Миланский вокзал

* * *

Я до сих пор помню, как будто это было вчера, день, когда немцы пришли за нами, недоумение моего отца, когда офицер СС сообщил ему, что мы должны следовать за ними, все мы, и у нас есть только пять минут на то, чтобы собрать вещи. Они приходили не в первый раз. Проверки полиции, немецкой или итальянской, в еврейских домах не были редкостью: они проверяли документы, задавали вопросы и сумбурно обыскивали квартиру, после чего уходили. Поэтому, когда отец услышал стук в дверь и нетерпеливый хриплый голос на плохом итальянском языке, приказавший нам открыть ее, он не попытался заставить нас спрятаться или убежать, не оказал никакого сопротивления; он принял все так послушно, как теленок, который вытягивает шею перед мясником, который собирается его зарезать.

В действительности аресты и облавы на евреев проводились уже почти год, с сентября 1943 года, когда немецкая армия оккупировала Северную Италию, чтобы прийти на помощь недавно образованной Республике Сало. Исчезали люди. Целые семьи были здесь сегодня, а на следующий день бесследно пропадали, и никто никогда не возвращался. О том, куда они направлялись, ходили путаные и тревожные слухи. Но мой отец постоянно твердил нам, что с нами ничего подобного не случится. Что если вы подчиняетесь всем новым правилам и ограничениям, введенным режимом, если вы безропотно принимаете все мучения и унижения, то вам нечего бояться. Чтобы заслужить такое обращение, те, кого увели, должны были сказать или сделать что-то не то, другого объяснения не было. Мой отец был портным – простым малообразованным человеком. Он не был религиозным, не имел особых отношений со своей родной общиной, чувствовал себя полноценным итальянцем. Он был итальянцем. Он любил свою страну, под знаками отличия которой воевал в Первой мировой войне, и даже испытывал некоторую симпатию к фашизму. По крайней мере, до сентября 1938 года, когда дуче начал принимать расовые законы, лишавшие граждан еврейского происхождения гражданских и политических прав и отец был уволен из дома моды, где работал в то время. Чтобы заработать четыре лиры, необходимые ему для существования, он начал выполнять поденную работу для других евреев и для немногих итальянцев, которые все еще осмеливались обращаться к нему; некоторые из них были движимы солидарностью, но гораздо чаще их привлекали постыдно низкие цены, которые он был вынужден назначать. Несмотря на это, несмотря на все, что с нами происходило, папа просто не мог представить себе, что Италия, страна, которую он все еще считал своей родиной, может причинить вред своим гражданам; вопреки всем доказательствам, он упрямо твердил, что она никогда не зайдет так далеко, чтобы угрожать их жизни. Он по-прежнему был убежден в том, что расовые законы – это уступка, на которую Муссолини был вынужден пойти в угоду нацистам, но что он не будет применять их в полной мере и в любом случае никогда не зайдет так далеко, как, как говорят, зашли антисемитские преследования в Германии. Именно из-за этого, а также из-за того, что он ни слова не говорил ни на английском, ни на каком-либо другом иностранном языке и что за всю свою жизнь никогда не покидал Милан, кроме как для того, чтобы пойти на войну, отец не пытался вывезти нас из страны, когда это еще было возможно.

Что же касается меня, то в 38-м году мне было шесть лет, и я ничего не понимала из того, что со мной происходило. Я никогда в жизни не заходила в синагогу и даже не знала, что я еврейка, до того дня, когда мои мама и папа в ужасе признались мне, что я больше не могу посещать свою школу по этой причине, и многие мои маленькие друзья стали сторониться меня и показывать на меня, бормоча это слово. Я только тогда поняла, что внезапно мы с родителями стали другими. Мы отличаемся от других и неполноценны, словно несем в себе какой-то ужасный дефект, невидимый для наших глаз, но очевидный для других, который позволяет им презирать нас и топтать ногами. Я помню, как часто внимательно рассматривала себя в зеркале и изучала свое лицо во всех деталях, пытаясь понять, что с ним не так, чем мои черты отличаются от черт моих одноклассников, которым разрешили продолжать ходить в школу. И тот факт, что я ничего не нашла, нисколько меня не утешил. Потому что мало-помалу им удалось заставить нас почувствовать себя действительно другими, настолько, что в нашей семье мы также взяли за привычку называть евреев и итальянцев «мы» и «они». И были времена – прости меня, Господи, – когда я злилась на своих родителей, втайне обвиняя их в передаче того дефектного гена, который разрушил мою прежнюю жизнь. Еще более невыносимой нашу жизнь делали скудные пайки и постоянный ужас от бомбардировок союзников.

В день, когда за нами приехали, нас поспешно стащили с лестницы и затолкали в фургон, припаркованный перед входной дверью: меня с моим любимым плюшевым мишкой, зажатым в одной руке, а другой цепляющейся за мамину юбку, папу с двумя чемоданами, в которые мы поспешно запихнули немного одежды и несколько ценных вещей…

Я наблюдала за тем, как наш дом уносится прочь, через решетку в задней части автомобиля, и мои глаза застилали слезы. Я хотела спросить, как долго нас не будет, когда мы сможем вернуться, но страдание и уныние, которые я прочитала на лицах родителей, заставили мои слова замереть в горле.

Когда фургон проехал через ворота Сан-Витторе и остановился посреди внутреннего двора, я не могла поверить в это. В тюрьму, нас привезли в тюрьму!

– За что? Почему? Это все неправильно, мы ничего не сделали! – закричала я сквозь рыдания, но мама тут же прикрыла мой рот рукой.

