Тень

Березкин присел на бережок. Рядом пристроился и Егоров.

— Нашел в библиотеке «Справочник мелиоратора». Посмотрел, полистал. Есть это самое... — Березкин поднял взгляд на участкового. Егоров кивнул, продолжай, мол. — Вот по этому справочнику и говорю как специалист. Там как раз про оросительную систему написано. Немного отличается от нашей. Пять «Волжанок» и три насосные станции. Это у них. Эта техника и труд мелиораторов стоит более двухсот тысяч рублей. У нас ненамного меньше. И без подсчета видно.

— А почему не посчитать? Техника не с неба упала. Ваш Пышосик не сам зачах. Все это деньги, деньги...

— Это-то так, но, может, действительно все оборудование того — с неба. В бухгалтерии при ревизии мы никаких документов не нашли, и вся эта техника на балансе не числится.

— Не числится? — удивился Егоров. — Как это могло произойти? Это же преступление. А известно ли вам, что ответственный за всю эту технику только за такое ее безобразное хранение может быть привлечен к уголовной ответственности по 1-му пункту 99-й статьи Уголовного кодекса. Заставят возместить стоимость да еще срок дадут.

Березкин мельком взглянул на Егорова, усмехнулся про себя: зелен ты еще, Паша, очень зелен. Наивно жизнь воспринимаешь. Думаешь, раз по закону наказуемо, так и будет наказано. Вот белое, а вот черное, и никаких сомнений. Но бывает всякое. И белое уже не белое, и черное — почти что белое. Пойди-ка разберись во всем. Со временем поймешь, конечно. А пока попробуй по закону действовать. Ты здесь для этого и поставлен. И затем так сформулировал свою мысль:

— Вот ты специалист, все законы знаешь. Охранять их должен. Вот и действуй. Только я тебе помочь не смогу. Не силен я в этом деле.

— Я студент-заочник, Максим Филиппович, к экзаменам готовлюсь, потому так хорошо все и помню, сдам — забуду половину, — поспешил объясниться Егоров, чтобы не подумал Березкин, что хвалится он своими знаниями. — А вы правильно говорите, здесь афера какая-то, в которой должен суд разобраться, и деньги колхозные вернуть нужно.

— Деньги вернуть, конечно, можно, хотя очень сомнительно, что получится. Ну, а с этим Пышосик как быть, как его прежним сделать? Его не оживишь, Лекшуру воду не дашь, значит, и Чебершура не будет, как раньше, глубокого и полноводного, — Березкину каждое «не» словно голову рубило — так низко он склонил ее напоследок. — Сколько природных богатств уничтожено, как истерзано, испоганено все, и никак это не поправить, никак...

— А почему же ревизионная комиссия никаких мер не приняла? Что же, сожалеть и горевать только и осталось?

Березкин поднял голову, глаза его заблестели.

— Вот такой голос я хотел услышать. Именно такой голос. Обеспокоенный и заинтересованный голос. Что ж, отвечу тебе! Были меры, были. Написали акт и представили его в правление: оросительная система стоит уже три года, не работает, оборудование разбросано, растащено. С Петуховым сам разговаривал. Во сколько, говорю, Николай Васильевич, обошлась эта знаменитая система, не выбросили мы собаке под хвост эти деньги?.. А он на меня так пристально посмотрел и поднял вверх палец — там, говорит, под собачьим хвостом, и ищи, сосчитай сколько... Я тоже на него смотрю, жду. Потом все-таки сказал: мелиораторы там работали, сами привезли технику, сами ставили — у них и надо спрашивать. Я снова настаиваю: а что, технику они нам подарили, что ли? Привезли и отдали и никак документально эту передачу не оформили? Он засмеялся издевательски: почему не оформили? Есть документы. Они в бухгалтерии в папке подшиты. И как ты их не нашел, ума не приложу. Мне и ответить было нечего. И тут успели замазать. Тогда и написал в редакцию районной газеты «Ударник», в которой о почине писали. Оттуда сообщили: письмо мое отправлено в Управление сельского хозяйства для проверки и принятия мер. А там наверняка своя папка есть, в нее и подшили мое письмо, если не выбросили. Уверен, что Петухов сам объяснения всюду давал. А с ним считаются, верят ему. Как же — организатор почина, передовик!

