Место в будущем

— А что, собственно, случилось? — вопрошал я, вообще не представляя, что могло произойти.

— Она исчезла, мы никак не можем ее найти. — наигранно грустно сказал Фолкс. Впрочем, он сам заметил неестественность своих эмоций.

— Выпишите меня, и я ее найду. — я усмехнулся, посмотрев каким-то пьяным взглядом на мужчину передо мной.

— Хорошо, я постараюсь что-то сделать. — это звучало, будто он может мигом завершить мои страдания, но желает подумать, отвечая на мою шутку усмешкой. В таких условиях следовало бы заключить пари, но, наверное, это было не очень к месту.

— Уж постарайтесь… — дерзко ответил я, заняв действительно неподобающую позицию, в ответ на что Фолкс прищурился и слегка улыбнулся.

— До свидания, мистер Свиридов. — с улыбкой на лице он ушел от меня. Это была не такая же улыбка, как раньше — это была улыбка задумавшего какой-то план человека, и не понять, наигранная она была или искренняя.

В тот день я начал сильно волноваться за Каори.

Прошло еще каких-то несколько дней, а моя голова уже шла кругом от этой больницы. К сожалению, ничего я сделать не мог, лишь вспоминая разговор со своим бывшим начальником. Он, видимо, решил просто забыть про мою просьбу — и эта мысль довольно сильно угнетала меня — нет, она даже вводила меня в ступор, в отчаяние, погружая в грусть и бессилие.

В это время мое сознание подталкивало меня к чему-то «этакому»: разорвать оковы, освободиться. Впрочем, пока что мне удавалось держать себя в руках, но с каждым, буквально, часом, это было все сложнее: не маниакальное желание давило изнутри, нет, — это было бы слишком просто. Мыслящая часть головы, «та, которую я всегда слушал» подкидывала в разрастающийся костер дров: мыслей за мыслью всякие провокации и импульсивные деяния: не то, что не свойственные мне — не свойственные даже самому экспрессивному человеку. Мое терпение кончалось, сомнений не было.

Время от времени случалось, что я все же выкидывал интересные поступки на обозрение, ожидая реакции врачей — не знаю, осознанно или нет, но мне удавалось донести даже им, что скоро внутри прорвется тот клапан, что удерживает человека от, скажем, действий «пан или пропал».

Сколько времени люди использовали рабский труд, да что там, до сих пор используют — и все время, при всем униженном положении рабов, особенно, если это происходит в обществе, где рабовладение не порицается, хозяевам удается сдерживать массу, которая легко порвет и их самих, и охрану вокруг — почему? У каждого раба, наверное, есть счетчик счастья и злобы — схематично. Если этот человек получает за свой труд и повиновение хорошие условия жизни, то не мудрено, что он будет бороться за текущую систему — здесь же включается и механизм пропаганды этого самого рабства, и речь сейчас вовсе не о социализме и капитализме — это внушение господ работает всегда, даже если, казалось бы, рабство ничем не скрыто. Древний Египет, Великий Рим, Новый Свет — все это места расцвета рабства, но при всей сложности подавления народной воли эти самые невольники удерживались в узде, за некоторым исключением. Про эти исключения я и вспоминал так часто.

Восстания рабов — это не про постоянную войну за власть или выживание — это прорыв клапана, когда человек способен пойти на все, чтобы избежать текущего положения дел. В данном случае принято говорить, что кроме оков терять нечего. Тот, кто покидает клетку на корабле в пиратском порту, сломав ржавый замок — это явно не тот, кто думает о будущем и о том, как оно будет после его побега, поскольку уже решился — страх быть наказанным отступает. Равно как и армия рабов, поднимаясь на бой, дабы заполучить свободу, не размышляет о получении гражданских прав в Риме — это всего лишь акт агрессии, как раз-таки «пан или пропал» в надежде на изменение абстрактного «всего». Когда «все» меняется (в случае победы рабов, уже не в прямом смысле) — революция происходит — действия быстро сворачиваются: хватает и одного поколения, чтобы осознать произошедшее, реже: трех-четырех, но все возвращается назад, если на карту не вступает противник извне.

Революционер не преуспевает в построении этого «всего», поскольку, даже если и уделял продумыванию этого много времени, не в силах решить проблемы в одночасье — а это делает все жертвы бессмысленными в глазах народа или собственного подсознания, если эта революция личная. Осуждение, пришедшее после минуты славы, преследует победивших в такой ситуации — ностальгия по старым временам неизбежна, особенно когда начинаешь смотреть в корень тех или иных ситуаций и обстановок, как бы по-детски это ни звучало.

В очередной день в больнице я твердо решил, что пора продумывать план побега. «Начало положено!» — думал я, заканчивая на внутренних обсуждениях тех или иных аспектов. Хотя, вот так вот на чистоту, у меня все еще теплилась надежда на разрешение этой ситуации другим путем.

В тот день, когда в моей голове повисло размышление о побеге, вновь пришел Фолкс — моя последняя надежда, или я переводился в отряд «буйных», уж не знаю, что за этим следует. Морган в этот вечер был явно раздражен и подавлен: словно чувствует надвигающуюся и неотвратимую угрозу. Помимо всего прочего, он был одет несколько неопрятно, наскоро: следы стараний по красоте есть, но дело не доведено до конца.

— Здравствуй, Рома! — с порога сказал Морган, восклицая. Может, он хотел так компенсировать все остальное.

— Здравствуйте, — как бы неохотно ответил я, изо всех сил скрывая свою заинтересованность в разговоре.

— Как Ваши дела здесь? Выздоравливаете? — он явно знал мое положение.

— Все так же, а Вы как? Как работа?

— Все идет на поправку с каждым днем. — Морган занял место в кресле напротив кровати и положил ногу на ногу.

— Очень рад за Вас! Очень! — выдал я, уже не в силах скрывать свои эмоции.

— Тише, Рома. Я пришел не просто так.

— Вы освободите меня отсюда. — сказал я, приподнимая руки будто в кандалах.

— Возможно. У меня… есть к тебе предложение. — Морган не реагировал на мои выпады, думая о чем-то более страшном. Действительно, что-то случилось — этот человек не вел бы себя так, если бы все было нормально.

— Я говорил тебе о Каори… о том, что она пропала.

— Да-да, — нетерпеливо ответил я. Чувствовалось, думается, и ему, что я веду себя немного неадекватно. На миг в голове у меня мелькнула мысль о том, что мы сейчас с ним в похожих ситуациях — эмоциально.

— В общем, ты… ну, ты говорил, что можешь помочь, и я решил дать тебе шанс.

— Неужели у Вас нет выбора? — язвительно обратился к Фолксу я, на что последовал незамедлительный и жесткий ответ — мужчина передо мной все же достиг своего предела.

— А у тебя есть выбор, м? — мне было нечем крыть.

— Слушай, я знаю, что ты здесь надолго. Ты знаешь это. И еще ты знаешь, что я — твой последний шанс. — он словно разрядился, уколов меня в мою же фразу.

— Что Вы предлагаете, мистер Фолкс? — мне пришлось несколько дистанцироваться, приняв свое поражение.

— Я даю тебе шанс вернуться к работе и, пока там все гладко, ты выполняешь мои задачи.

— Ясно.

— У нас большие проблемы, мистер Свиридов. Пропал человек, и его необходимо найти! — Морган будто перешел в режим торжественности, выливая весь этот наигранный пафос на меня.

— Когда меня выпишут?

— Завтра. И в этот же день нам надо встретиться, я расскажу больше.

— Не обманите. — сказал я, наблюдая, как мой гость поднимается с кресла. У меня на душе отлегло, у него, скорее всего, тоже. Хотя я едва ли понимал, почему мое полушуточное предложение он решил принять. Нет выбора — возможно.

Этот день я провел в состоянии нетерпения: как в те моменты, когда я прилетал сюда. Я не слишком продумывал план действий, но у меня в голове постоянно вертелась мысль о том, что же я буду делать там, на воле.

Впрочем, немного отдохнув от разговора, меня настигали и другие домыслы: а ведь действительно, к чему Фолксу обращаться ко мне? Я хоть и был «рядом» с Каори, но не был ее особым знакомым или другом. Может, логичнее было бы попросить Китакадзе..? Он ведь ее отец: где же он был, почему он не прилагает усилия к тому, чтобы найти свою дочь? (в этот момент мелькнула мысль и о том, почему он не пришел навестить меня за все это время). Ответ на все эти вопросы лежал на поверхности, но я не хотел верить в него: Китакадзе, как и Каори, пропал, но Морган просто не желает искать его — не даром у них были склоки. А может… нет, вряд ли.

Так я и уснул в раздумьях, предполагая самые разные сценарии происходящего: я просто выпал из окружающего мира, и мне оставалось, по большому счету, лишь придумывать и строить догадки насчет того, что там происходит. Мой взгляд, собранный из того немногого, что сообщил Фолкс — как острый взгляд Холмса, способного восстановить в голове произошедшее накануне убийства — я себя, несомненно, переоценивал, но мне это виделось как логичный всплеск активности: я получил пищу для мозга.

День свободы начался с того, что меня разбудила медсестра, заставив надевать мою обычную одежду: как я по ней соскучился… После этого мои сборы не продлились долго: доктор осмотрел меня и неодобрительно покачал головой, но, по всей видимости, поделать ничего не мог: ни в лечении, ни в ограждении меня от окружающего мира. Незамедлительно после осмотра пришел и человек, который что-то с этим сделать уже мог, и мы без лишних слов ушли из этой чертовой больницы. И правда, чертовой: как же я был рад покинуть ее стены. Несмотря на то, что помещение было общим по сути (это же станция), я, будто выйдя на свежий воздух на у себя дома, глубоко вдохнул. Воздух свободы… который отнес меня в новый, скажем так, район.

Я никогда не бывал в этом месте снаружи, рядом с больницей, за исключением, конечно, того «еле-сознательного» состояния во время госпитализации. И хоть этот медицинский «район» находился у нас, на Кардашёве, он больше походил на центральную станцию, где я бывал перед приездом сюда: зеленые насаждения (может, и поэтому воздух был свежее), успокоенный локальными белыми лампами «глобальный» красный снизу. Даже дизайн панелей, пола, скамеек (тут даже они были!) отсылал не к науке и технике — суровыми и брутальными функциональными оболочками которых мы напитывались досыта, — а к чему-то природному, спокойному, гармоничному. Мне почти сразу пришла на ум мысль, почему же у нас не так. Почему же мы живем в этом полумраке, красноте, бедности на излишества. Далее я понял это.

Мы с Фолксом шли по этому району, и я начал замечать, что растения, высаженные здесь — искусственные, а элементы освещения и декора, что я расхвалил — лишь грубые, чуть ли не кустарно собранные изделия, возможно, силами врачей или пациентов — и это в нашем-то веке! Это чувство обманутости, нереальности, вездесущих театральных декораций более меня не покидало, усиливаясь с появлением новых артефактов. Впрочем, это было не главное: нужно было отработать свое освобождение, и я планировал сделать это быстро, забыв всю эту историю как страшный сон.

Наконец Морган привел меня в свой офис, располагавшийся неподалеку от места работы: на пару уровней повыше нее. Автоматические двери отворились, секретарша встала с кресла: это было настолько «напыщенное» место, что я едва мог удержать иронично пафосное выражение лица при себе. Фолкс же, будто так и должно быть, проследовал к лифту, резво щелкнув на кнопку своего этажа.