Искусство на повестке дня. Рождение русской культуры из духа газетных споров

Этнографическая выставка 1867 года

Этнографическая выставка открылась в Москве 23 апреля 1867 года. Обозреватели отмечали, что она представляла собой необычайное зрелище: в выставочном пространстве московского Манежа можно было увидеть, словно в калейдоскопе, всех разнообразных жителей необъятной империи. Многочисленные манекены, одетые в яркие народные костюмы и окруженные характерными региональными артефактами, усиливали впечатление от выставки как от грандиозного праздника[529]. Этнографическая выставка имела очевидный успех: за два месяца ее работы Манеж посетило 83 000 человек, что принесло около 45 000 рублей выручки [Богданов 1914: 11; Найт 2001: 124]. Вскоре на основе выставки 1867 года в Москве образовалась постоянная коллекция – Дашковский этнографический музей[530].

Помимо всего прочего, выставка продемонстрировала, что этнография может успешно использоваться как «инструмент национальной самоидентификации» [Майорова 2001: 94]. Как заметил А. Н. Пыпин, изучение этнографии ведет к лучшему пониманию национальности [Пыпин 1890: 15][531]. Выставка ознаменовала переходный момент между двумя различными моделями национальной идентификации – имперским, официальным национализмом, связанным с Николаем I, и русским этническим национализмом, господствовавшим в царствование Александра III [Майорова 2001: 101–102]. Между империей и нацией назрела напряженность, но организаторы Этнографической выставки умело разрешили ее с помощью продуманного устройства, которое одновременно признавало широкое разнообразие народов империи и иерархическое превосходство русских, экспонаты которых были расположены на видном месте на приподнятой выставочной платформе [Найт 2001: 111–112, 123].

Славянский съезд, созванный в связи с Московской Этнографической выставкой, сам по себе был «довольно странным явлением», на котором присутствовал 81 делегат из Австро-Венгрии, Сербии, Черногории, Пруссии и Саксонии (заметным было отсутствие представителей из Польши) [Petrovich 1985: 201–209, 224, 239; Богданов 1914: 11][532]. Съезд, как полагают специалисты, сам по себе достиг довольно немногого, но обозначил скрытый дискурс об особой объединительной миссии России в решении славянского вопроса [Petrovich 1985: 240]. Соответственно, Погодин, И. С. Аксаков и другие настаивали на том, чтобы русский язык взял на себя роль славянского lingua franca. Аксаковская газета «Москва», к примеру, писала амбициозно: «Славяне избирают русский язык как средство сближения и отдаются его изучению; книгопродавцы в западно-славянских землях не наготовятся русских словарей и грамматик. <…> Какая честь нам Русским!»[533] Извечный польский вопрос, бельмо на глазу общественности после восстания в 1863–1864 годах, оставался далеко на периферии этого славянского праздника. Погодин заметил по этому поводу: «пожелаем, чтобы Поляки, вслед за евангельским блудным сыном, опомнились и возвратились в недра Славянского семейства!»[534] Прославянская пресса представляла это «семейство» как нечто совершенно естественное: на страницах ежедневной газеты «Москва» и консервативной еженедельной газеты «Русский» тщательно запланированное событие воспринималось как «случайная» встреча народов, которая случилась сама собою[535]. Периодическая печать представляла все население России – независимо от социального положения – как участников празднеств, сопровождавших приехавших славян во время их поездки по стране в 1867 году. Судя по прессе, Этнографическая выставка и Славянский съезд были публичными событиями государственной важности. В преддверии выставки газеты опубликовали широкое обращение к читателям с просьбой о помощи и участии в монтаже экспозиции. Русское общество быстро откликнулось с неожиданной щедростью [Этнографическая выставка 1878: 3][536]. «Московские ведомости», например, регулярно обновляли список поступающих пожертвований.

