Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века

Журнальная ловкость может употребляться только против судебного, а не административного взыскания. Допущение подобного предположения невозможно, доколе не предполагается недостаток умения и решимости со стороны администрации. Совет по делам печати вовсе не суд присяжных. Он вовсе не стоит между литературой и правительством, но стоит на стороне правительства. Он звено правительства (цит. по коммент. В. А. Котельникова: Гончаров, т. 10, с. 595).

Валуев не только отвергал «юридическую» теорию Гончарова, но и связывал ее с более ранними взглядами либеральных цензоров, считавших себя своеобразными арбитрами, призванными улаживать противоречия между властью и обществом. Гончаров заверил Валуева, что не «считал Совет по делам печати посредником между литературой и правительством» (Гончаров, т. 10, с. 596). В этом была известная доля лукавства: Гончаров, быть может, действительно не считал возможным предаваться такого рода посреднической деятельности на посту члена Совета, однако определенно пытался ею заняться несколькими годами раньше, в бытность цензором. В том же письме он добавлял: «Я не отрекаюсь от сочувствия к литературе, но и злой враг мой не упрекнет меня в потворстве к ее крайним и вредным проявлениям: этому противоречит вся моя служебная и литературная деятельность»[289]. Каким образом можно было сочетать «сочувствие к литературе» с убеждением Валуева, что чиновник обязан выбирать сторону литературы или правительства и что выступать на обеих сторонах одновременно невозможно, — не вполне понятно.

Таким образом, рассуждения исследователей, пытавшихся обвинить или оправдать Гончарова в закрытии «Русского слова», оказались, как представляется, написаны зря: журнал был закрыт не благодаря, а вопреки отзывам Гончарова, не рекомендовавшего запретительные меры, которыми пользовался Валуев. После личного объяснения с министром по этому делу 27 февраля (10 марта) 1866 года Гончаров довольно высоко оценивал его в письме Тургеневу, в общении с которым бюрократическая корректность по отношению к начальству вряд ли была уместна: «Он очень умен, отлично воспитан — этот человек — и чем ближе его узнаёшь, тем более растет к нему симпатия»[290]. Невзирая на отсутствие личной неприязни к Валуеву, Гончаров, признавая в себе «звено правительства», должен был признать и то, что вряд ли мог остаться связан с литературным сообществом — по крайней мере до тех пор, пока он оставался цензором.