Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века

С самого начала мнения по поводу первого предостережения «Русскому слову» разошлись. В декабре 1865 года цензор Скуратов прислал пространный разбор нескольких номеров журнала, заканчивавшийся предложением привлечь его издателей к суду. Цензурный комитет возражал Скуратову и предлагал другую меру — объявление первого предостережения[286]. Позиция Гончарова, рассматривавшего эти документы, была сформулирована в записке от 19 декабря в характерных для него очень осторожных выражениях:

…я нахожу, что в этих статьях повторяются те же нарушения правил печати, за которые даны были предостережения журналу «Современник», чем самым карательная цензура поставлена в необходимость применить ту же меру строгости и в отношении к журналу «Русское слово», направление которого, как известно, тождественно с направлением «Современника» — и потому не имеет за собою ничего, что давало бы ему право на изъятие от заслуженной ответственности, кроме разве меньшего, сравнительно с «Современником», значения и, следовательно, меньшего влияния на читателей (Гончаров, т. 10, с. 194).

Своеобразная формулировка «цензура поставлена в необходимость» кажется, на первый взгляд, чистейшим лицемерием: вряд ли журналистов можно обвинить в том, что они заставили цензуру себя наказать. Однако ситуация выглядит несколько иначе, если обратиться к прецеденту, к которому отсылает Гончаров, — к тому, как второе предостережение объявили еще более известному и не менее радикальному «Современнику». На заседании Совета Главного управления, случившемся за месяц до обсуждения «Русского слова», мнения разделились. Гончаров, а также еще несколько членов Совета, предлагал подвергнуть журнал судебному преследованию (см. коммент. В. А. Котельникова: Гончаров, т. 10, с. 571). Среди сторонников этой меры были, что не случайно, известный либерализмом председатель Комитета цензуры иностранной Ф. И. Тютчев, кандидат словесных наук и бывший преподаватель М. Н. Турунов и юрист Н. В. Варадинов. Все перечисленные лица были по меркам цензурного ведомства очень благожелательно настроены к печати. И действительно, предложение решить вопрос в суде было для журнала значительно лучше, особенно если учесть, что до конца 1865 года такие дела могли слушаться в суде присяжных[287]. К тому же, как констатировали сами цензоры, преследовать «Современник» в суде можно было только по одной статье, тогда как предупреждение можно было объявить «по совокупности» — за вредное направление, выраженное в нескольких публикациях (см. Гончаров, т. 10, с. 574). В целом Совет явно боялся независимого и гласного суда и предпочитал решить дело полицейскими способами:

…представляется неизлишним принять в соображение, что в случае судебного преследования обвиняемые в оспаривании начал собственности будут стараться придать частному процессу характер процесса сословного и могут усвоить себе роль адвокатов угнетенных классов, и потому, на первых порах нашего гласного и независимого судопроизводства, при неотъемлемом праве прессы знакомить публику со всеми подробностями судебных прений, при характере дела, не допускающего решения при закрытых дверях, едва ли может быть признано удобным судебное разбирательство настоящего вопроса (Гончаров, т. 10, с. 574).

Гончаров и его единомышленники в этом смысле остались при своем мнении, которое, однако, ни на что не повлияло: мнение большинства Совета было утверждено Валуевым, явно желавшим как можно скорее закрыть журнал. Таким образом, утверждая, что цензура в его лице «поставлена в необходимость» объявлять «Русскому слову» предостережение, Гончаров имел в виду требования Валуева. Несмотря на это, цензор в своем отзыве намекал, что предпочел бы судебное преследование административному наказанию.

Независимый от произвола министра суд явно ассоциировался у Гончарова с общественным мнением, выраженным свободной прессой. Вообще, идеи, что публика представляет собою своеобразный «суд», неоднократно встречались в русской литературе того времени (см., например, главу 1 части 2). Более того, сами литераторы желали видеть цензуру подобной справедливому суду (см. вступление к настоящей главе). В этой связи Гончаров, предпочитавший судить «Русский вестник», рассуждал вовсе не как типичный подчиненный Валуева, а как представитель литературных кругов. Единственным действительно эффективным способом бороться с «нигилистическими» воззрениями он неоднократно называл публичную критику. В частности, в отзыве 19 декабря он писал:

Наиболее обращающая на себя внимание цензуры в рассматриваемой книге статья «Новый тип» г-на Писарева представляет поразительный образец крайнего злоупотребления ума и дарования. Она бы, конечно, вызвала громовое опровержение здравой критики, если б парадоксы и софизмы Писарева оказались хоть несколько состоятельными перед судом зрелого анализа, а увлечения его не носили бы слишком явного отпечатка школьного либерализма.

Не стоило бы и карательной цензуре относиться строго к этому буйно-младенческому лепету; но в большинстве публики найдется, конечно, немало молодых мечтателей, которые не отнесутся так легко к увлечениям Писарева и, пожалуй, примут их на веру, и притом статья «Новый тип» принимается цензурой не отдельно сама по себе, а в совокупности с общим направлением всего журнала, в котором она составляет яркую характеристическую черту (Гончаров, т. 10, с. 194).

