие-то скучные вещи, то о каких-то медведях и о тюленях, что нам и вправду-то неинтересны, давайте же лучше всего полетим на коржике бисквита на луну. Луна та на другой стороне зеркального мира, и здесь, живут крохотные деловые экономисты ящерицы. Бегают они быстро, как пуля, и потому, и думают очень быстро. Никому не сравниться было с ними по размышлениям, только думали они всё время о другом и не по теме, и могли в размышлениях своих пойти домой, да и далеко в мыслях. Бывало, подумают, размышляют о строении ядра луны, так и сворачиваются в шар и проникают в свой разум, глядишь, только и левитирует над землёй лишь один мозг. О чём и кого ящерицы спрашивали в своём разуме советы, но выходили они оттуда не так быстро, как хотелось бы, что к тому времени, на луне вырастали пальмы, бобы, формировались межзвёздные мухи, которых, между прочим не бывало здесь миллиарды лет. От того ли, что думали они, или от того, как долго они находились и их мозги начинали разлагаться, просуществовали мухи на луне вот уже две тысячи лет, и, выйдя однажды из транса, ящерицы пировали больше ста лет, не отказывая себе в питании. Бывали и извращенцы, как мы ж уже сказали, разумные были те ящерицы, и женились да и повыходили замуж за мух, а когда ссорились, в ярости съедали своих вторых половинок. Потому, союз мух был крепким, и никто из них не спорил с ящерицами, да что уж там, стоило как-то прожужжать у уха, когда те спали под солнцем и грелись, сразу же прятались в трещины на песке, а бывало и вовсе предпочитали вылететь из луны и умереть от холода, и пасть смертью храбрых где-то на другой планете. Только одного терпеть мухи в своих мужьях и женах не могли, так это то, как они к ним относились как к равным, хотя что же это, мухи то и сами между прочим не готовили салаты, супы не варили, и вообще, ели только готовое, пылесосили ртом крошки с поверхности и жадно прятали это за щеками. Ну ладно, оставим этих бедолаг в покое, что это мы идиллию их портим рассказом, они уже взрослые мухи и ящерицы, взрослеть давно пора бы уже, пусть себе живут, разве не правильно говорю? Конечно правильно, я всегда говорю правильно.

Не поверите ли вы в то, если я скажу, что когда-то Артём Балабанов, житель Астрахани исчез из своего дома номер пять по улице святого Моисея? А вот вы поверьте мне! Не может конечно человек взять и просто исчезнуть без следа, что-то тут было не так, не может раствориться человек по желанию, оставить свои любимые игрушки, постель, любимый телевизор, да что уж там, свою радиоуправляемую ракету, на котором он всё детство бороздил улицы своего двора. А что же на самом деле произошло? Кто же его разберёт, но было это так:

Сидел тридцатидвухлетний Артём в своём доме, смотрел Каламбур, хохотал, поставил чайник кипятить, налил чаю, и исчез, прямо сразу же, как сделал глоток. Какие-то волшебные измерения открылись в то мгновение, и Артёма засосало в чашку, в измерение сорок три. Когда родители пришли к нему, они не знали, что улетел наш друг. Увидели, что грязно дома-то, взяли и помыли всю посуду, даже чашку, где на дне был портал, и растворился портал, и смылся в канализационную трубу и пополз по стенкам труб в большое озеро. А может и не пополз, а исчез полностью, как конфета растворившись от посудомоечного средства. Но мать помнит, что убирая всё это на раковину, когда кинула ложку, та исчезла, да и вода сама, будто смылась, но мать то подумала, что померещилось, помыла заново, повесила на крючок, и вышла вон. Так она и не знает что с их сыном. А Артём тем временем упал возле Леонарда да Винчи, и стал его другом, сначала, разумеется, ну как иначе, он не понимал того иностранца, но сразу приноровился, несмотря на свой возраст уже солидный для изучения языков, и выучил. Других, а тем более русских тут не было. Они вот летели на самолетах, прыгали со скалы, погружались под воду в скафандрах, сооружали пистолеты, а как-то изобрели робота, и удивления предела не было Артёма, вот же как получается, что люди не такие глупые тогда были. Вернутся Артём уже не мог и умер там, раньше самого Да Винчи, когда прыгнул из незаконченного парашюта. Хотя раньше мог бы и умереть, когда соорудили танк, и они желали испытать его под водой, но отказался, сказав, что так будет трудно выходить из капсулы наружу. Артём не знал же, что так было должно. И умирая, к нему прилетела смерть, забрала его и выкинула из той чашки обратно. Распластался Артём по кухонному гарнитуру, встал, отряхнулся, поглядел за окно, а там уже и конец всего, и мир разрушился из-за того, что измерение то сокрушила реальность. Гитлер был жив, и они со Сталином пили чай. Смотрит, а на его плече нашивки генеральские, и понял Артём, что предал он свою родину, и выбросился с крыши, да только подхватили того летучие офицеры на антигравитационном звездолете-сноуборде, отдали честь и опустили возле подъезда.

