Тень

X

Комаров никак не может уснуть. Глаза плотно закрывает, считает про себя: один, два, три... десять... двадцать пять... сорок семь... девяносто... сто... Однажды, когда он так же мучился от бессонницы, Лиза научила его такому способу. Но Комарову это мало помогает. У него бессонница бывает с похмелья. А в этом состоянии не считать нужно, а принять на грудь, как говорят в народе. Вот и сейчас Комаров лег навеселе, выпил немного, думал, спокойно уснет. Видно, недобрал, хотя настроение выпить еще у него было, но побоялся, что Варя заметит, начнет допытываться, где был, с кем пил, а ему такие разговоры — нож острый. Не-е-ет, лучше понемногу, чтобы незаметно никому, а только у самого слегка кружится голова, легко и весело на душе. Так и засыпать приятней.

Комаров начинает руками поглаживать грудь и живот. По телевизору так учили: гладить себя и приговаривать, внушать: Иван засыпает, тело расслаблено, по нему разливается приятное тепло. Руки и ноги тяжелеют. Иван спит. Он даже некоторые слова точно запомнил из той передачи — про то, какими должны быть руки и ноги, и, повторяя их, незаметно засыпает.

Ему снится живописная лесная лужайка, а на лужайке Полина Зотова в белом нарядном платье. Она улыбается лучисто и широко и протягивает к нему руки. Что-то говорит сквозь смех, а сама подходит все ближе и ближе. Сейчас коснется... Комаров вздрагивает и просыпается, испуганно всматриваясь в темноту.

— Нет никого... Что привиделось, к чему? Может, душа ее никак не успокоится. Хотя почему же, греха на ней нет — место ей в раю. А тело не на месте, нет ни гроба, ни могилы. Труп ее на огороде под любимой яблоней... Прости меня, господи, кровь ее на мне, хотя ничем она передо мной не виновата и сам я ничего худого против нее не замышлял. И за отца своего она не ответчица. Видно, на роду написано и у меня и у нее. Судьба у нас, видно, такая — погибнуть ей от моей руки...

Комаров хотел набожно перекреститься и поднял голову. Но вдруг почувствовал на лице солнечный луч, пробившийся через неплотно задернутые шторы. Бог ты мой, уже рассвело и даже солнце взошло, а он все спит. Не слышал, как Варя ушла, день и ночь перепутал, дни недели не помнит. Все смешалось в голове, йок-хорей, все перепуталось. Отвык пить. До этого месяца два в рот не брал ни капли. А начал-то с чего? Как же, Парамону Зотову печку ставил. Вот с того и началось. После этого и Полина являться начала, никак не отпускает от себя. Даже когда и не очень пьяный, все равно является, стоит перед глазами, особенно по ночам с похмелья. Полечиться нужно, иначе не выдержать. Хорошо хоть в погребе спрятал бутылку самогона. Теперь бы на ноги встать, исхитриться. Что-то тяжело, будто избили меня, все тело ноет. Может, Варя что сделала? И правда, что же было вчера? Сам ли он домой пришел или привели? Был вроде с Парамоном, хотел покаяться перед ним, рассказать все. Рассказал или нет? Нет, наверное, а то бы сейчас такое началось, не лежать бы ему спокойно здесь. Да так уж и спокойно. Болит все. Эх, хорошо бы, та заветная бутылка рядом лежала. Тянул бы потихоньку, поправлялся... Кончать с этим надо. Так и загнуться недолго. По-людски надо жить.

Комаров широко раскрытыми глазами смотрит на потолок, лежит тихо. Надо по-человечески. А ты? Откуда-то издалека в его ушах возникает звонкий голос:

— Правда, что твой отец вернулся? Теперь он уже не враг, да?

Это голос дочки председателя колхоза Ившина. Вот она на потолке... Волосы кудрявые, глаза большие, черные, как смородинки. К нему вприпрыжку подбегают мальчишки и кричат:

— Ванька — сын кулака! Ванька — враг!

— Ванька — кулацкий сын!.. Сын арестанта!