— И вы отступили, Максим Филиппович?

— А что я сделаю? Старому участковому Дедюхину надо было рассказать, что ли? Так он и сам все видел. Стоимость техники и то, о чем я писал, наверно, знает: его жена — бухгалтер в Управлении сельского хозяйства. Надо полагать, говорят друг с другом о таких делах.

— Если не сообщили, Дедюхин, может, и не успел все разузнать, руки не дошли. Он, кажется, жил в Ураке... Сейчас оттуда уехал. И жена не так уж давно стала работать в сельхозуправлении... А о письме вашем откуда они будут знать...

— Катя давно работает в бухгалтерии. Дедюхин семью в Урак не возил. На участок свой ездил на мотоцикле и всегда домой возвращался.

Егоров вспомнил рассказ Комарова о свояке. О его квартире, переезде. А не придумал ли это все Комаров? Все чаще удивляться приходится на этих орвай-бигервайцев. И такое название этой деревни успел услышать Егоров. Здесь живут краснобаи, татары-бигеры, потому, говорят, деревню и назвали Бигервай. Значит, и Комаров, возможно, бигерваец.

— Все знали — видели, что здесь творилось, но закрывали глаза, будто ничего не происходит, будто никого это не касается. Теперь ты все знаешь, все увидел, действуй теперь, я уже говорил тебе это.

— Вот как все поворачивается, Максим Филиппович. Значит, теперь только мое это дело, моя забота, — удивился Егоров.

— Сам же сказал, что дело подсудное. Я тоже так считаю. И не только это твоя забота. Она останется в моем сердце навсегда, но кажется, что ты добровольно взял на себя половину, и мне стало легче. Спасибо, что понял меня. Сердце свободнее задышало, ногам стало легче. Пойдем по дороге, по которой все ходят.

Егоров почувствовал, что вначале неправильно понял Березкина, не ищет он, на чьи плечи переложить бы свой груз. Ищет единомышленников. А как теперь быть? Куда обратиться, если все уже известно и Управлению сельского хозяйства, и правлению колхоза, и редакции. Что может сделать милиция? Знает ли Дедюхин, он все же угрозыск?..

— Мы с вами вместе возьмемся за это дело, Максим Филиппович. И еще нужно людей вовлечь. Коллективно быстрее можно справедливости добиться, виновных наказать, кем бы они ни были, — спокойно и уверенно проговорил Егоров.

— Вот за это, Паша, спасибо. Понял ты меня. И нужно, чтобы многие поняли. Пусть глаза у людей откроются. Пусть голос протестующий будет общим, коллективным. Со старым бороться всем миром нужно. Хватит нам равнодушными ко всему быть. Мы же в своей стране хозяева, а не жильцы какие-то, квартиросъемщики безгласные и безразличные. Теперь моя забота стала и твоей, и правильно ты сказал, пусть многих других станет. Этому радуюсь я, в это верю.

Они еще не дошли до высохшего пруда заброшенной мельницы, как впереди появился Парамон Зотов. Был он в кирзовых сапогах, в старой гимнастерке. Рядом вел за руль велосипед.

— Чего это ты сегодня не на лошади, Парамон Степанович? — обратился к нему Березкин.

— По пути в летний лагерь завернул, а на мотике туда не проехать, болото...

— Для чего же так мучиться, осушить его надо, как Пышосик. Разворошить, расчистить и осушить.

— Это в мой огород камушки, Максим. Что теперь говорить, дело сделано... — вздохнул Зотов.

— Было бы дело. А то вот свалка. Кому это нужно? Кому на пользу? Ведь и ты тут руку приложил, Парамон. А говоришь, будто и не при чем ты совсем.

— Зря ты так, Максим. Сам ведь знаешь, как все было. Что ж, по-твоему, я во вред своему колхозу? У меня и так горе, а ты еще добавляешь. Я вот ходил тут, вспоминал, как с Полиной здесь мы дрова заготовляли... Прошлой весной по заморозку ходили. Не успели только вывезти. А где она теперь? Может, и в живых ее нет. Все хожу, думаю. То ли ее ищу, то ли дерево, на котором петлю для себя закрепить. Вот какие дела.