Фактически за Этнографической выставкой стояла добровольная ассоциация, игравшая в эпоху реформ важнейшую роль в московской публичной жизни – Общество любителей естествознания, антропологии и этнографии (или ОЛЕАЭ). Это общество было основано в 1863 году при Московском университете и вскоре занялось активной публичной деятельностью[537]. Его признанным лидером был А. П. Богданов, молодой профессор зоологии в Московском университете, а президентом был назначен профессор геологии Г. Е. Щуровский. Примечательны время и место возникновения ОЛЕАЭ: оно выросло из «духа обновления, которым было охвачено все образованное общество в начале 60-х годов», как отмечает И. А. Каблуков в своей речи, произнесенной на 50-летии добровольной ассоциации [Богданов 1914: 5–6, 24]. ОЛЕАЭ было продуктом эпохи Великих реформ, когда правительство позволяло относительно независимым организациям проявлять инициативу в просвещении публики, и самопровозглашенная задача ОЛЕАЭ заключалась в популяризации науки и демократизации знаний в России[538]. Публичные лекции, выставки и музеи считались особенно эффективными для достижения этой цели. Помимо Этнографической выставки, ОЛЕАЭ поддерживало такие важные публичные мероприятия, как Московский славянский съезд 1867 года, Политехническую выставку 1872 года, Политехнический и Исторический музеи и Антропологическую выставку 1878 года [Равикович 1990: 162–163].

Посвященные Этнографической выставке статьи в прессе привлекли внимание к этому уникальному публичному событию, но общая его оценка носила неоднозначный характер[539]. Зарубежные источники были настроены преимущественно скептически и представляли выставку или как «политическую демонстрацию», или как своего рода «потемкинскую деревню» [Этнографическая выставка 1878: 32–33]. Хотя русские газеты протестовали против таких неуместных суждений, общее впечатление оставалось прохладным[540]. Для местных критиков предметом спора стала этнически русская экспозиция в центре выставки. Большинство обозревателей сошлись во мнении, что в этой русской конструкции было что-то невыразительное. В «Московских ведомостях» – возьмем крайний случай – выставка описывалась как выражение «гнусного духа» «русского самооплевания» и горькая «сатира на наше отечество»[541].

Размышляющие о национальных вопросах современники пытались в собственных текстах обобщить отклик публики. Так, через месяц после завершения выставки и Славянского съезда Аксаков в ведущей статье высказал свое желание: «Мы бы очень желали, чтобы мнение о съезде было одно, и именно наше» [Стасов 1894–1906, 3: 939][542]. Стасов горячо защищал выставку от журналистов-скептиков. По мнению авторитетного художественного критика, Этнографическая выставка была важным национальным событием, которое должно было вызывать в прессе только восторженные и гордые комментарии. Анализируя причины скорее неоднозначной реакции журналистов, Стасов просто пришел к выводу, что пресса «ничего не поняла в ней». Там, где журналисты видели обыденную повседневность, Стасов видел подлинность, гораздо более ценную, чем декоративная, по его мнению, театральность, которая лежала в основе популярных западнославянских экспозиций, получивших единодушное одобрение критиков [Стасов 1894–1906, 3: 935–948].

Публичность помогла выставке реализовать ее основную цель: демонстрацию «всей необъятной России со всею ее пестротою и разнообразием населения» [Пятидесятилетие Румянцевского музея 1913: 179][543]. Президент ОЛЕАЭ Щуровский подчеркнул этот момент, говоря о том, что интерес к изучению России – это новое явление в обществе; если раньше русские были увлечены изучением Европы, то теперь впервые их внимание обратилось к России. По его мысли, Этнографическая выставка сумела воспитать в своих посетителях чувство самосознания и продемонстрировала, что визуальная культура является неоценимым помощником в формировании воображаемого сообщества.

Действительно, выставки и музеи принадлежат к числу самых могучих средств для народного образования. Представляя сначала только одну привлекательную сторону предмета и удовлетворяя любознательность [публики] без всякого труда, выставки и музеи стоят на уровне каждого, всем по плечу: они столько же интересны для специалиста, как и для не ученого человека… [Этнографическая выставка 1878: 12–15][544].

Образно выражаясь, как в ретроспективе делал это один из обозревателей, этнографические коллекции предлагали своим посетителям «курс отечествоведения». Публичные лекции, прочитанные в 1866–1867 годах в связи с предстоящей выставкой выдающимися специалистами из Московского университета, помогали слушателям освоить этот новый предмет.