У маленькой девочки глаза-смородинки вдруг расплываются, расширяются... Смотри-ка, это уже не девочка — это Полина, в белой шерстяной шали... Вот она повелительно махнула рукой:

— Пошел прочь, Ванька Сысоев!..

Комаров зажмурился, словно получил сильную пощечину.

— У-ух, да что это такое, что за наваждение, жуть берет даже...

С опаской открывает глаза. Потолок пуст, а там, где было лицо Полины, желтеет обыкновенный сучок... Сучки были толстые у матицы, узор с пол-ладошки. Если смотреть долго, чего только не привидится с похмелья — так мысленно успокаивал себя Комаров, но где-то в глубине сознания зрело опасение: а с похмелья ли?

Иван Комаров когда-то и правда был Ваней Сысоевым. Рос без отца, который жил где-то далеко в Донбассе. От него приходили письма, деньги. Этим переводам маленький Ваня радовался даже больше, чем его мать, и не только потому, что на эти деньги ему покупали разные лакомства, а потому, что он мог потом угостить в школе своих приятелей, обязательно сказав при этом: «Вот папа прислал. И не в тюрьме он вовсе. Оттуда ни денег, ни гостинцев не присылают, сами знаете. Он шахтер, уголь добывает. Приедет вот, привезет много-много денег...»

Между детьми всякое бывает: то играют вместе, даже угощают друг друга, то повздорят, бывает, что тумаков друг другу надают, и обязательно дразнятся, да так, чтобы пообидней было, за живое задело. В такие минуты маленький Ваня не раз слышал: кулацкий сын, арестантский сын, вражий сын.

Мальчик понимал: так называют его за отца. Но мама говорит, что враги должны быть в тюрьме. А в тюрьме деньги заключенным не платят. «Отец не в тюрьме, — объясняла мама, — он работает, добывает уголь». Это могут делать только здоровые, сильные люди. Вот так-то! Потом отец, Макар Демидович, вернулся. На нем новые кирзовые сапоги, городской костюм и черная шляпа, на руке перекинут защитного цвета плащ-дождевик. Целая котомка набита гостинцами: калачами, пряниками, конфетами, баранками, булками. В чемодане оказались подарки маме и Ване, наряды разные. В деревне ни у кого не было коротеньких красивых штанишек с лямками через плечи, а у Вани появились. Появились также носки, сандалии, фуражка... Вот эти вещи и удивили маленькую Полину: твой папа вернулся, теперь он не кулак, не враг? А приятели-мальчишки, завидуя, наверное, чаще стали звать его кулацким и вражьим сыном. Отец его успокаивал, объяснял, ласково поглаживая по голове: «Ты, сынок, их не слушай, твой папа не враг и никогда врагом не был. Вырастешь, поймешь...»

На это и надеялись, но разбираться пришлось раньше. Однажды поздним вечером возле их избы остановился тарантас. Двое мужчин забрали отца и куда-то увезли. Заплаканная мать ничего не могла объяснить Ване, а он, чтобы избежать расспросов ребят, несколько дней не выходил на улицу. Тем временем отец снова вернулся... Вернулся и, забрав с собой жену и сына, навсегда уехал из деревни.

Нескончаемая, казалось, дорога привела их на север, в тундру. Здесь они начали жить в строящемся новом поселке. Отец стал работать плотником, мать — на подсобной работе. Тундра поразила Ваню — лето короткое, местность в основном болотистая, различной мошкары столько, что невозможно рот открыть — тотчас будет полным. Зимой лучше — безбрежные белые просторы, мороз, но терпимый. Люди все в меховых одеждах и варежки носят, как дети, на пропущенной в рукава тесемке, висящей на шее. Вместо лошадей в сани запрягают оленей и собак.

Много приезжих. Кто захотел подработать, а кого, как Ваниного отца, выслали насильно. Народ разный, многих национальностей, разговаривают на разных языках. И у Вани — в семье язык удмуртский, на улице и в школе — русский.

В поселке Ваня учился до седьмого класса. Потом встал рядом с отцом с топором, по вечерам помогал ему складывать печи (это называлось «калымить»). На калымные деньги частенько устраивали застолья, и Ивану тоже наливали наравне со взрослыми.