Вначале можно было подумать, что говорит Зотов специально для участкового, лукавит. Но горькие интонации и боль в глазах показывали другое: переживает человек, страдает, нуждается в утешении.

— Перестань, Парамон, подумай, что говоришь. Понимаю, нелегко тебе. Но нужно взять себя в руки, крепиться нужно. Давай лучше закурим твой «Беломор», — Березкин кивнул на выглядывающую из кармана гимнастерки пачку.

— Подымить можно, — положив велосипед на обочину, Парамон достал папиросы. — Ты же вроде режимишь — три папиросы в день. Вы, Павел Евдокимович, будете курить? — Зотов протянул пачку.

— Нет, спасибо, я не курю, — отказался Егоров.

— Удивительно... Сейчас и девушки вовсю дымят! Ну, давай, Максим Филиппович, мы с тобой перекурим. Вон там валежник есть, присядем, что ли.

Сели втроем... Зотов и Березкин закурили, переговариваясь, а Паша молча думал: о жене Парамон сам заговорил, может, спросить у него, откуда у жены Комарова такой же платок, как у Полины был. Может, знает что об этом.

Словно читая мысли Егорова, Зотов снова заговорил о Полине.

— Не поверишь, Максим, иногда думаю, нашлась бы — дал бы ей как следует. Всех кругом переполошила, меня до ручки довела, им вон, — кивнул на Егорова, — сколько забот прибавилось. Если погибла как, хоть бы труп нашелся. Похоронил бы по-людски, могила бы была. Тяжело, но зато все ясно. Успокоилось бы сердце. А я ходил бы к ней. За могилой ухаживал бы. Дерево рядом посадил. А сейчас что за жизнь? Сейчас мне все еще кажется, что она жива. Нарочно, думаю, меня так мучает, наказывает за что-то. Все надеюсь, вдруг появится. Внутри все напряглось, сжалось, как пружина, и никак не отпускает. Так и живу в напряжении. Тяжело это. Кажется, она постоянно наблюдает за мной, ждет, чтобы выполнил я ее просьбу.

«Узнать бы, о чем Полина просила мужа», — думает Егоров, но не смеет задать такой вопрос, не решается прервать Зотова. Понимает, человеку горе излить нужно. Он сейчас не с ними — с собой говорит.

— Да... слова ее и теперь в моих ушах. Все громче и громче, в крик переходят даже. И видится она мне рассерженной, к спору готовой, к борьбе. А иногда она с улыбкой является мне. Вот и сегодня явилась там где дрова наши остались. Была она в такой же одежде, как тогда — в моих брюках, телогрейке, шапке зимней. Сидит, посмеиваясь, на елке, которую мы спилили, а она застряла среди других деревьев. Зовет меня — лезь сюда, навалимся вместе, елка упадет, а мы в снег спрыгнем. Дома, когда носил воду, показалось — догоняет меня, за коромысло тянет — почему, говорит, у тебя коромысло пляшет на плечах, воду расплескаешь. Вот так и живу как лунатик, почти сумасшедший. И в добре и во зле она в моем сердце до сих пор. Вот какие дела...

Зотов замолчал, бросил погасший окурок и поднялся.

«Теперь вы знаете, как я живу, ничего другого не ведаю и лучше меня не трогать, и так на грани», — так понял Егоров этот трагический монолог Парамона, быстро засобиравшегося уходить.

— Понимаю, Парамон, понимаю, — сочувственно проговорил Березкин.

— Если понимаешь, не упрекал бы перед людьми за Пышосик.

— Тут, Парамон Степанович, не упреки, просто я, например, понять хочу, — вмешался в разговор Егоров, — почему культурное пастбище так и не организовали, технику дорогую свалили под открытым небом и не использовали ее по назначению.

— Что я могу сказать... — Парамон снова положил велосипед. — Три года назад только к осени вся техника была доставлена. А лето выдалось дождливое. Трава и так без посева и орошения выросла обильная. Монтаж отложили, а потом зима, снег, так и лежало все. Теперь, сами видите, какая это техника. Больше ржавчины, чем деталей. Если собирать, исправлять, ремонтировать — у нас нет такого специалиста, некому это делать.