— Осторожнее, сэр.

Сглотнул слюни Артём, достал из нагрудного кармана сигарету и закурил. В первый раз, и сел на скамейку, и город полыхал в огне. Полыхал, но век технологический пришёл. Хорошо то было или нет, Балабанов не знал, и захотел мать увидеть. А Мать, ого-го, мать была женой Гитлера. Узнав же об этом, Артём расплакался, как настоящий мальчик, сел на звездолет и полетел в место, где он сможет поразмышлять над тем, как же ему поступить, убить ли отца, или нет. И подумал, лучше уж умрёт весь мир, чем будет страдать всё человечество. Только не было у него никаких сил, кроме собственной головы. Пришёл после трёх дней размышлений Артём домой, нашёл ту чашку, и звал время вспять, звал и плакал, обещал больше не быть отрешенным. И пришла смерть, пришла и ударила его по лицу, и парень проснулся. Оказалось то он уснул себе на столе, устав ли, или от чего, и чай остыл давно уже, а в комнате ждёт его ракета и старый телевизор. Первым же делом парень позвонил матери и договорился встретиться, и сразу же обнял по прибытию. За окном тихо и свежо, солнце светит, гуляют дети, и евреи, все евреи на месте. Его друг Петя вон, бежит с приставкой денди к нему, где-то на барахолке купил, их приставка детства.

Ладно быть тому счастье, пусть радуется, закроемся же шторку, стесняется наш Артёмка, ему ведь еще столько хорошего родне и друзьям говорить, уединиться надо, знаете сами, очень стеснительное это дело, признаваться в любви. Тсс… уходим, тише-тише. Итак, перелетим ко мне.

В моей комнате есть обои, да-да, удивительно, да ничего себе удивительного, у всех обои есть, сижу значит и хвастаюсь, а что? Разве есть же у вас обои, через щель которого можно попасть в цифровой мир, и стать игроком формулы один, или оседлать динозавра? Вряд ли вы вообще знаете каково это на самом деле. Вот смотрите, я прыгнул на мармелад и увяз в нём, упал под него, и вышел в радуге, а тут единороги катают детей, зайцы танцуют в хороводе, а змеи летят по небу, и их за верёвочку держат еноты. Рядом с ними бежит Марио, строит дорогу Сонику, прямо там, пока тот бежит. Вот себе на, как он успевает размешивать цемент и одновременно укладывать брусчатку. Да чёрт его знает! Но что тут есть, так это магнитофон, которую слушаешь, и не поверите мне, оказываешься исполнителем той песни, которая звучит оттуда. Вот так, стоишь, слушаешь, а это поёшь ты. А есть такие магнитофоны, из которых вырисовываются головы любимых исполнителей, и они, держа микрофон, вылетают из него и поют, в тоже время танцуют, зазывают, орут твоё имя. А ты такой, стесняешься, но идёшь. Они лишь спросят, что хочешь, ты скажешь, миллион бы на первое время, пошутишь, и тут же перед тобой миллион, а они шуток не понимают, вот те на, настоящие Джинны! Потом ты наиграешься в том мире, голова загудит, конечно, веселиться очень хорошо, но это вам, мне знаете ли, очень трудно бывает вообще привыкать к шуму, и потому вылетаю я из обоев пулей, а тут такое умиротворение, тишина, которую между прочим обожаю больше, чем само веселье, так бы и сидел и слушал биение сердца. А что, это можно устроить.