Остаточная деформация

Глава 7. Люди разные

Мы все шагаем по своим дорогам.

Но как же хочется нам, сирым и убогим,

особенно когда от боли слеп,

чтоб кто-нибудь решительный и смелый

явился бы, понятен и всеблаг,

и ввёл бы окружающий бардак

в значенья общепринятых пределов.

Паола

— Ну и папашка Сэму достался. Изверг, а не папашка.

Возмущение из Берта пёрло вполне натурально. Он и вправду был возмущён.

— Почему? — удивилась Айрин.

— Зашвырнуть сына-подростка в такую опасную кашу — это кем надо быть, а? — Берт неосторожно поёрзал на жёсткой скамье и чуть не взвыл от резкой боли в потревоженном ожоге. Обезболивающее он твёрдо решил принять только перед сном, чтобы не вызывать подозрений излишне бодрым видом.

Айрин задумалась.

— Любящим родителем, — выдала неожиданно. — Как есть, тютелька в тютельку. Представь, Берти. Тебе пятнадцать. Отец пропал без вести и точно не вернётся. Мать умерла, и ты знал, когда это случится, подслушал. Может, и не верил до конца, может, надеялся ещё на одно чудо, но где-то на подкорке теи семь лет же остались! Вот ты один как перст, тебе пятнадцать, вся эта каша из комплексов, гормонов, горя и бессилия. Да для тебя адресок Захарии Смита — это как спасательный круг, как последняя надежда…

Берт только хмыкнул и в который раз дал зарок держать при себе своё мнение по поводу мотивации человеческих поступков. Отделываться общими фразами и сочувственным взглядом. Надо родиться человеком, чтобы вот так думать. Какая же это надежда — не знать, жив ли отец, выживешь ли сам, но прыгать вслепую с обрыва, насыпав полные карманы семечек?!

А кстати, Берт так и не услышал вчера, встретились ли старший и младший Петерсоны на Паоле — провалился в жар-забытьё. Кто-то сидел рядом с ним, прикладывал ко лбу холодный компресс. Гораздо приятнее, чем голым задом в ледяной ручей. Утром от слабости Берт едва языком ворочал, но к вечеру оклемался, даже выполз во двор посидеть на лавочке с Айрин.

Айрин его сомнения не волновали, она смотрела поверх забора на заляпанный кровью заката дальний лес. Берту этот лес тоже нравился, и хорошо, что рос тот и на склоне горы, иначе ёжика бы лысого из-за забора было видно. Высокий забор.

От кого, интересно, прячемся?

— А что, хищники тут злые? — спросил, не удержался. Лучше бы про Сэма и Джозайю. Айрин-то наверняка дослушала до конца.

— Волки, — пожала плечами Айрин, явно думая о другом. — Лизка всё хочет волчонка приручить, чтоб как собачонок рос, но пока никак. Она по своему псу страх как скучает, но не вкрай же дура, чтобы в волчье логово лезть и отбирать малого у матери.

Берт не имел понятия, кто такая Лизка и насколько она дура, но машинально кивнул. В древнем хвойном лесу за озером Мичиган водились волки. И громадные чёрные медведи, и прочая живность, как хищная, так и травоядная. Тщательно контролируемое поголовье, любимцы старого Исаака. Берт гостил там дважды. Крупные бурые звери смотрели на чужака с презрительным равнодушием, милостиво позволяя наблюдать за своими играми. Они даже не пытались напасть и уж точно не боялись двуногих крылатых, отчасти покрытых перьями. А Исаака так и вовсе любили. «Как до грехопадения, приятель», — посмеивался Исаак, почёсывая глыбу лба полуседого вожака стаи. Но те волки были сытыми… А в посёлке был хлев со свиньями — ещё не очень похожими на домашних, но уже на правильном пути. Запашок, мухи, фу. Но мясо доступное и вкусное.

— За свининкой приходят? — озвучил свои мысли Берт.

— Да на фиг оно им сдалось, — всё так же рассеянно отозвалась Айрин. — В лесах дичины полно, зачем на самострелы лезть? Чай не дурнее Лизки.

— А забор тогда от кого?!

Девушка удивлённо вздёрнула брови, но тут же сообразила:

— Ну да, ты ж провалялся почти весь день. Забор от отказников. Ну, от тех, кто не захотел жить в общине. Или кого выгнали к чёртовой бабушке. Про «по рогам» Стасик не шутил.

— А, так это он объявление для прибывших писал? — невольно хихикнул Берт, пытаясь мысленно внести поправку в расклад. Ещё и отказники какие-то, не было печали. — Шутник, надо же, кто б мог подумать. «Через пол часа ачутишся»…

Но Айрин не поддержала.

— С шутками у Стасика не очень, — сказала она. — Никак, я б сказала. Он таким родился.

— Каким? — не понял он.

— Ну, неграмотным. У него нет гена бабли. Дефект такой, понимаешь? Он сам учился читать, писать и говорить. Каринка рассказала.

Берт часто заморгал. Как это — нет гена бабли?!

Он мог вообразить человека без руки или ноги, видел гела без крыльев, руки без гела, странных зверей Нудного Ника, себя в зеркале во время трансформации, но не мог представить девственно чистый разум без вложенных в него знаков и звуков исходной речи.

— Вот вы где! — звонкий голос Григория появился на долю секунды раньше, чем он сам — из-за угла хаты. Станислав следовал за приятелем беззвучной тенью. — Идёмте смотреть, что мы из ваших железяк навертели. Берт, ты ахнешь!

Скромностью Гриша не страдал, но и нахальство ему тоже шло. Берт хотел сказать, что в радиодеталях смыслит чуть меньше, чем ничего, но вовремя сообразил, что от него не требуется смыслить. А восхищаться он умеет хорошо.

— Идёмте, — покладисто согласился. — Ахну.

*

Стриженная девчонка мгновенно подставила плечо, бледный светловолосый парень принял опору и медленно поднялся с лавки. Гриша увлечённо токовал, как тетерев в брачный сезон, Станислав иногда угукал громадным филином.

Сэм Петерсон наблюдал, как компания заворачивает за угол дома, и хмурился.

Ему нравился Берт, ему нравилась Айрин. Неглупые, неагрессивные, сообразительные, с целями, далёкими от мародёрства или бесцельного разрушения. Конечно, вернуться у них не получится, и они спокойно вольются в общину. Будут очень полезными. Они ведь всем понравились: симпатичные, компанейские, дружелюбные. Берт стоически терпел боль и не ныл, хотя, судя по всему, явился он из века навскидку конца двадцать первого — начала двадцать второго, а они там все изнеженные до чёртиков. Айрин вообще прелесть, за сутки ухитрилась очаровать даже замкнутую, нелюдимую Бетси.

Но…

Отец учил: «Слушай свою интуицию Сэм. Она тебе досталась от мамы, её доля наследства».

Сэм улыбнулся. Всё лучшее, что обнаруживал в сыне, Джозайя Петерсон приписывал генам жены. На крайний случай — её воспитанию.

Он говорил: «Демократические ценности заканчиваются там, где встаёт вопрос выживания социума. Даже если размеры этого социума покажутся смешными тому, кто был в Нью-Йорке. У нас больше ничего нет. Понимаешь, ничего — во всём этом мире. Нельзя удрать в Австралию или в Европу, если не заладилось. Если что-то по-настоящему скверное случится с общиной, исправлять будет поздно. Ресурсы пока ничтожны. Единственный выход — предотвращать».

До идеи, что одиночки на Паоле не выживают, Сэм дошёл своим умом, без подсказок.

Отца свело в могилу заурядное воспаление лёгких два с половиной года назад. Примитивные лекарства на растительной основе не справились, обычный для Паолы риск. Всё-таки отец был далеко не молод. Док развёл руками. У Сэма уже давно были Каринка и дети, но дыра от потери никак не желала зарастать.

Угасая, Джозайя прошептал-прохрипел, булькая мокротой последнего дыхания: «Даже если потом узнаешь, что… не жалей, Сэмми. Не кори се…бя… Второго шанса не бу… дет».

