Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века

Хорошо устроенный и изящно убранный театр, снабженный достаточными средствами к тщательной постановке пьес, исправный оркестр и несколько талантливых артистов — все это невольно должно привлекать ежедневно толпу зрителей в краю, небогатом общественными удовольствиями (Гончаров, т. 10, с. 190).

Такая прежде всего лингвистическая программа обрусения, видимо, была заимствована Гончаровым у Каткова, который в 1860‐е годы «выступал с оригинальной программой строительства русской нации, сплоченной языком и культурой больше, чем религией»[266]. Редактор «Московских ведомостей», известный очень жесткой и последовательно антипольской позицией, вместе с тем выступал против насильственных мер по русификации Северо-Западного края. Для установления, как он выражался, «органического единства» русских земель Катков предлагал постепенное распространение русского языка и культуры. В качестве примера приведем фрагмент из передовицы «Московских ведомостей» за 8 февраля 1864 года:

Эта связующая сила общего языка, естественно, должна иметь великое значение в смысле государственном. И действительно, мы видим, что повсюду, где история собрала в одно государство разные народы или языки, оно довершает свое дело, сливая в один народ, в один язык разнородные входящие в него элементы силою общего языка. <…> Если бы, со времени возвращения к России западных губерний, во всех гимназиях и семинариях (католических) было введено употребление русского языка по всем предметам, то в наших западных губерниях, может быть, не было бы польского вопроса[267].

В этой связи Катков, как и Гончаров, выступал не за насильственные, а за «культурные» методы обрусения. Несмотря на нелюбовь к жестким русификаторским методам Кауфмана, он одобрительно отзывался о действиях все того же Столыпина, распорядившегося временно убрать из экспозиции музея в Вильне культурно значимые предметы, напоминавшие о польской независимости[268].

Гончаров в это время вообще, видимо, во многом разделял идеи Каткова. В 1864 году, полемизируя со своим коллегой О. А. Пржецлавским, он защищал взгляды московского публициста на польский вопрос: «„Московские ведомости“, сколько я помню, пробуждали одну страсть — это страсть патриотизма — против поляков и этим вдруг приобрели огромную популярность — и слава Богу!» (Гончаров, т. 10, с. 116) Подчеркиваемая Гончаровым связь между политическими и эстетическими качествами пьесы Столыпина также вполне укладывается в литературную программу Каткова, печатавшего на страницах своего «Русского вестника» тенденциозные романы разных авторов[269]. Неудивительно, что и в вопросах обрусения цензор ссылался на Каткова. Более того, следуя «катковской» линии, Гончаров мог в принципе надеяться и на благосклонность своего руководства. Дело в том, что редактор «Московских ведомостей» действительно пытался через неофициальные каналы донести до Валуева основные принципы своего «лингвистического» проекта, включающего перевод богослужения на русский язык и предполагавшего значительно менее жесткие методы «русификации»[270]. Программа Гончарова до некоторой степени совпадала с мерами российских властей, в 1864 году запретивших показывать на виленской сцене спектакли на польском языке[271]. Но цензор, судя по всему, не предлагал экстремальных мер наподобие насильственного обращения в православие. Трудно сказать, насколько он вообще верил в успех своего «эстетического» обрусения: судя по его высокому мнению о драме Полонского, он едва ли мог считать, что поляков возможно сделать русскими. Однако несомненно, что такой подход к управлению Северо-Западным краем казался цензору намного более продуктивным.

Хотя в принципе Валуев негативно оценивал Кауфмана и его ставленников, прислушиваться к мнению Гончарова министр не стал: видимо, конфликт с недавно назначенным генерал-губернатором в его интересы не входил. Вряд ли входило в них и фактически официальное признание, что Северо-Западный край в большинстве своем населен поляками. Пьеса была им разрешена для постановки, причем нестандартным способом. Гончаров рассматривал пьесу в декабре 1865 года; уже в январе следующего, 1866 года она шла на сцене в Вильне[272]. Между тем в фондах драматической цензуры текст пьесы не сохранился: цензурный экземпляр обнаруживается лишь в архиве Столыпиных, куда вообще-то не должен был попасть (по этому источнику мы и цитировали пьесы выше). Более того, цензор Е. И. Кейзер фон Никльгейм разрешил его ставить задним числом: судя по пометам на первом и последнем листах экземпляра, это случилось 26 июля 1866 года, через полгода после постановки.

На новом посту Гончаров вновь пытался согласовать собственные эстетические и политические убеждения, с одной стороны, и литературные взгляды и службу цензором — с другой. Позицию Гончарова трудно охарактеризовать как конформистскую или бюрократическую: пользуясь категориальным аппаратом эстетической критики, он высказывал смелые и оригинальные суждения о политической жизни империи, отрицая даже фундаментальную для государственной идеологии концепцию, согласно которой Северо-Западный край был населен преимущественно русскими. Рекомендуя разрешить пьесу Полонского, Гончаров разделял крайне пессимистичный взгляд драматурга на будущее Царства Польского в составе Российской империи, а не одобряя пьесу Столыпина, рисковал вызвать конфликт между собственным руководством и влиятельным губернатором Кауфманом. Гончаров теоретически поддерживал попытки лингвистической и культурной ассимиляции населения (хотя трудно сказать, насколько он надеялся на их успех), которые были возможны за счет эстетически значимых литературных произведений. Такой подход, однако, оказался неважен для его руководства: «эстетическая» цензура Гончарова была для Валуева менее важна, чем интриги разных ведомств и влияние других высокопоставленных чиновников.

Пример Гончарова показывает, что приверженность империалистической политике не объединяла, а разделяла государственных чиновников и журналистов. Цензурное ведомство, которое в начале карьеры Гончарова многим литераторам представлялось подходящим каналом для коммуникации между властями и публичной сферой, к концу его службы стало ярким примером невозможности выстроить между ними нормальные отношения: даже общепринятые, казалось бы, представления о необходимости противостоять Польскому восстанию не позволяли достичь консенсуса. Хотя мало кто, за исключением революционно настроенных авторов типа Герцена, готов был отказаться от попыток интегрировать Северо-Западный край в Российскую империю, представления о том, что, собственно, значит обрусение, как его следует добиваться и насколько это вообще возможно, у разных акторов, таких как государственные деятели, цензоры и журналисты, совершенно не совпадали.

Противоречия, связанные с судьбой Северо-Западного края, раскалывали и имперскую бюрократию, и столичное образованное общество — но еще больше они подрывали всякую надежду на диалог между государством и обществом. На индивидуальном уровне «империализм» едва ли помог Гончарову согласовать «писательскую» и «цензорскую» роли, которые ему пришлось играть: во имя политических соображений дозволены оказались и пьеса Полонского, которую Гончаров, очевидно, считал удачной, и пьеса Столыпина, которая цензору казалась неудачной. Со схожими проблемами столкнулся и глава цензурного ведомства Валуев, не готовый проводить в своей практике взглядов Каткова на Северо-Западный край, которые в целом разделял. Цензоры были вынуждены принимать решения о разрешении или запрете политически значимых произведений, руководствуясь не популярными в обществе представлениями о проблемах империи и путях их преодоления или об эстетических ценностях, а политической конъюнктурой, которая вряд ли казалась им самим осмысленной.