Как и выше, Гончаров утверждает, что цензура вынуждена карать Писарева, но уже по другой причине: «здоровая критика», которая должна была бы заняться опровержением его статьи, не вполне к этому готова. Обратим внимание и на характерное для цензоров этого периода разделение публики на нравственно и интеллектуально самостоятельную и подверженных соблазну «мечтателей», которых следует уберегать от писаревской агитации. Схожих взглядов после 1865 года будут придерживаться и театральные цензоры (см. главу 2 части 2). Тем не менее оптимальным средством борьбы с подобного рода убеждениями Гончарову казалась именно публичная критика. О потребности в «разумной критике» он будет писать и в других отзывах (см., напр., Гончаров, т. 10, с. 207), связывая необходимость цензурных репрессий с ее отсутствием. Некоторые отзывы Гончарова, с их подчеркнутой объективностью и аналитическим подходом, вообще напоминают рассуждения литературного критика. Таков, например, разбор романа Эркмана-Шатриана «Воспоминания пролетария», опубликованного в том же «Русском вестнике», в отзыве о журнале от 7 февраля 1866 года:

Всё, что происходит в романе «Воспоминания пролетария», во-первых, не ново для русской публики, частию пережившей эту революцию, частию давно прочитавшей книгу Луи Блана и других авторов, а во-вторых, никакая аналогия, параллель или применение к существующему у нас порядку немыслимы, как по духу обстоятельств, так и по настроению умов, следовательно, все подобные описания совершенно безвредны, а русское общество может относиться к ним только объективно, как к любопытным явлениям чужой и не свойственной им жизни (Гончаров, т. 10, с. 206).

Очень осторожно высказанное убеждение Гончарова, что независимый суд и строгое общественное мнение могли бы послужить более эффективными средствами противостоять «нигилизму», чем цензурные репрессии, едва ли согласовывалось с представлениями Валуева об административных функциях цензурного аппарата. Судя по всему, Гончаров был не в восторге от курса, избранного министром. Так, 23 декабря 1865 года, через две недели после создания разобранного отзыва, Никитенко записал в дневнике:

Вечер просидел у меня Гончаров. Он с крайним огорчением говорил о своем невыносимом положении в Совете по делам печати. Министр смотрит на вопросы мысли и печати как полицейский чиновник; председатель Совета Щербинин есть ничтожнейшее существо, готовое подчиниться всякому чужому влиянию, кроме честного и умного, а всему дают направление Фукс и делопроизводитель. Они доносят Валуеву о словах и мнениях членов и предрасполагают его к известным решениям, настраивая его в то же время против лиц, которые им почему-нибудь неугодны. Выходит, что дела цензуры, пожалуй, никогда еще не были в таких дурных, то есть невежественных и враждебных мысли, руках (Никитенко, т. 2, с. 555–556).

В последующих отзывах о «Русском слове» Гончаров продолжал очень осторожно рекомендовать судебное преследование, а не более опасное для журнала административное наказание. Второе предостережение журналу было объявлено после выхода поразившей всех без исключения цензоров антирелигиозной статьи Писарева «Исторические идеи Огюста Конта». Возражая цензору Скуратову, Гончаров писал:

…эта административная мера в настоящем случае, и именно по поводу превратного истолкования значения христианства (в статье «Исторические идеи Огюста Конта»), оказалась бы, по моему мнению, менее удобоприменимою, нежели судебное преследование, так как в мотиве предостережения по этой статье понадобилось бы значительно смягчить против истины степень проступка; если же оный будет обозначен с надлежащей точностью, то очевидно станет для всякого, что такое нарушение подлежало бы не административной мере, а взысканию по суду.

Кроме того, второе предостережение за XI-ю книжку «Русского слова» миновало бы наказанием главного виновника, то есть автора означенной статьи г-на Писарева, который, как объявлено в этом и других журналах, вместе с некоторыми сотрудниками отделился от редакции; тогда как по суду он первый был бы подвергнут ответственности.

Наконец, кажется, нельзя сомневаться, что как упомянутое вначале капитальное нарушение правил печати (в статье Писарева), так и другие вышеизложенные послужат достаточными поводами судебной власти принять относительно «Русского слова» решительную меру, которая бы разом положила предел вредной пропаганде этого журнала (Гончаров, т. 10, с. 203).

Едва ли Гончаров лукавил: критика христианства в статье Писарева о Конте, видимо, действительно показалась ему достойной суда. Цензору важно было подчеркнуть, что вина самого издания была не столь велика[288]. Писарева, который в это время находился в Петропавловской крепости по обвинению в революционной пропаганде, трудно было наказать еще больше. Идея бороться с пропагандой пусть даже атеистических идей посредством административных мер все равно представлялась Гончарову в целом бесперспективной: суровое наказание, которого, как казалось цензору, заслужил Писарев, мог назначить только суд, а вовсе не министр. Впрочем, Валуев с этим согласен не был и объявил предупреждение.

Наконец, третье предупреждение «Русское слово» получило вопреки мнению Гончарова. Последний подготовил обширную записку, посвященную скрытой в публикациях в журнале социалистической тенденции. По всей видимости, здесь он пытался отчасти реализовать свои представления о необходимости «здоровой критики»: Гончаров не столько доказывал опасность этой тенденции, сколько демонстрировал ее абсурдность, разоблачая, например, «поразительный своей нелепостью софизм» Н. В. Шелгунова, приравнивающего воровство к работе (Гончаров, т. 10, с. 209). Естественно, «нелепость» идеи Шелгунова состояла не в логических ошибках, а в полном несоответствии представлениям Гончарова об обществе: публицист, придерживавшийся социалистических взглядов, отрицал частную собственность. Технически говоря, Гончаров продолжал призывать цензуру к беспощадной борьбе с тенденцией «Русского слова», однако на практике он рекомендовал погодить с решительными мерами. Такой подход казался руководству неприемлемым. Мнение Гончарова о том, что 12-я книжка журнала «Русское слово» за 1865 год «представляет замечательный образец журнальной ловкости — оставаться верною принятому направлению, не подавая поводов к административному и еще менее к судебному преследованию» (Гончаров, т. 10, с. 205), Валуев прокомментировал в возмущенной резолюции, где, в частности, требовал, чтобы цензоры не просто следовали инструкциям, но и сознательно выступали «против» литературы, которую характеризовал как врага правительства: