Место в будущем

У меня в голове все еще крутилась мысль о бессмысленности поисков здесь при не увенчавшихся успехом поисков у этой женщины дома, но «долг» заставлял открывать и ящики с другой стороны стола. Первый — содержимое было также бессмысленно для меня: снова канцелярия и упаковка печенья. «Нет, я не буду» — я словно отвечал сам себе на предложение попробовать.

Второй ящик с правой стороны был уже интереснее, в нем находились личные вещи Каори: пара пачек с таблетками, причем это были таблетки от самых простейших и до сильнейших стимуляторов активности организма — ясно, что она хранила их не из-за постоянного использования, а ради того, чтобы «подстраховаться» — и вопрос: почему не дома? Интересно, что рядом с упаковками обычных таблеток валялись и серые: их было много, но по габаритам, по форме они были идентичны: вероятнее всего, они просто были одинаковы. Одна из них была открыта, еще пара просто валялась пустой. Жаль, что я не могу узнать название препарата, ведь им, скорее всего, пользовались довольно часто.

Здесь были также фотографии, нанесенные лазером, что я видел в ящиках слева. Я давно не видел физических фотокарточек. Впрочем, здесь не было ничего особенного: на них была Каори и, видимо, ее друзья, возможно, муж (вероятнее всего, бывший). Особое внимание вызывала фотография с самим Китакадзе-старшим на невнятном фоне: какие-то непонятные крашенные и уже ободранные стены, темные металлические прутья, собранные в сетку… Что это вообще? Если пара предыдущих фотографий снята в знакомом мне месте: на центральной станции, то эта… Хотя, конечно, гадать я не собирался. Глупо было прицепляться к фону, ведь я сам-то не везде побывал на этой станции.

Помимо фотографий тут также была еда, но уже не печенье, а пищевые пилюли, конфеты, пара пакетов с сублимированной едой, чай и кофе в пакетах (зачем они, если тут нет чайника?). Ничего особенного.

Самый нижний ящик не хотел открываться — будто заел, пытался сохранить свою тайну, но в итоге поддался — иначе и быть не могло. Три или четыре винта валялись здесь, пара каких-то поломанных саморезов, гайки со стертыми гранями, поломанные плоскогубцы — без одной ручки. У меня лишь вставал вопрос, кто мог оперировать ими, какой же силой он обладал, и вообще — Каори ли принадлежит этот инструмент, очевидно намекающий на человека с имплантами конечностей.

Здесь же лежал нож в японском стиле — танто, или как они называются… Его ножны были выполнены в минималистичном стиле, как и рукоять, образующая с ними абсолютно однородную поверхность. Рука будто бы сама потянулась за ним, посмотреть, ведь мне никогда ранее не доводилось смотреть на такие вещи. Пальцы ловко ухватили нож, будто он был сделан под мою руку, а мышцы рук словно сами дали команду на то, чтобы оголить лезвие… Острое на вид, закаленное с характерной волной. Оно блестело на свету, показывало мне зеркальное изображение, в котором я умудрился рассмотреть себя и…

Я видел себя. Типичный молодой парень с мешками под глазами, худыми щеками, неслабой щетиной — запущенный, усталый, но хорошо знакомый мне… Вот только… сзади было совсем не то, что я ожидал увидеть.

Я двинул лезвие чуть в сторону, чтобы удостовериться: все осталось так, как есть: в этом куске металла я увидел эту же комнату, такой же кабинет, с тем лишь отличием, что стены его были безобразно усыпаны следами старости: множеством сколов на покрытии, царапин; по краям панели были испещрены поверхностной коррозией, оплетающей их стыки своим рыжеватым кружевом. Было видно, что все эти стены пытался кто-то зачищать — поэтому лишь края, где сложно работать без демонтажа, показывали собой время и влажность. Картина была довольно удручающей.

Повернувшись к столу, я увидел его в своем безобразном виде — металлический, но окрашенный, он уже давно не держал былой вид, демонстрируя те же сколы и царапины, что и на стенах. Ржавчины на нем будто не было, зато была буквально разодранная древесина сверху, сильно контрастировавшая с будто бы новым блоком терминала.

Что это? Я вижу перед собой действительность? То, как все есть на самом деле? Понятно, что серость — это псевдореальность, состояние поломанности, отрешенности от нормального мира или, наверное, уже нормальных миров… Но что это? В узкую амбразуру наточенного лезвия мне было видно обратную сторону станции, которая будто бы определила для меня мир света и тьмы через нейтраль, в которой мое тело сейчас физически существовало. Хотя… встает вопрос, зачем уповать на мнимый, надуманный больным воображением темный мир, или же на приукрашенную памятью прилично-собранную действительность, когда, убрать все вокруг, оставь меня — я буду лишь в серости, где-то посередине. Раз-два-три-раз-два-три… Я схожу с ума, это точно.

В эту же секунду я подметил, что нож на конце немного затуплен, искривлен, после чего моментально вложил его в ножны. Ноги подкашивались от тяжести мыслей, пробегающих у меня в голове: менее глупых, чем раньше; более сумасбродных, чем они. Рухнув на стул, мое тело ослабло, голова повисла на шее тяжелым грузом и устремила «сенсоры» в потолок — я не заснул. Но я чувствовал непонятное головокружение, шок. Это сродни тому, что случается, когда подключается тоннельное зрение: вот она, убравшаяся периферия — лишь точка фокуса, и та какая-то переходящая в небольшую область, а затем растворяющаяся, дающая потупленный потерянный взгляд.