Если в общине заведётся психопат и подожжёт хозяйственный двор — община погибнет. Если просочится предатель и откроет ворота отказникам… или просто не подаст сигнал вовремя — община погибнет. Если появится властолюбивый и хитрый говнюк и всех перессорит, стремясь в рай на чужом горбу, — община погибнет, разве что чуть медленнее.

Иногда Сэму казалось, что от очередной попытки отделить панику и паранойю от реальной опасности мозги закипят вот прямо сейчас. Нет, он никогда не принимал крайние решения в одиночку, демократические ценности — это вам не жук начихал, но последнее слово почти всегда оставалось за ним. Ну, после смерти Джозайи. И с тех же пор Сэм ни разу не был уверен в правильности своих решений. Потому очень ценил Станислава — за звериное чутьё. Тот с детства умел понимать не слова, а интонации, обертоны, настроение. Чувствовал ложь лучше полиграфа.

Сегодня утром Сэм спросил:

— Как тебе новенькие, Стас?

Физик пожевал толстыми вывороченными губами и выдал:

— Не брешут, но и не всё говорят.

У Сэма остались те же впечатления. О Большой войне, гелах и йорнах он узнал только от Захарии Смита, но давно научился безошибочно отличать йорнских и гельских новичков. Айрин была из йорнской ветви, а Берт гельский — пробы негде ставить. Они прибыли почти одновременно — позавчера — и у них уже была общая тайна, которой оба не спешили делиться. С одной стороны, это нормально, в конце концов, нельзя полностью доверяться чужим людям, а с другой… Друг другу-то они тоже чужие. Какие у них могут быть общие секреты? Когда, зачем и о чём договорились? Опасно это или нейтрально, потом встанет на свои места?

Интуицию мотало из стороны в сторону, как ивовый куст под ветром, а здравый смысл никак не мог решить — слишком много странностей или нормально? То, что они рассказали, подтвердилось: Джек смотался к Трещине и нашёл свежие ошмётки йорни. И кострище, и окровавленную головню, и колышки с обрывками верёвок — всё как ребята описали. Следы, клялся Джек, настоящие, не инсценировка, тут ему вера полная. А ещё Джек нашёл странный след на липе в пяти шагах от кострища, будто бы оплавленную борозду. Дерево не прогорело, а именно оплавилось, застыло гладкой смолой. Возле Трещины всякое случается, но… Насколько далеко стоит зайти с проверками? Доверие — штука хрупкая и иногда жизненно необходимая.

— Па-а-ап! — завопило от земли. — А Джози песком кидается!!!

Сэм тряхнул головой, выгоняя лишние мысли, и поймал в объятия младшего сына. Подбросил счастливо взвизгнувшего малыша Тома к темнеющему небу.

— Мы ему скажем, чтобы больше не кидался. Только и ты не кидайся песком, лады?

— А откуда ты знаешь, что я кидался? — удивление Томми было таким невинным, что Сэм невольно расхохотался.

— Я всё про вас знаю, — сказал он со всей возможной строгостью. И добавил по-английски: — Идём умоешься, да будем ужинать.

— Да, папа.

Дети не слишком охотно разговаривали на родных языках родителей, на бабли всяко проще, но в данном случае Сэм был действительно строг. Нельзя забывать, нельзя терять.

Он так и не спустил сына на землю, понёс на руках, вдыхая нежный детский запах вперемешку с пылью. Сэм знал, что ради этого воробушка готов на всё.

*

Люди разные, твердил инструктор. Каждый день твердил, по три раза, не меньше. Берт возражал, что гелы тоже разные. Инструктор хмыкал и уверял, что не настолько разные, как люди. Всё что угодно, с нажимом говорил он, сверля подопечного взглядом болотно-зелёных глаз. Берт, ещё не очухавшийся толком после трансформации, тупо кивал, чтобы не спорить дальше. Разные так разные. А реки впадают в моря, а как же.

Величайшее достижение гелов — ген бабли, результат ювелирной работы учёных, военных и временщиков. Бабилонская башня, мощнейший ретранслятор и усилитель поля точечной направленности…