Тень

IX

Не торопясь, с остановками идут они вперед. Неожиданно разболелась старая рана на правой ноге Березкина, хотя осколок и удалили, ноет место ранения перед непогодой, и долгая ходьба вызывает хромоту. Теперь, видимо, причиной боли стала возня с тяжелыми бревнами, когда строили новый мост. Нога ноет и плохо слушается. Потому Максим шагает, словно на протезе, — ногу почти не сгибает, подтягивая ее за собой.

— Немного отдохнем, Паша, — направился Березкин к стоящему на обочине дороги большому пню.

Сели. В руках Паши зеленая ветка. Ударил по запылившимся сапогам. На голенищах образовались узоры. Ветку отбросил в сторону, ноги вытянул, как смог, запрокинув голову, стал вглядываться в небо. В его бескрайней голубизне, ослепительно яркое, господствует солнце. Но от горизонта медленно плывет темная туча.

— Будет дождь, Максим Филиппович?

— По виду туча вроде не дождевая, но этот барометр показывает на дождь, — похлопал себя по раненой ноге Березкин. — Как дали пенсию и в старика превратили, так и рана о себе тут же напомнила. Пало на сердце — все хвори от этого. От сердца. Так-то, брат!

Березкин посмотрел на Егорова, сидящего рядом на пне, ожидая, что он поддержит разговор. А тот, задумавшись о своем, не уловил, на что жалуется Максим Филиппович: или на то, что Петухов заставил ночью ставить новый мост, или на то, что так неожиданно и несправедливо отправили на пенсию, или на то, что хуже стало здоровье, слабее сердце. Наверно, все вместе... Он и раньше уже начинал такой разговор. После отъезда Дедюхина они встретились в Орвае. В тот день Егоров опять увидел на улице пьяного Полякова. Наверняка заплатили самогоном за распиловку дров. Егоров хотел разобраться прямо на месте, но Березкин не согласился быть свидетелем и Павла не пустил.

— Старуха это. Живет одна. Колхоз ничем ей не помогает, вот и приходится гнать сивуху и расплачиваться за все, что попросит сделать. А ведь и дрова заготовить нужно, и огород вскопать. За «спасибо» кто же станет делать? Что шофер, что тракторист или вот Поляков, прежде чем работать, наверняка сговорились с бабкой Лукерьей: большой палец покажут — четверть, мизинец — пол-литра.

— Значит, у них уже своя такса и цены установлены... — Егоров строго нахмурился, вытянув губы в тонкую ниточку. — Но ведь этому надо положить конец, Максим Филиппович. Надо протокол на Лукерью составить, оштрафовать, аппарат изъять. Пусть все видят, что бывает за самогоноварение. Правлению колхоза указать, какой ущерб причиняет пьянство. Один комбайн Полякова чего стоит. Его ремонт надо бы провести не только за счет Полякова, но и некоторых руководителей колхоза... Тогда они все подумают, как премии выдавать прямо в поле, как дрова помогать заготавливать или огороды вскапывать разным теткам Лукерьям.

— Все это верно, Евдокимыч, верно... Если бы на все смотреть твоими глазами... Стоимость ремонта взыскать. Но кого это испугает!

Егоров вспомнил: человек же пострадал. Может, с Зайцевым что серьезное, а он тут о механизме беспокоится.

— Что-нибудь о помощнике новое знаешь, Максим Филиппович?

— А что ему будет. За ним теперь врачи смотрят, обойдется. Не в этом опять же суть. Ты вот о стоимости ремонта заговорил, о том, что взыскать ее нужно. А с кого взыскать за то, что у нас «Волжанка», целая оросительная система, разобрана, разбросана, уничтожена, в общем, и никто не подсчитывает стоимость ее, не ищет хозяина... Бензопила эта у Полякова откуда? От «Волжанки»... И много еще разного у людей осталось, а остальное ржавеет спокойно уж сколько времени. Так-то, брат, а ты — ремонт комбайна.

Этот разговор продолжили за чаем в доме Березкина, не на шутку разболелась нога Максима Филипповича, пришлось вернуться с полпути.