Потолок… тут-то я и заметил, что он был чистым, идеально матовым, таким, будто бы я нахожусь в новом, только что сошедшем с конвейера корабле. Едва я подумал об этом, как мой нос наполнил запах новой «машины», такой, какой был в тот момент, когда я в первый раз посетил это место: здесь сидела Каори, улыбалась мне, мы еще не знали друг друга. И сейчас не знаем, но почему-то именно я был определен как ее спаситель…

Меня никак не покидала мысль о том, почему же Морган обратился ко мне — это глупо, нелогично, учитывая, что здесь есть силы гражданской обороны, возможно, камеры, записи которых можно посмотреть… Даже если их нет, значит, есть иные системы защиты — криминалистика существует в том числе и для таких случаев, так почему же занимаюсь этим я, а не криминалист или детектив?

Я не был похож на детектива, хотя, не спорю, мне всегда хотелось: думаю, так у всех тех, кто любит детективные истории, а их любят почти все, кроме детей, конечно: и ведь правда, это не прямолинейная история про добро и зло, иными словами, сказка… «Это же так скучно» — говорят «они». Никто уже давно не пытается создавать историю, где будет четко определено зло и добро, ведь это просто по-детски. Слова, что мир на самом деле серый, а потому искусство — литературное — должно повествовать таким же образом — это ведь правильные слова… но звучат они как мантры! Какое дело есть искусству до реальности? Оно может быть любым, а интерес рождается не от того, как близко к реальности оно подошло. «Все дело в деталях» — ответил мне мой внутренний голос, словно перебив. Мысль, прилетевшая в мишень, которую нельзя оспорить — не из-за ее правильности, а потому что она твоя первая и самая естественная. Можно начать упираться и вновь ловить эти стрелы, но дрожащая мишень не превратится от этого в камень, способный отбить острие. Слишком много думать — вредно? Отнюдь. Тогда почему в мишени уже вторая стрела? Все, пора заняться делом.

Я, словно чуть подремавший, пребывал в некотором вялом состоянии, которое было тут же развеяно увиденным: все вокруг вновь получило нормальную «текстуру», материальность. Пальцы теперь не проходили через серые натянутые полотна — они обхватывали, жадно загребали, хватались каждым изгибом моих отпечатков. В этот момент я подумал о том, как было бы здорово иметь усики, как у насекомых, чтобы еще больше ощутить фактуру вернувшегося к жизни окружения: как же это было прекрасно. Успокаивающе — пусть без опоры, ясности. Из глубины души вырывалась радость.

Человек потерпел кораблекрушение в Карибском море в середине XVII века и увидел вдали корабль. Он не знает, кто это, ведь это могут быть враги, могут быть пираты, хотя с тем же шансом могут быть и союзники — даже его соотечественники. Неужели он не будет кричать, чтобы его взяли за борт, задумываясь о том, что еще через неделю его продадут в рабство? Он разорется во всю глотку, как заорал я: «Да-а-а-а-а!» — выкрикнув еще и бранное слово напоследок. Надеюсь, этого никто не слышал.

Почему люди встряхивают голову — это разве помогает развеяться? Почему дети так наигранно пользуются невербальным выражением эмоций? Я встряхнул голову — мне не помогло, но роль, заученная с самого раннего детства, толкнула меня это сделать. Тут же в моей голове прорвался поток мыслей о банальщине и как перестать вскрывать то, что вскрыто до меня — лучше просто сосредоточусь на деле, чем буду сейчас копаться в своем «расстройстве», ведь понятно, что это уведет меня далеко в сторону, в том числе и в рассуждения четырнадцатилетнего максималиста, каким я, отчасти, все время и являлся. И буду являться, наверное.

Окружение передо мной было абсолютной противоположностью того, что я увидел в ноже, хотя сейчас он показывал тоже самое, что видели мои глаза. Или… воспринимал мой мозг. Зрение несколько упало, видимо, от напряжения. Я сделал два шага к выходу, а затем остановился, вновь кинув свой взгляд на общий вид «офиса». Нет, нож нужно взять. Он вылечил меня. Хотя бы… символически. Хотелось бы в это верить.

Прихватив танто с собой и надежно спрятав за пояс, мною было решено выдвигаться отсюда к месту работы: там, где женщину видели в последний раз. Там, где у меня есть последний шанс на то, чтобы ее найти.

Путешествие до работы было прежним, ведь все вернулось на круги своя. Те же люди, те же дорожки, вывески в дополненной реальности вернулись на место — это было так радостно, так тепло, будто я наконец нашел тот квартал, из которого пришел сюда: теперь все знакомо, теперь все повороты ясны.

Вход был таким, каким я запомнил его в первый раз: маленькая табличка в дополненной реальности, тяжелые раздвижные створки в проеме и, после их открытия, длинный полутемный коридор, ведущий в нашу с Китакадзе келью. С каждым шагом я будто чувствовал мнимое «биополе» своего коллеги — просто ожидал его увидеть так, как видел некоторое время назад, однако, как только передо мной открылась наша «лаборатория», это чувство улетучилось, оставив меня наедине со своей задачей, что нависала в этот раз особым образом. Особым образом из-за того, что я по большому счету и не представлял, что за комплекс передо мной, а лишь ходил туда, словно конкистадор в разрушенный город инков — полный трепета и страхов перед неизведанным, но с четким желанием вернуться назад.

Кабинет — это галеон, каравелла или даже галера, отбившаяся от берега в сторону Нового Света. Такие же ассоциации были у меня и во время перемещения по космосу — закономерно, но с другой стороны. Там параллель напрашивалась сама собой из происходящего вокруг, тут же — из ощущений. Мой корабль не мог в любой момент разбиться, но без капитана он тоже потерял надежность для меня, заставив ходить по воде ногами-вилами. Общее, неконкретное, подвешенное состояние — вот, что теперь роднило меня с теми временами. Возможно, даже не с ними, а с теми месяцами путешествия пассажиров Мэйфлауэра, от выполнения «миссии» которых тоже зависела судьба.