Однажды Макар Сысоев собрал несколько калымщиков у себя, чтобы отметить очередную печь. Видно, принял лишнего, опьянел. Тыкая пальцем в собутыльников, которые громко кричали, перебивая друг друга и пытаясь даже что-то петь, Макар говорил сыну:

— Как думаешь, Ванька, кто они нам? Родственники какие? Как бы не так. Они нам не родня, не соседи, они осужденные! — затем почти про себя добавил: — Осужденные без суда и следствия, высланные без приговора. Вот кто они такие, наши друзья.

Ваня и до этого уже слышал разговоры в семье по поводу их высылки. Как он понял, отца считали ненадежным: раскулачен и во время войны побывал в плену.

Еще в годы коллективизации, когда создавали колхоз в Шарипе, братья Сысоевы Демид и Полом попали в историю. Была у них кузница. Стояла у большой дороги. Братья подвизались в основном на ремонтных работах, чинили телеги, ставили на колеса железные шины, ковали лошадей. Работы уйма: другой дороги поблизости не было — все перевозки шли по большаку. Иногда братья работали и по ночам. Зато завелись деньги, братья стали богатеть, расширять хозяйство. Это не забыли на колхозном сходе. Когда решали кого раскулачивать, кто-то крикнул:

— Сысоевых Демида с Поломом забыли. Кулаки они, в Сибирь их!

Но многие за них заступились: какие, мол, они кулаки — все, что имеют, своим трудом добыто, работников не держат. Так и хотели порешить, но тут Гала Митрей вдруг ляпнул, вроде даже в шутку:

— Как так: все своими руками делают, а железо откуда берут, гвозди, подковы? Не знаете, как они все это достают? То-то! Да у них даже куры на чужом добре свой интерес имеют. Наш огород начисто расклевали, все сничтожили. Выслать!

Хоть народ и посмеялся тогда его словам, но все же решили Сысоевых раскулачить и выслать. Так братья оказались в Сибири. Сын Демида Макар вырос там. Только перед войной возвратился домой вместе с отцом. Женился. Поставили просторный шестистенный дом, но пожили в нем недолго. Макара призвали в армию и отправили на фронт. Там он попал в плен. После освобождения работал в Донбассе на шахте. Когда вернулся в родные места, узнал о смерти отца. Вскоре похоронил и мать. Стал работать в селе бригадиром. Председателем колхоза был сын того самого Гала Митрея Николай Ившин. Из-за сильных дождей осенью не могли ни жать, ни молотить, поэтому колхоз задержался с посевом ржи. Не зная, как выйти из положения, Макар Сысоев попросил у одного тракториста взаймы прошлогоднюю рожь (механизаторы, работающие в МТС, не жили без хлеба, как колхозники) и посеял. С председателем договорился, но кто-то, видно, успел донести, обоих вызвали в районное управление НКВД. Там каждого допросили, взяли письменное объяснение. В результате Сысоева выслали на Север. Решили, что он, кулацкий сын, побывавший в плену, занимался вредительством — сеял-де несортовую рожь, чтобы оставить колхоз без хлеба. А председатель, сын бедняка, тут не при чем. Так Макар Сысоев стал врагом народа.

Ваня знал об этой истории. Но в ту памятную гулянку подвыпивший отец объяснил все несколько иначе.

— Тебе, сынок, хорошо бы вернуться в родные края, но, боюсь, не сможешь жить из-за Ившиных. По их милости нас, как кулаков, выслали в Сибирь. А теперь — на Север загнали. Теперь уж до меня дошло — это он, Миколай, сам донес в органы, что посеяли старыми семенами... Сам! Продал, гад! Нарочно, чтобы меня выслали... Зная, что сделал нам отец, видно, боялся жить рядом с нами, мести боялся. Теперь, если ты приедешь, снова будет бояться, еще что-нибудь придумает... А домой ох как вернуться хочется. Но там — Ившины...

Так ли это на самом деле или нет, Ваня не задумывался. Мало ли что наговорит нетрезвый отец. И мать опровергла: