Американки в Красной России. В погоне за советской мечтой

Вечерами, в свободное от основных занятий время, Стронг писала газетные очерки, показывавшие ту сторону голода, о которой, на ее взгляд, до сих пор умалчивали репортеры.

Мой рассказ будет шире: я расскажу о… дисциплинированном сознании, заставляющем людей сеять те семена, урожай от которых им точно не доведется собирать. Я должна рассказать о жизни, которая продолжалась, хотя погибли миллионы: о босоногом парнишке в Минске, собиравшем милостыню не для себя, а для других; о вагоне с продовольствием, где артельные без ботинок и тулупов трудились в зимнюю вьюгу, чтобы накормить пять тысяч детей[214].

Хотя Стронг отсылала свои очерки по телеграфу прямо в новостное бюро Херста, она отправляла их и в филадельфийскую и лондонскую конторы Друзей. Лишь после того, как несколько очерков Стронг вышли в американских газетах, Уоттс получил от Уилбура Томаса сообщение о том, что все агитационные материалы Стронг должны проходить через филадельфийскую контору[215].

Под давлением со стороны Филадельфии Уоттс велел Стронг возвращаться в Москву. Однако Стронг поехала в Бузулук вместе с несколькими другими сотрудниками гуманитарных организаций, пообещав задержаться там совсем ненадолго. Несмотря на это неподчинение Стронг, Уоттс отослал несколько ее новых очерков в Лондон, сопроводив их объяснением, что она «отменила свое соглашение с агентством печати Херста» и «намеревается в скором времени поехать в Лондон, чтобы выступить там от имени квакеров». В Лондоне эти планы сочли весьма желательными, так как они старались донести до всех неравнодушных мысль о срочной необходимости в помощи голодающим[216].

Стронг настроила против себя и квакерское руководство, и правительство США, потому что в своих ежедневных телеграммах в агентство Херста она

ясно давала понять, что Друзья оказывали помощь в Москве задолго до Гувера и что продовольствие, которое [она] лично доставила в Поволжье, прибыло в Самару за две недели до прибытия грузов от Гувера. [Она] столь же ясно дала понять, что сами советские люди, проявляя героическое самопожертвование, оказывают голодающим гораздо больший объем помощи, чем получают из-за границы. [Она] показывала не анархию, где наводили порядок американцы, а упорядоченный мир, где имелись управления здравоохранения, учебные заведения, где местные органы власти боролись со стихийным бедствием.

Позднее Стронг без утайки рассказывала и о том, что «использовала организацию Друзей для достижения цели, по сути, чуждой их намерениям». Спустя некоторое время Уоттс признавал, что Стронг отлично справилась с распределением продовольственной помощи в Самаре, успешно выполнив операцию, «позволившую немедленно накормить тысячи детей, многие из которых наверняка умерли бы с голоду в ожидании поездов с помощью от Гувера»[217].

Однако нежелание Стронг подчиняться указаниям начальства вызывало недовольство даже самых стойких ее сторонников и имело прискорбные последствия не только для ее собственного здоровья, но и для здоровья другого волонтера. Прежде чем вернуться в Москву, Стронг снова заехала в Самару и вызвалась раздавать помощь от ARA. Позднее она вспоминала, как однажды организовала встречу между голодающим представителем сельского совета и представителем ARA. Встреча состоялась в богато обставленном гостиничном номере «аровца». Стронг договаривалась о распределении продовольствия, которого хватило бы, чтобы накормить лишь часть деревенской общины, а между тем «аровец» обедал за троих, а вокруг стояли корзины с импортными продуктами и даже бутылки с вином. Вскоре после той встречи Стронг слегла с жестоким тифом, а выхаживавшая ее сестра милосердия, тоже из числа волонтеров, работавших на квакеров, заразилась от Стронг и скончалась[218].

Между тем в декабре 1921 года в Россию приехала первая группа волонтеров АКДСО для оказания помощи голодающим. Они стали свидетелями невообразимо ужасных сцен. Мирьям Уэст увидела на улице собаку, державшую в пасти мертвого ребенка. Беула Хёрли, ранним утром идя пешком к квакерскому складу, наткнулась на четыре трупа: за ночь от голода умерла целая семья. Смерть была настолько повсеместной, что сотрудники миссии стали ловить себя на чувстве облегчения при виде умерших: хоть кто-то отмучился[219].

Эвелин Шарп, встречавшая сотрудников гуманитарной миссии в охваченной голодом зоне после их короткого пребывания в Москве, услышала о кладбищах, где в ожидании погребения грудами лежали замерзшие трупы, и о мальчике, который от голода съел собственную руку. В детской больнице она обнаружила несколько кроватей, но там не было ни постельного белья, ни мыла, ни лекарств. В каждой кровати лежало

по два или по три истощенных ребенка, скорчившихся под каким-нибудь старым одеялом, а иногда они лежали прямо на полу… Одни кричали и стонали, другие лежали неподвижно и мучились тихо, словно уже перешагнув порог жизни и смерти; но большинство с жутким детским терпением не жаловались, а отзывались на любой приветливый знак от каждого из нас[220].

Стронг же, как только ей немного полегчало после болезни, начала прямо в постели печатать новые очерки, полные ярких подробностей, и отсылать их в Филадельфию и Лондон. Если Лондону очень нравились ее материалы, то в Филадельфии даже читать их не желали. Пожалуй, еще досаднее для Стронг оказалось то, что АКДСО в конце концов взял в штат постоянного рекламщика – но не ее. «Наверное, они испугались моей тяги к радикалам и моей независимости», – решила журналистка. Впрочем, Уилбур Томас понимал, что связи с рабочим движением и с левыми были полезны, так как способствовали привлечению средств, да и сам он в некоторой степени сочувствовал радикальным идеям[221]. Собственно, человек, на которого пал выбор Томаса, Роберт Данн, нисколько не скрывал своей симпатии к социалистам – как и подруга Данна Джессика Смит, в итоге занявшая должность начальника отдела агитации в России.