Прервала их Аля, когда пришла с фермы на обед. Услышав, о чем идет речь, она тут же вмешалась со своими «бумажными» телятами. Теперь она обстоятельно объяснила все и добавила: на ферме волновалась и не смогла сказать как нужно бы. А тут еще Парамон Зотов подошел. При нем не поговоришь. Он ведь сам все бумаги составляет по приказанию председателя и ослушаться не смеет.

Аля старалась выбирать выражения, говорила медленно, осторожно, обдумывая каждое слово, часто посматривая на отца — так ли сказала, правильно ли объяснила. Слушая ее, Егоров ощущал эту внутреннюю скованность, какое-то сдерживающее чувство, мешающее раскрыться до конца, высказать все, что знает. Страх ли это или еще что-то, Егоров пока не понял, но для себя решил, что разговор с Алей нужно обязательно продолжить.

Когда Аля ушла, Егоров попытался вернуться к тому, о чем они говорили с Березкиным, но безуспешно.

— Что об этой «золотой свалке» говорить, ее нужно видеть собственными глазами, — сказал Максим Филиппович. — Может, и получится когда.

— Но когда же именно?

— А этого я не знаю. Сам должен разобраться.

«И опять разобраться. Что творится кругом? Куда ни глянь — везде разные ребусы да шарады, в которых нужно разбираться. А теперь ко всему прибавилась еще и бесхозная, растасканная по частям «Волжанка», — так думал Паша, выходя от Березкиных, и долго еще бродил по ночной деревне, размышляя об услышанном. Домой он не спешил, сознательно отдаляя встречу с Валей... Когда же усталые ноги отказались повиноваться, Павел двинулся к дому. Вместе с усталостью к нему пришла и храбрость. С этим чувством он решительно открыл входную дверь. Валя прилегла, но, услышав его шаги, вскочила с кровати и, обнимая Павла, обеспокоенно заговорила:

— Ой, Паша, почему так долго? Я уж подумала, не случилось ли чего?

Сквозь тонкую рубашку Павел ощутил горячее упругое тело. Голова закружилась, некоторое время Паша стоял ничего не соображая, потом пересилил себя и осторожно высвободился из Валиных объятий.

— Ты же поговорить со мной хотела.

— Успеем еще, поговорим. Поздно уже, спать нужно.

Валя снова прилегла на кровать и попыталась привлечь Пашу к себе. Она тянула его за руки, но Паша уперся в кровать коленом и удержался на ногах.

— Я тебя слушаю, Валя...

— Дурак ты, Пашенька, наклонись, на ухо тебе скажу, как соскучилась я по тебе...

В этот миг Паша опять вспомнил Ижевск, свою граничащую с глупостью доверчивость и ту Валю, которая жалобно лгала ему, в душе потешаясь над ним. Такое сразу не забывается. Паша выпрямился, высвободил руки и отошел от кровати. Видимо, Валя почувствовала его настроение. Она закуталась одеялом и забилась в угол кровати. Молча смотрела она, как Паша кипятит чайник и собирает на стол ужин. После ужина Валя засобиралась уезжать. Паша ее не удерживал.

Когда она была совсем готова, Паша, открывая входную дверь, попросил:

— Не обижайся на меня. Ничего я сейчас не могу. Все так неожиданно. Не готов я к такой встрече.

— Я понимаю и обиды не таю. До свидания. Оно обязательно будет.

Эти слова растрогали и смягчили Пашу. Он пошел проводить Валю. На тракте им удалось остановить припозднившегося «Москвича», водитель которого согласился довезти Валю до райцентра. Перед тем, как сесть в машину, Валя поцеловала Пашу в губы, простилась:

— До встречи, Пашенька. Я обязательно еще приеду... Жди!

— Нет, Валя, не приезжай! — проговорил Паша озадаченно вслед удаляющейся машине, — не буду я тебя ждать. — Он повернулся и пошел к дому, занятый мыслями о том, что неисповедимы пути господни, что люди часто встречаются, сами того не ожидая и не зная даже, что принесут им эти встречи. Правда, Валин приезд не случаен. Она сама добивалась встречи с ним, но пока ему не понятно, для чего. Эта новая проблема, в которой Паше предстояло разобраться, увеличила и без того значительное число еще не решенных задач. Но Паша был молод и поэтому самонадеян. Он решил разобраться во всем, но постепенно, и начать с осмотра той дорогостоящей свалки, о которой поведал ему Березкин. Пусть только дождя не будет, пусть не болит «барометр» Максима Филипповича, чтобы не мучился он, когда поведет Пашу на осмотр.