Внутри они записали наши личные данные, сфотографировали и сняли отпечатки пальцев – прямо как у преступников! Затем заперли нас в одной из зон тюрьмы – кажется, это был пятый отдел, – который, как мы обнаружили, был полностью предназначен для таких, как мы, людей, арестованных без малейшей вины, не совершивших никакого преступления, просто потому, что они были еврейского происхождения. Единственным положительным сюрпризом было то, что мужчин и женщин не разделяли, и мы могли оставаться вместе в отведенной нам камере.

Мы оставались в Сан-Витторе в течение нескольких недель в состоянии тревожного ожидания, что кто-то где-то решит, что с нами делать. Когда мы приехали, там уже было около ста евреев, но каждый день прибывали новые. Я встретила несколько знакомых людей – например, учителя Грациани, который раньше преподавал в моей начальной школе, и господина Люстига, ювелира. Он и его жена были хорошими клиентами моего отца как во время его работы в доме моды, так и после. Иногда я отводила к ним маму, чтобы передать одежду, которую отец чинил, перелицовывал или подшивал. Они были добры, а госпожа Люстиг всегда угощала меня шоколадками. Я помню, меня поразило то, как ювелир изменился по сравнению с тем, когда я в последний раз видела его – всего несколько недель назад! Бартоломео Люстиг вдруг стал глубоким стариком. Он оглядывался с недоверчивым и испуганным видом преследуемого животного и не выпускал из рук портфель. Также там был Амос Фелнер вместе с отцом и младшей сестрой Лией. Мы с Амосом были одноклассниками в последние годы в еврейской школе, в которую начали ходить с тех пор, как нам запретили посещать соответствующие государственные учреждения. В те дни мы проводили много времени вместе: играли, разговаривали, и время от времени он читал мне отрывки из своей любимой книги «Робинзон Крузо», которую знал практически наизусть. Однажды я спросила его, не боится ли он. Амос ответил мне, что ничего не боится и что, как только вырастет, сделает себе лук и стрелы, которыми убьет всех нацистов и фашистов. Амос был особенным мальчиком, очень зрелым и сильным для своего возраста. Это меня всегда в нем восхищало.

Но однажды вечером мы собрались в столовой, и немецкий солдат зачитал нам вслух список имен из каких-то бумаг, которые он держал в руках. Их было около двухсот, среди них – мы, Люстиги и Фелнеры. Нам приказали собираться, потому что на следующее утро мы уезжали. Куда, нам не разрешили узнать. В ту ночь в пятом отделе мало кто спал, и тишина, которая обычно царила в тюрьме после выключения света, постоянно нарушалась плачем и молитвами. Мои родители тоже не спали. Лежа на койке, положив голову на колени матери, после того как мы в очередной раз наполнили два картонных чемодана нашими вещами, я услышала, как они обсуждали, что ждет нас впереди. Они разговаривали тихо, чтобы не разбудить меня, но я только притворилась, что задремала. Мама волновалась; она слышала разговоры о трудовых лагерях в Германии и в оккупированных странах, а папа пытался успокоить ее, говоря, что он уверен, что мы останемся в Италии, что дуче не будет массово высылать итальянских граждан.

Однако 9 июня 1944 года что-то заставило наших гонителей изменить свои планы и отложить отправку. Мучительное и нервное ожидание длилось до позднего вечера, когда нам наконец-то отдали приказ собираться.

Мы присоединились к остальным, и постепенно образовалась скорбная и молчаливая процессия, которая начала шествие по тюрьме. Тогда мы этого не знали, но приветствия и слова поддержки, которые мы получали от обычных преступников – закоренелых уголовников, воров, убийц, – когда проходили мимо их камер, были последними трогательными жестами человеческой солидарности, которые мы познали, прежде чем погрузиться в ад, о котором, несмотря на все, что уже было пережито, мы еще не имели ни малейшего представления.

Во дворе нас ждали несколько грузовиков без надписей, их двигатели работали. Эсэсовцы с автоматами наизготовку заставили нас забраться в них среди криков и толкотни, затем машины уехали.

Несмотря на то что шел июнь, было холодно; кроваво-красный закат открывал вид на разбомбленный город. На протяжении всего пути я выглядывала через прореху в брезенте, недоверчиво наблюдая за тем, как жизнь на улицах продолжала течь нормально, в то время как мне казалось, что я попала в кошмарный сон.

Прибыв на Центральный вокзал, колонна, к моему удивлению, не остановилась, а объехала его и наконец свернула в туннель, проходящий под уровнем путей. Там были металлические ворота, которые сразу же открылись, пропуская машины внутрь.

Нас поглотила тьма. Вскоре после этого мы услышали, как наш грузовик остановился, и несколько очень долгих минут стояли, прижавшись друг к другу, дрожа и затаив дыхание. Затем темноту внезапно пронзил ослепительный свет, и голос, усиленный и искаженный мегафоном, приказал нам выйти.

Мы оказались зажаты в огромном, голом бетонном помещении с рядами больших колонн. Оно было без окон, и только место, где мы стояли, освещалось мощными прожекторами, которые отбрасывали на стены увеличенные тени наших мучителей. Десятки вооруженных эсэсовцев и несколько фашистских ополченцев окружили нас. Некоторые немецкие солдаты держали на поводках волкодавов, которые яростно лаяли, пуская пену изо рта. За бетонными колоннами в полумраке виднелись довольно потрепанные старые товарные вагоны. Потерянная и испуганная, я крепко сжала руку матери и прошептала: