Вкус медовой карамели

ГЛАВА 12. Отрезанный ломоть

Обедали молча. Может быть,из-за этого Кайе кусок в горло не лез: с самого ее возвращения домой семья вела себя так, будто в доме находится живой покойник. Бурные братские драки между Иво и Мартином мгновенно стихали, стоило Кайе переступить порог гостиной; Грета, с которой теперь вновь пришлось делить комнату, старалась появляться там как можно реже и при этом даже не дышать; Ирма, завидев ее, подхватывала крохотную Маргитку на руки и уносила в детскую,и даже отец… Кайя вздохнула. Отец очень старался вести себя непринужденно, как обычно, но всякий раз, когда он думал, что она не глядит в его сторону, Кайя чувствовала на себе его тревожный взгляд.

Отец.

Она до сих пор с содроганием вспоминала тот страшный день, когда очнулась в родительском доме после пережитого кошмара. И страшным он был даже не из-за помешательства Штефана, не из-за побоев и не из-за сломанной, как oказалось, руки. А из-за того, что, открыв глаза, она не увидела дома отца. Ирма с младенцем на руках сидела возле ее кровати и раскачивалась взад-вперед, молчаливая и бледная, как призрак. Тоска, застывшая в ее глазах, заглушила ту боль, от которой стонало тело Кайи. «Его посадили, - сказала она глухо, остановив взгляд на окне поверх кровати. - Если он не вернется… Если он не вернется…»

Отец не возвpащался три дня, и это были самые страшные три дня в жизни Кайи.

А потом, когдa он пришел, протянул к ней руку с запекшейся кровью на костяшках пальцев, погладил по волосам и тепло улыбнулся, будто ничего и не было – Кайя наконец не сдеpжалась и расплакалась навзрыд.

С тех пор прошло уже много дней, но о ее громком разводе до сих пор судачило все Заводье. Стоило ей только выйти на улицу, как к ней, словно на веревочках, притягивались взгляды всех местных кумушек. Шепотки стихали, когда она проходила мимо,и тут же с новой силой оживали за спиной.

Противно. Мерзко. И от этого уже никогда не отмыться.

Кайя перестала выходить на улицу, но и в отцовском доме чувствовала себя не в своей тарелке. Будь на дворе хотя бы лето, можно было бы хоть целый день полоть грядки в огороде. Или переворачивать душистое сено на лугу. Или ходить на реку полоскать белье.

Но зимой далеко не уйдешь. И так-то ей позволяли немного – скотину покормить или пoдмести пушистый снег у крыльца, велико ли дело. Увы, отец настрого запретил Ирме загружать ее домашней работой, ведь лубки с левого предплечья сняли всего седмицу назад, а заниматься тонкой вышивкой Кайя все еще не могла: дрожали руки.

Маленькая Маргитка стала ее отрадой, ее утешением, ее источником тихого счастья, да и то лишь в те редкиемоменты, когда замученная недосыпом Ирма забывалась в короткой, зыбкой дреме. Кайя всей душой тянулась к младшей сестричке, но когда она предложила мачехе побыть хотя бы нянькой, пока все заняты, Ирма поджала губы и ответила вежливым отказом.

Кайя не могла избавитьcя от ощущения, что она лишняя в этом доме.

– Дочка, ты опять ничего не ешь, – укоризненно произнес отец, и Кайя вздрогнула, выныривая из горьких раздумий.

Ее похлебка и впрямь осталась нетронутой, но есть не хотелось: аппетит так и не появился после возвращения в родительский дом. Превозмогая себя, она окунула ложку в похлебку, но ее спасла Маргитка, захныкав в люльке неподалеку от печки. Кайя, сидeвшая к люльке ближе всех, подхватилась с лавки:

– Сидите, я подойду.

Качнув люльку, краем глаза заметила, как вскинулась со своего места Ирма и как отец молча придержал ее рукой. Мачеха, состроив недовольное лицо, послушно опустилась обратно.

Да уж. Ирма и без того недолюбливала Кайю, но сейчас ее неприязнь к падчерице-разведенке сквозила в каждом движении, в каждом слове, в каждом молчаливом взгляде. И только отец умудрялся сохранять хрупкое равновесие и подобие мира между ними обеими.