На следующее утро они снова направились к «заповедному» месту.

Березкин довольно скоро вынужден был остановиться и поставить больную ногу на невысокий пенек. Так ему было легче, так быстрее уходила боль.

— Что, плоховато вам, Максим Филиппович? — осторожно спросил Паша после очередной остановки. — Уходит все-таки здоровье?

— Не само оно уходит. Это Петухов сделал меня больным. На пенсию отправил после операции, когда аппендицит удалили. А что аппендицит? Был и нет его. А все остальное у меня в норме. Так и врачи сказали, и Полина подтвердила, когда спросил у нее. Посоветовала не думать о своих болезнях, тогда дольше будешь здоровым. А если постоянно думать о том, что ты больной, таким скоро и станешь. Вот так и у меня. Все мне начали говорить, что я больной, что мне на пенсию пора. И не только говорили, но и на самом деле на пенсию отправили. После этого сразу же и рана старая дала о себе знать, и сердце покалывает. Но раскисать мне не следует. Собраться надо, думы разные о болезнях из головы выбросить. Так что пошли, хватит отдыхать.

— Интересно. И очень мудро.

Павел в раздумье сделал несколько шагов и остановился, удивленный. Трава перед ним — словно покрывало с белыми заплатами. Так и пестрят — одна к одной. Паша наклонился и рассмотрел, что это паутина.

— Посмотрите, Максим Филиппович... Сколько же паутины тут! Какая работа понадобилась. Смотрите, каждая сеть не шире ладони и связаны друг с другом.

— Ветра здесь не бывает, солнце не попадает. Вот и плетут без помехи. Навещают друг друга, веселятся...

— А что, Максим Филиппович, ведь и тут какая-то прямо-таки система видна.

— Система и есть, — сказал Березкин. — Паук ищет безветренное, темное и тихое место. Так и в жизни нашей появляются любители таких мест — свою паутину плести. Чем я не угодил Петухову? В его хозяйстве эдаким фонариком стал, темные места освещал, которые он от глаз людских прятал. А я находил. Вот он фонарик этот и погасил. Спокойно погасил, без шума. Наоборот, заботу о человеке проявил, о его здоровье. Сделал меня почетным персональным пенсионером. А ревизии другие будут делать. Кто поспокойней да попокладистей. А ты, мол, отдохни, фронтовик. Заслужил, отдохни в почете. Но вместо отдыха, сам видишь, заныли старые раны, сердце щемит. Но не потому, что старый я и слабый. Щемит потому, что вижу те затаенные паучьи места в хозяйстве нашем, вижу, да теперь поделать ничего не могу. Это как тень в солнечный день в лесу. Знаешь, наверное, видел: затаится в буреломе, и не разглядишь, что там. Не пробивают ее солнечные лучи. Я хочу расчистить этот бурелом, хочу, чтобы все закоулки солнце достало. Вот и сейчас веду тебя за этим же.

Они шли по тропе, которая раньше, судя по всему, была дорогой. По обочине еще не стерлись следы автомобильных колес.

— Раньше, — стал рассказывать Березкин, — по этой дороге ездили на мельницу, которая стояла на Чебершуре, названной так за чистую воду и живописные берега. Мельничный пруд был полон рыбы, а на пригорке стоял большой яблоневый сад.

— А теперь что там? — интересуется Павел.

— Увидишь сейчас, тень там!

Егоров пытается мысленно представить себе то место, куда они идут: прорванная плотина, беззаботно журчащая речка, возможно, обломки ульев на заброшенной пасеке, покосившаяся избушка или ее останки... Каким иным может быть то место? От его родной деревни сохранились такие же останки. Деревня исчезла. Вместо ее главной улицы — полевая дорога, а развалины домов по обочине заросли крапивой и черной лебедой. Уцелели только сады, окружавшие дома. Только они и напоминают о том, что здесь тоже была жизнь, по утрам голосисто перекликались петухи, уходило на пастбище стадо... А теперь запустение и тлен. И это вместо целой деревни. А Максим собирается удивить какой-то заброшенной мельницей. Может, напрасно идет он сюда, время тратит, когда столько еще сделать нужно.