space: сто одна история Сюрреализма

Глава 34

Тридцать четыре желторотых аборигена играли в удивительные игры. Двое из них держали бедного Ломоносова за руки, трое били его по ресницам, а остальные двадцать девять, щекотали его между безымянным пальцем и мизинцем. Каждый раз щекоча меж них, из междупальция сыпались съедобные конфетти. Взглянув более пристально на всё это зрелище, можно обнаружить крохотного гномика бегущего вверх по направлению водопада конфетти, обратно домой, перебирая маленькими ножками, ругаясь непристойно, пища, словно какой-то комар. Между прочим, на другой ноге, такой же удивительный матерный гномик держал за веревочку комара на привязи, хищного и ужасного монстра, ручного, чтобы, если вдруг, когда придётся выйти из своего измерения смочь без причинения боли Ломоносову, ввести антиболь хоботком комара и вернуться обратно в своё измерение, разрезав между мизинцем и безымянным пальцем чёрную дыру. Там гляди и пару покрывал засосёт, пара носков потеряется и диван в прихожей. Так, впервые в своей жизни, Ломоносов узнал, что такое вселенная, и увидел между порталом целые крохотные и удивительные миры, которых ему никогда бы не удалось обнаружить устройствами времени восемнадцатого века, — кошмарное время. Два узкоглазых осьминога смотрели ему в глаза через щель, когда тот пытался надеть башмаки, и пытались соблазнить физика и выдающегося, между прочим химика, дабы присосаться к его губам и высосать все питательные соки. Те самые… Не зря Ломоносов славился тем, что поставлял виноградный сок в Архангелогородскую губернию, так же, как и сок из лаванды, из крапивы и пяти славных гусениц, что паслись у него на лугу, среди опавших листьев кактуса, едва ли не с размером слона. А под ногами бегали блохи, боксируя вымя гусениц, как боксерскую грушу, тем самым смягчая затвердевшие плоды внутри них, превращая в мякоть, из мякоти которой выделялся славный, фантастический нектар в виде сока. Ломоносов, забывал доить гусениц, специально, чтобы напиться вином и шляться по барам и кабакам, соблазняя то вешалки у входа, то мусорные вёдра на полу, считая их за дам. Впрочем, разницы никакой он между ними и не видел. Женщины так же сильно вешались на них, как на вешалки вешались все другие, и так же падая ниц на пол, как это делало ведро, после очередного праздника, целовали выброшенные ботинки пьяниц. Ровно так же как и дамы. Среди всей этой зловредной вони таился, грех не вспомнить, самый настоящий драгоценный житель той Губернии, едва ли не единственный на всю Российскую империю человек, — уборщик, что убирал не только пьяниц в мусорные пакеты, разделяя их на куски, и кормя диких собак у входа фаршем, и одичалых бомжов у кривого дерева на большом холму возле Сонной лощины, но также протирая полы после тех странных поэтов и литераторов, блевоту.

Собирая, уборщик размешивал их в бокалы и стаканы тех деятелей искусств, что не дошли до ведра, чтобы выкинуть желчь из себя, всю еду и прокисший виноградный сок, — потому и блевали все те люди, что пили одно и тоже пойло с пола каждый день. Хватило бы ума уборщику, стало быть и дела было бы меньше, того гляди и платить стали бы меньше, потому продолжал своё деяние на протяжении многих лет, видя одни и те же лица. Если бы в тот день из пальца Ломоносова не выпрыгнул гном Наполеон, ругаясь на весь кабак, уборщик не переставал бы делать своё дело. Испугавшись, тот человек выбросил блевоту в ведро и чуть ли не начал ползать перед Наполеоном, превратившись в лист бумаги, но стал трусом. Эти трусы увидела Клеопатра и надела на себя, хваля того, кто забыл их на полу. Радости уборщика предела не было. Люди в тот день впервые не испоганили чистый пол, а бармен Чак Норрис, никогда больше не видел тех, кто жаловался. Стоило бармену только взглянуть на кирпич, который ему не нравился, тот испарялся, а захотелось ли бармену построить напротив своего кабака другой ресторан, тот час из другого поселения прибегал дом, выпинывал из себя жителей, и превращался в ресторан не с пятью звёздами из пяти, а сто двадцати пятью. А гном Наполеон залезал карабкаясь на стол, протирал руками деревянную поверхность, собирая остатки алкоголя и облизывал их, пьянел и спрыгивая на пол, бежал к Ломоносову, вспарывал палец и уходил прочь, напоследок крикнув мат на латыни, который никто не понимал. Затем аборигены улыбались, отпускали Ломоносова, и говорили тому, чтобы он заработал больше денег, никак иначе, они, между прочим, его дети. Частенько Ломоносов тратил всё заработанное на выпивку, потому дети узнав о его удивительном мизинце, хватали его и били до покраснения, чтобы хоть конфетами наесться, пусть даже без чая, но с водой и высушенными лапками кузнечиков, что ловили на поляне, где физик устроил пастбище насекомых из пяти депутатов. У депутатов лапки отрастали обратно. Одного звали Кузнечик Виталий Иванович, второго Кузнечиков Владимир Эльбрусович, а те другие были за компанию, областные подсластители задниц, одним словом хвосты, — куда депутаты, туда и они. Если у депутатов ноги были жирными, как самый сочный коровий кусок мяса, который нужно было сушить днями, того гляди и неделями, то у “хвостов” ноги были куда тоньше, и высушить их было крайне легко. Пока голод не наступал снова, ноги отрастали, не так быстро, как у депутатов выше по рангу, но всё таки отрастали. Удивительное свойство однажды обнаружили аборигены при таком одном завтраке, что случилось поздно ночью. Как-то упав на землю, нога, что была оторвана из начинающего политика, вдруг отращивала из себя второго депутата, клона первого. Сколько раз не отрывай ноги и не кидай на почву, вырастал депутат, правда, с каждым разом всё меньше и тоньше, теряя свои свойства. В конце депутат рождался размером едва ли не со спичечную коробку, тут аборигены долго не думали и съедали всего депутата, пока однажды… один из аборигенов не стал мыслить, как депутат и не обманывать других аборигенов. Ломоносов сразу это почуял. Абориген очень сильно вонял. И заткнул ароматные проходы кукурузным початком обнаруженным в Нарнии. Другие аборигены вполне могли бы и задохнуться, но привыкли и внимали всем словам своего брата. Стоило сказать тому, что мясо портит организм, что он готов взять эту больную ношу на свой желудок, аборигены тотчас брали сложенные у края поляны дрова и били его, пока тот не терял сознание и не становился апостолом, что делился всем, что находил. Пять сломанных костей в теле, и сто сорок девять на бедре, кого угодно могли убедить, что они не правы, что они достаточно ели за прошлый год, а следующие пять можно и поголодать обгладывая волосы Гулливера сопящего на берегу, позади их дома. Случались раз в несколько часов и ураганы, смерчи. Тринадцать коротышек брали бревно и закрывали проход Гулливера, откуда вылетали страшные грохоты, ужасные смертоносные смерчи и метели.