Кайя тронула колыбель, улыбнулась и заворковала, склонившись над младшей сестричкой, и Маргитка тотчас же затихла, широко и чуть удивленно распахнула глазки – серые, как у Ирмы – принялась гулить и улыбаться в ответ. Душу затопило невыразимой нежностью, Кайе так захотелось взять ребенка на руки, прижать к груди…

Чужеродный звук проник в ее маленький островок счастья: Кайе показалось, будто во дворе скрипнула калитка. Затем послышался хруст снега под чьими-то сапогами,и ещё через миг в наружную дверь постучали.

Ритмичный стук ложек, прервавшийся ненадолго после плача Маргитки, снова стих.

– Я пойду посмотрю, кто там, - сказал отец, поднявшись из-за стола.

Кайя проследила за тем, как он накидывает на плечи тулуп, морщится от боли, украдкой потерев поясницу, и вздохнула, качнув люльку с младенцем. Повертела перед личиком Маргитки раскрашенным деревянным петушком с приделанной к нему трещоткой.

Со двора доносились приглушенные мужские голоса. Как Кайя ни прислушивалась, но сени и толстые стены дома скрадывали звуки,и понять, кто явился в гости, не вышло. Отца не было долго. Мачеха, то и дело поглядывавшая на дверь, хмурилась все больше, но стоило ей опять подняться с места, как отец вернулся в дом. Ирма облегченно выдохнула, а Грета и братья выжидательно уставились на отца. Тот замешкался у порога, неторопливо снял тулуп и повесил его на гвоздь, молча окинул взглядом всех домашних и остановил его на Кайе. Она медленно разогнулась, не сводя с него глаз. От выражения его лица, растерянного и задумчивого, у нее мурашки побежали по коже.

– Ну, кто там приходил? - первым не выдержал Иво.

Отец отозвался не сразу, словно ему стоило больших усилий разомкнуть губы.

– Эрлинг.

Кайя замерла, чувствуя, как холодеют руки – от кончиков пальцев до локтей.

– Разве он в Заводье? - удивилась Ирма.

– Сегодня приехал.

– И чего он хотел?

– Спрашивал, может ли снова посвататься к Кайе.

Петушок-трещотка выскользнул из рук, покатился по полу. Кайя пошатнулась; удерживая равновесие, наступила на несчастного петушка, под ногой жалобно хрустнуло деревянная палочка. Отец в два прыжка очутился рядoм, придержал ее за плечи, заглянул в глаза.

– Кайя! Кайя, посмотри на меня! Я никогда не отдам тебя замуж против твоей воли! Кайя,ты меня слышишь?

– Слышу, – прoшептала она, oсознавая, что ее трясет в отцовских руках, а глаза видят что угодно, только не его встревоженное лицо.

– Кайя, дыши! Я скажу ему, что ты не согласна. Слышишь? Успокойся, дочка, все позади! Ты дома, со мной, и этот дом всегда будет твоим, пока ты сама этогo хочешь.

Вязкий туман перед глазами потихоньку рассеивался. Слова отца дошли до ее сознания,и она слабо улыбнулась.

– Спасибо, папа, – выдохнула она и прижалась щекой к его груди.

Прежде, чем закрыть глаза, она успела увидеть недовольно поджатые губы Ирмы.

***

Отчего-то Эрлинг заранее знал, с чем пришел к нему Йоханнес. Возможно, поэтому удалось сохранить лицо непроницаемым. Однако, передав весть о том, что Кайя не хочет замуж, Йоханнес не убрался. Наоборот – выудил из-за пазухи внушительный пузырь домашней наливки и поставил на стол, недвусмысленно намекая, что домой не торопится.

– Холодно у тебя тут, - поежился он и покосился на печь. - Отчего не топишь? Зря я, что ли, спину гнул над этой печью?

– Так уж и гнул, – ухмыльнулся Эрлинг и услужливо пододвинул ему кресло-качалку с накинутой поверх медвежьей шкурой. – Как мне помнится, в этом кресле ты гнул ее куда чаще.

– Зубастый ты стал, заматерел, - одобрительно прищурилcя Йоханнес и красноречиво выдохнул облачком пара. - Не прогонишь старика, принесшего дурные вести?

Эрлинг ехидно хмыкнул. Называя себя стариком, Йоханнес неприкрыто кокетничал: ему едва ли сравнялось сорок пять,и седых волос в его косматой гриве было куда меньше, чем черных. Пока незваный гость обшаривал посудные полки в поисках чистых кружек и, не обнаружив таковых, со страдальческим видом очищал найденную посуду от паутины, Эрлинг успел растопить печь и даже смахнуть со стола годичную пыль.

Мамины пирожки под добрую крепкую наливку показались еще вкуснее, а при виде Йоханнеса, со скрипом качавшегося в кресле, губы так и норовили растянуться в дурацкой улыбке. Эрлинг и не думал, что мог так соскучиться по этому разноглазому придире и ворчуну.

Сперва говорил Йоханнеc,и его низкий, рокочущий голос звучал как колыбельная в пустом заброшенном доме. Рассказывал о всяком, что случилось за год. О том, что они с Тео задумали открыть в Заводье мебельную фабрику. О том, что сын старого Луца затеял по весне делать у яблоневого сада запруду и разводить рыбное хозяйство, как будто рыбы в реке горожанам было мало. О том, что колесо новой водяной мельницы однажды застопорилось, и мельник с удивлением вытащил оттуда сома длиной в два человеческих роста. О том, что горшечник Дирк вытряс из городского старосты ссуду на несколько гончарных станков и решил взять себе наемных работников. О том, что старую конюшню при ратуше переделали в новую школу, в которой учат теперь не только мальчишек, но и девчонок, а учителя прислали из Декры, и он теперь снимает комнату у Отто. О том, что корова вдовы Анке разродилась перед зимой сразу тремя здоровыми телятами,и старики сочли это верным знаком, что будущий год станет для Завoдья счастливым.

Говорил о чем угодно,только не о Кайе.

Эрлинг слушал его, лениво потягивал густую, сладковатую наливку и чувствовал, как понемногу расслабляются плечи, весь день несшие груз томительного ожидания. Печка быстро согрела гостиную, уютно потрескивая и распространяя умиротворяющий запах древесины,и даже не хотелось открывать oкно, чтобы выпускать тепло, когда Йоханнесу вздумалось закурить.

Кто бы сомневался, что, подняв оконную раму, Эрлинг тут же приложится головой о дурацкий подсвечник, который почему-то вновь оказался прикрученным к стене в том же месте, откуда он вырубил вражину перед уходом из дома. Скривившись, он потер пострадавшую макушку и запоздало поинтересовался у Йоханнеса:

– А дом мой почему не продал? Неужто за год покупателей не нашлось?

– Бывает так, что дома сами выбирают себе хозяев, – загадочно обронил Йоханнес и самодовольно ухмыльнулся. - Похоже, что этот дом выбрал тебя. Как видишь, даже возвращения твоего дождался.

Эрлинг недоверчиво покосился на злобный подсвечник, но ничего не ответил.

Он сам не заметил, как Йоханнес от рассказов перешел к расспросам,и только когда стало царапать в горле, осознал, что говорит уже давно и долго, выложив кровельщику все, как на духу, о том, что происходило с ним в Декре, и даже о своем очередном неудачном сватовстве к мнимой вдове.

Вместе посмеялись. Смеяться с Йоханнесом оказалось легко и совсем не обидно,и даже тихая печаль, засевшая в душе с прошлой осени, не омрачила этого дурашливого, слегка уже нетрезвого веселья.

– Ну, ничего, - все еще похрюкивая от смеха, утешил Йоханнес. – Готов побиться об заклад на собственные штаны, что к седьмому разу ты отточишь навыки сватовства и наконец повесишь себе на шею ярмо.

– Ну уж нет, - фыркнув, возразил Эрлинг. - Трех раз мне хватило с лихвой. Теперь буду ждать, когда девушки сами начнут ко мне свататься.