Миланский вокзал

– Где мы?

– Под вокзалом, я думаю, – сказал папа.

– Но ведь они не посадят нас в эти вагоны? – спросила я. – Они для животных, а не для людей, у них даже окон нет…

У отца не хватило духу ответить мне – об этом позаботился голос в мегафоне. Нам было заявлено, что перед отъездом мы должны сдать наш багаж, который будет путешествовать отдельно и возвращен нам по прибытии в пункт назначения. Поэтому было важно написать мелом на багаже свое имя и фамилию.

По толпе пробежала дрожь, в которой начало проступать осознание того, что их ждет: они будут навсегда оторваны от своих домов и своих жизней. Чуть дальше я заметила господина Люстига, который крепко прижимал к груди свой вечный портфель и в ужасе озирался. На мгновение я также увидела Амоса, державшего руку на плечах Лии. Он всегда очень оберегал свою сестру. Их мать умерла несколько лет назад, и с тех пор Амос всячески заботился о ней, пока их отец был на работе. Он забирал ее домой из школы, готовил ей еду, помогал с домашним заданием. Помню, в отличие от меня, Амос не выглядел испуганным. Он смотрел прямо перед собой с суровым выражением лица, скорее мужским, чем мальчишеским. Я нерешительно помахала ему рукой, но не знаю, заметил ли он это, потому что тут же скрылся в толпе. Это был последний раз, когда я его видела.

Находившийся рядом с нами мужчина совершенно потерял голову и, обогнав стоявшего перед ним эсэсовца, побежал в теневую часть огромного помещения, где, должно быть, находились ворота, через которые въезжали грузовики. Немцы были настолько удивлены и развеселены этой маловероятной попыткой побега, что не спешили реагировать. На несколько мгновений у меня появилась наивная, абсурдная надежда, что ему удастся спастись. Затем солдат не торопясь поднял винтовку, тщательно прицелился и выстрелил. Беглец плюхнулся на землю, но продолжал ползти вперед, прижимая руку к раненому бедру. Именно тогда они спустили собак. Я едва успела увидеть, как те набросились на беднягу, когда отец обнял меня, прижав мое лицо к своему животу так сильно, что мне стало больно. Нечеловеческий крик эхом отозвался в моих ушах. В этот момент я впервые почувствовала гнев. Гнев и дикую ярость из-за того, что происходило с нами. Потому что это было жестоко, неправильно, несправедливо, и даже наши мучители в своих сердцах знали это. И им было стыдно за это. Поэтому они делали всё тайно, пытаясь укрыть нас от посторонних глаз под брезентом грузовиков, в темном подбрюшье вокзала, в вагонах для скота без окон. Я их ненавидела. Не только нацистов и фашистов, которые преследовали нас. Я также ненавидела всех остальных, всех тех, кто просто умывал руки, кто своим трусливым безразличием, отвернувшись, позволил этому случиться.

Началась паника. Люди вокруг нас кричали, дрожали, толкались. Какая-то пожилая женщина упала на землю, и ее едва не растоптали. Солдаты выкрикивали приказы и угрозы, свистели в свистки, наносили удары прикладами. Это был чистый хаос. Чтобы восстановить порядок, им пришлось несколько раз стрелять в воздух.

Когда наконец наступило спокойствие, начались погрузочные работы. Под дулами автоматов, оскорбляемые, избиваемые ногами и дубинками эсэсовцев, взволнованных отставанием от графика, депортируемые шли к небольшой деревянной хижине, окруженной забором, которая служила багажным складом, где республиканцы в черных рубашках забирали их сумки и чемоданы, иногда буквально выхватывая их у владельцев. Затем они заталкивали людей в товарные вагоны, набивая их до предела, до пятидесяти и более человек на вагон. После заполнения каждый вагон запечатывался и перевозился на большой грузовой лифт, который поднимал его на уровень наземных путей.

Мы вошли в последний вагон – кажется, четвертый. Внутри у нас не было ни воды, ни света. На полу была только солома и ведро, в которое мы должны были справлять нужду. Нас окружила удушающая вонь.

Бартоломео Люстиг был одним из последних, кто поднялся в вагон. На него навалились двое в черных рубашках. Он был без портфеля, со сломанными очками и синяком под глазом. Из уголка его рта стекала струйка крови. Жена помогла ему сесть на пол, и он остался там, неподвижный; его взгляд был пустым, он потерянно глядел в пустоту.

Путешествие было долгим и страшным. Нам потребовалось пять дней, чтобы достичь того, что, как мы только в конце обнаружили, было нашей целью: концентрационный лагерь Освенцим.

Именно тогда, когда мы шли по холодной и пустынной польской равнине, направляясь к просторным серым баракам, стоявшим один за другим, насколько хватало глаз, бесчисленными рядами, окруженным забором из колючей проволоки и охраняемым часовыми, вооруженными автоматами, к дымящимся трубам, зловеще вырисовывающимся на заднем плане, – именно тогда нам начал открываться отвратительный ужас, к которому нас приговорили.